Александр Иличевский - Кормление облаков. Стихи Страница 3

Сербия

Неоновая стрела мостанад небом русла Савы.Река в октябре. Ещеутопают в зелениберега, запах реки,свежесть осеннего заката,печаль лунного светазолой и солью ложитсяна краюхи берегов.Так Сербия каждую ночьпогружается в траур.Дощатая пристань, багор,причальные тумбы ирубка сгнившего баркаса,облепленная скворечниками,теперь покинутыми.Я стою перед новыммостом в Белграде,в сердце эха войны.Куда же стремится река,столько тысячелетийразмывая глубь веков,постигая небо, лицалюдей, стоящих над ней,глядя, как красавица-река,запрокинув лицо в созвездия,отделяет войну от мира.

К океану

[Анатолию Гаврилову]

Замороженный тамбур наполнен дымом.Плечом к плечу дотягиваем предрассветные сигареты.Вагон катит в шубе из инея.Фонари и горящие окна расцарапывают хрусталик.Глазные яблоки закоченели от ледяных слез.Всю ночь снятся поезда, разъезды,платформы – на них надо бежать пошпалам, чтобы успеть к пересадке:– Это та платформа? – Нет! – Это тот состав? – Нет!Локомотивы движутся туда и сюда, как носороги —со столбом света во лбу. Господи, какая тоска, какаятемень. Господи, убей меня, положи на рельсы.Пусть раскатают колеса меня по стране. Пусть каждойчастичкой, склеванной воронами, галками, этимивопящими карликовыми птеродактилями, – я обнимуотчизну. Пусть каждой молекулой пролечу надрощами, холмами, свалками, реками и полями.Пусть бедная скудная, как ладони старухи, родинастанет теплее с каждой моей крошкой.Снова ночь. И снова поезда тянутся в сосущую подложечкой даль синих путевых фонарей.Машинист зорко стоит над пультом, которыйвдруг замещается штурвалом.Крепкие пальцы твердо, румб за румбом,ведут состав по лестнице разобранных шпал,карабкающихся на полюс, на Дальний Восток, в Китай.Поезда, поезда вязнут в бескрайней пустой стране.Росомахи, обретшие подобие речи, прокрадываются наполустанках в вагоны. Они забираются на полки,обгладывают промерзшие тела, начинают с щек.Они сидят на груди трупов и по-обезьяньиобшаривают карманы; быстро-быстро рвутбилеты в клочки, снимают часы, надевают на шею,проворно засовывают себе в очко наличность.А вокруг темнота, глухота на тысячи верст.Волки молчат, ибо их глотки тоже обреличто-то близкое к речи. Всё потому, что пустаярусская земля не может обходиться без звуковродной речи, ей нужно хоть что-то, хоть волчийкашель. Машинист тихо, без гудка трогает состави снова берется за штурвал. Тихая улыбкаспятившего кормчего застыла на его безглазой роже.Росомахи, пока поезд не набрал ход, спрыгивают сподножек и мчатся, утопая в снегу, через тайгу.Спокойный Тихий океан ждет, когда прибудетк обледеневшей пристани мертвый поезд;когда пришвартуется затерянный поезд, полныйлюдей погибшей страны, обобранных ис выгрызенными сердцами. Декабрьские волныстанут лупить в причал, брызги захлестнутподрагивающие под порывами ветра вагоны.Гул океана – лучшее, что можетприсниться поверженным титанам.

Усилие

Теперь пустыня в зрачках, ветер в бронхах.Тысячелетья шлифуют мозга кору.Волны мелют песок, он спекается в окнах.Что ты, песок, мне покажешь? Мечту?Мне она не нужна больше. Дымразвалин? Глаза отслезились давно.До марли туч стер меня мой Додыр.Мне теперь легко, тяжело: высоко.Сколько здесь ни люби, все равно до смерти.Выйти из дому, вселиться в песочницу жить.Кошка за голубем двор пересекает, и детине мои, не мои – дежурят в засаде с распятьем казнить.На что Эвридика смотрела, не обернувшись? Какойгоризонт ее ослепил? Чью ладоньсжимала в своей, чей голос роднойбыл отвергнут с усильем: «Не тронь, не тронь».

Бычий брод

[А.Р.]

I

Несколько жизней превратили меняв пригоршню забвения. В нем так же,как в ковше Большой Медведицы,плещется чернота. Но те, с которыхсняли кожу, обгорают даже под звездами.Чайка спит на скале – в пеплелунной дорожки ей снится лодка,синяя лодка горизонта, в ней никого.

