Александр Кондратьев - Боги минувших времен: стихотворения Страница 3

В журнале «Новое слово» неизвестный рецензент (возможно. Александр Измайлов) писал о Кондратьеве: «…Поэт не без выдающихся достоинств; у него прекрасный, несколько холодный стиль и образы его точны и нарядны… Язык его ярок и энергичен». Затем о его прозе: «Со времени первых выступлений своих г. Кондратьев обратил на себя внимание красивой манерой писать и рассказывать. Его — поэмы в прозе знакомят нас с Эребом, Хароном и Цербером, крылатыми девами с обнаженной грудью и распушенными волосами, Эриниями и другими обитателями Аида»

В поэзии Серебряного века неоэллиниэму отдали дань многие: Анненский и Вячеслав Иванов, Алексей Скалдин и начинающий Георгий Иванов, Сергей Соловьев и Николай Гумилев. Но, пожалуй, никто не был предан этому литературному течению с такой широтой, как Кондратьев. Его переводы «Песен Билитис» (1907), мифологический роман «Сатиресса» (1907), две книги мифологических рассказов — «Белый козел» (1908) и «Улыбка Ашеры» (1911), драматический эпизод «Елена» (1917) — все это звенья той же самой неоэллинистической цепи. Однако в «Черную Венеру» включены не только антологические стихи. Тематика книги обширнее. В сборник вошли, например, стихотворения, связанные со славянским фольклором («Болотные бесенята», «Лесной дух», «Русалки»), пролагающие путь к «Славянским богам», поэтической книге, изданной Кондратьевым в эмиграции.

Не все, написанное им до революции, вошло в книги. Он много печатался в периодических изданиях, нередко в самых лучших журналах тех лет в символистском «Перевале», в эстетическом «Аполлоне», в упомянутых уже «Весах», «Золотом руне», «Русской мысли». Но кроме того, в тонких журналах — «Огонек», «Лукоморье», «Черное и белое». Однажды, уже в эмиграции, он составил список периодических изданий (надо сказать, неполный), в которых когда-либо печатался. Вышло более тридцати названий. Лучшие написанные им стихи стали появляться в печати после «Черной Венеры». Они упоительны и сладкозвучны:

Ветра шум в черешневых вершинах,Бабочки залетной крыльев трепет,Блеск жуков зеленых на жасминахИ листвы над ухом сладкий лепет.

Перечитайте вслух первую строку, украшенную такой изысканной аллитерацией. В 1908 году он открыл для себя Волынь и каждое лето бывал там в усадьбе на берегу Горыни близ древнего села Дорогобуж. Местность там холмистая, живописная, с преобладающими в пейзаже мягкими очертаниями. В своих письмах он не раз говорил, что «знает свою судьбу», но тогда вряд ли он мог предположить, что Волынь станет для него — нет, не второй родиной, но, по крайней мере, местом, где он проживет безвыездно двадцать один год, где, собственно, и окончится его творческая жизнь как поэта. Стихи о Волыни и целый ряд других он собрал в маленькую книгу «Закат», которой при его жизни не суждено было осуществиться. Книжка вышла в США почти через четверть века после его смерти.

К началу 1910-х годов Кондратьев занял видное место в нашей литературе. Его воспринимают как знатока мифологии, как тонкого стилиста. Гумилев в своем отзыве на один современный сборник стихов, вышедший с предисловием Кондратьева, говорит, что к его исчерпывающей и стилистически утонченной статье «трудно что-нибудь прибавить». По поводу выхода в свет сборника рассказов Кондратьева «Улыбка Ашеры» Брюсов писал ему, что книга радует совершенством языка, и добавлял, что, возможно, это лучший русский язык в современной прозе. Кондратьев, безусловно, ценил эти отзывы. «Я всегда предпочитал похвалу нескольких знающих людей дешевой славе в широких кругах читающей публики», – писал он Александру Амфитеатрову, в газете которого («Россия») Кондратьев дебютировал как прозаик.

Многие из поэтов Серебряного века становились открывателями забытых и неизвестных страниц нашей литературы. Валерий Брюсов возрождал интерес к наследию Федора Тютчева. Александр Блок писал о творчестве Аполлона Григорьева. Борис Садовской был первоклассным знатоком Афанасия Фета, Владимир Пяст изучал жизненный путь Льва Мея. Для Кондратьева таким поэтом стал малоизвестный Николай Щербина, знаток классической древности. Свою «Черную Венеру» он посвятил памяти Аполлона Майкова и Николая Щербины, о котором написал исследование. Но главная историко-литературная работа Кондратьева — «Граф А. К. Толстой». Она вышла отдельной книгой в 1912 году. Этот интерес имел за собой как литературные, так и личные психологические причины. «В юности Толстого, — писал Кондратьев, — не было ни одного горя, оставившего след в его душе». Вспомним слова Блока о душевном здоровьи Кондратьева, чье творчество всегда в пределах гармонии. К Толстому его влекло многое — культ свободы и героические баллады на тему истории; опоэтизированная им древность и лирические стихотворения, которые не вписывались в господствующее направление, историческое мировоззрение «как вероисповедание своего поэтического катехизиса» и знакомство с оккультными науками. Личность Толстого для Кондратьева — «идеал благородства, правды и искренности».