Мир, где меня нет, стал моим утешеньем.Единственное, что остается с человекомвсегда: его сердце. Поэзия и звездысуть пепел жизни, чей огоньпылает мегатоннами букв: стихиклубятся термоядерным костромна протяжении парсеков, ничего нев силах предпринять в земной юдоли,лишь прикасаясь к ней прохладным светомсозвездий, лишь бледнея на рассвете.

II

Когда-то в силу сердечных деля жил недолго в Ленинграде, в этом самомкрасивом из выдуманных городов мира,где человек ощущает себя, как во сне.Империя тогда задыхалась, и в магазинахне было ни продуктов, ни сигарет, ни денег.Зато будущего было в достатке. Моя подругаочень любила кота. Она мучилась, что емуприходится голодать вместе с нами иготова была пойти на панель, чтобынакормить кота чем-нибудь вкусным.По крайней мере, она так говорила, этабелокурая нимфа улицы Марата сгорчично-медовыми зрачками. В какой-томомент я заподозрил, что она не шутит.Ибо два дня подряд мы вместе с котомпитались сервелатом и порошковым пюреиз стратегических запасов Бундесвера:так немцы решили в лихую пору помочьвеликому городу Блокады. Черт знает, откудаподруга брала эти запасы. Она работала вкнижном магазине и, возвращаясь заполночь, навеселе, утверждала, что имзаменили зарплату пайком из Ленсовета.В третий вечер, снова голодный, и сновавстревоженный одиночеством, ревностью,я пришел к Гостиному двору, где обычнопромышляли проститутки и спекулянты.Но моей подруги нигде не было!Я бродил в толпе, текущей по галерее,разглядывал молодых женщин, слонявшихсяв одиночку или парами. И уж было собралсявосвояси, когда ко мне сунулся один мужчина,по виду – не то служащий, не то учитель.Он шепотом предложил… пойти за ним.Я растерялся и сказал, что не против.Но пускай он сначала меня накормит.Он на мгновенье задумался, кивнул и исчез.Вот тут-то мне и надо было бежать, но что-то —любопытство и желание обрести добычу? —стреножило мне ноги, и я помедлил. Мужчинаскоро вернулся и принес хлеб, яблоки,копченую рыбу, банку сметаны и сигареты.Мы расположились на скамейке во дворе некойусадьбы. Мужчина жадно смотрел, как яразламываю буханку, как кусаюяблоко и перочинным ножом пластаюбронзового палтуса, огромного, как косынка.Вдруг он усмехнулся и произнес:«Между прочим, в этом доме казнилиРаспутина». Я недоверчиво осмотрелся:скамейки, кусты сирени, бордовый кирпичусадьбы, и что-то промямлил с набитым ртом.Какое мне дело было тогда до странного царяи аморального старца? Наконец, я закурил, имужчина положил руку на мою ляжку. Явздрогнул, схватил банку сметаны, будторешил отхлебнуть. Я сдернул крышку иопрокинул сметану ему на плешивую голову.Мужчина ослеп, превратившись в бельмо.Я не мешкал, схватил рыбу и хлеб, и дал деру.

Кот обрадовался палтусу, как родному.Но два дня потом только пил и плакал.Так я узнал, что соленая рыба кошкам смерть.

Я вспоминаю этот случай каждыйраз, когда вижу статуи римскихцаредворцев, их застывшие до подвздошьямраморные бюсты, облитые Млечным путем —из банки вечности: светом галактики,столь же горячей, сколь и бессердечной.

III

А вот Ричард Кромвель. За робкий нравего прозвали Хер Королевы.При том, что дерзость его отцадаровала Англии конституцию,фабрики и заводы. А вот корольЯков I. Он любил беззаветногерцога Букингемского,называл его и женой, и мужем.Герцога убил Джон Фелтон,который в советском водевилеохранял чертовку Миледи.

А вот хам насилует даму, задрав ей ворохбрюссельских кружев. Однойклешней он опрокидывает,как горн, бутылку с водкой,другой справляется с юбкой.По виду этой женщины —с лицом великой страны —не понятно, испытывает ли онаболь или наслаждение.

IV

Реликтовый лес Средней полосымоей отчизны – это дубы и вязы;нынешний смешанный лес —березы, осины, ели, сосны —последствия зарастания площадей,вырубленных и выжженных людьми,не способных к интенсивномуземледелию. Когда на месте мавзолеяеще шумели дубовые рощи,медведи драли кабанов наВоробьевых горах, а зайцыотбивались от коршуновударами передних лап,в Оксфордском университетеуже больше века студентыпревращали теологию в науку.

Конец ознакомительного фрагмента.