Сам себя Кондратьев называл «человеком кабинетным». В литературных кружках он участвовал активно, даже в такой степени, что через его судьбу можно проследить историю петербургской литературы Серебряного века. Однако в общественные организации никогда не входил. Окончив университет в 1902 году, Кондратьев поступил на службу в Министерство путей сообщения, что позволило ему, человеку небогатому, совершить несколько заграничных путешествий по железной дороге. Затем он десять лет служил делопроизводителем в Канцелярии Государственной Думы. «Через служебные кабинеты мои прошли, говоря при мне и со мною, многие деятели революции». И саму Февральскую революцию он мог наблюдать у себя на работе в Думе — в Таврическом и Мариинском дворцах.

Специалист в области государственного права, он понимал, что «все народы в период революции испытывают нечто вроде нравственного разложения». Он не разделял энтузиазма, охватившего Петроград в дни Февраля. Он знал из первых рук, что революция делалась бесчестно. «Распространено мнение, – рассказывал Кондратьев, – что Февральскую революцию сделала Дума. Но в Думе преобладали правые, которые никогда революцию не поддержали бы. Маленькая группа левых думцев без голосования объявила себя Временным Комитетом, действующим от лица Думы, но без ее согласия. Приказ войскам не выступать для подавления мятежа был дан якобы от лица Думы, хотя ее члены разбежались и прятались от мятежников». Кондратьев запомнил множество подробностей о тех исторических днях и мог бы написать книгу. К сожалению, не написал. Сохранились лишь отрывочные воспоминания.

В январе 1918 года он уехал в Крым, куда предварительно отправил свою семью — жену, дочь и сына. Поселился в Ялте. Встречался с поэтами — с Сергеем Кречетовым, Николаем Недоброво. Михаилом Струве, который, как и он сам, бежали от разгула революционней стихии. Душою поэт чувствовал свое единение с другой стихией — с морем, горами, лесом, с матерью-природой, которую обожествлял так же, как боготворили ее любимые им пантеистические поэты Эллады.

Лазурь небес над моей головою;Налево горы, покрытые лесом;Прибоя ропот доносится справаСквозь шум и шелест развесистых дубов…Люблю твой голос, о Матерь-Природа;Твоё дыханье ловлю всею грудью,Любуюсь блеском серебряным моря,К тебе припавшего в страсти бессонной.Я счастлив славить Тебя, о богиня,Твои златисто-зелёные ризы,Твоих цикад несмолкаемый скрежет,Жужжанье пчёл и кузнечиков взлёты…К чему мне рифмы! Твоё обаяньеДолжно быть славимо речью свободной.Мои хвалы, может быть, и не стройны,Но с птичьим свистом и лепетом листьев,С гуденьем пчёл и шумящим прибоемОни сольются в ритмическом гимнеТебе, палимая ласками Солнца,Тебе, объятая вспененным морем,Дыханье пьющая ветров влюблённых,Матерь-Кибела.

Чистый лиризм, приятие зримого мира, благоговейное чувство природы, подспудная связь личного с космическим дышат в этих «старомодных» строках. Но на вдохновение не может быть моды, и в каких бы одеждах оно ни явилось, оно остается духовной ценностью, ибо идет не от человеческого эгоцентризма, а от состояния просветленности.

В конце лета семья Кондратьева осталась без средств к существованию. Нужно было перебираться туда, где была хотя бы крыша над головой. Единственным таким местом на земле оставалась для них усадьба на Волыни, куда Кондратьевы переехали в сентябре 1918 года. Пять раз менялась власть в Ровно — то правительство Скоропадского, то немцы, то большевики. В 1920 году Волынь была захвачена Польшей. Кондратьев горько шутил: не я уехал из России — Россия уехала от меня. Усадьба находилась в полуверсте от села Дорогобуж, некогда бывшего стольным городом удельного князя Давида Игоревича. Неподалеку от усадьбы стояла каменная церковь XVI века. «Я мало выезжаю из усадьбы моей старой больной тещи, мало даже вижусь с соседями». Время отнимали у него хозяйственные заботы – пилил, колол, носил дрова, топил печь, качал в колодце воду, ездил на мельницу, сторожил сад, работал в огороде. «По сравнению с другими эмигрантами, живется мне сносно, – говорил Кондратьев, – сыт и кров над головой; при наступлении холодов рублю старые вязы в саду». Иногда он ездил в Ровно, ближайший город, в двадцати с небольшим верстах от Дорогобужа. Брал книги в гимназической библиотеке. Город мало изменился с тех пор, когда еще был уездным центром Волынской губернии.