Иван Савин - «Всех убиенных помяни, Россия…» Страница 3

«Савин — корреспондент многих газет, работает дни и ночи, но денег еле хватает свести концы с концами…

Литератор Саволайнен (Савин) не выглядит человеком с высоким самомнением. Иван очень работоспособный и впечатления глупого не производит… Его нервы не совсем в порядке, на что указывает его продолжительное заикание в течение всего вечера, хотя я старался ничем его не тревожить».

Интересно, что в спецслужбах Финляндии статьи Ивана Савина, особенно его репортажи о том, что происходит в СССР, интервью с беженцами из Советской России, читали с особым пристрастием. Об этом можно судить потому, что подшивки русских финских газет, хранящиеся в библиотеке Хельсинкского университета, были в свое время получены из архива полиции. Так вот, публикации Савина читателями-полицейскими были буквально исчерканы пометками.

Но, конечно, основной читатель Савина был из России, потому что он в своих строках умел передать то, что было на душе у очень многих, — тоску по оставленной стране и веру, что когда-нибудь весь этот кошмар кончится.

И еще, конечно, его творчество трудно понять, если не учитывать, что Савин был человеком глубоко православным. Тема Бога, тема разрушенной церкви в России красной нитью проходила через все его творчество.

«России нет. Культуры нет. Зачем вместе с Достоевским, Толстым, Бердяевым мучительно и радостно изучать пути душ человеческих, познавать Бога, ловить отражения его на земле, когда выгнанный из третьего класса училища за слабоумие недоросль типа Демьяна Бедного ясно и недвусмысленно заявил, что ни души, ни Бога — нет, а человек сотворен по образу и подобию скота».[19]

В 1926 году увидел свет единственный прижизненный сборник стихов Ивана Савина «Ладонка» в белградском издании Главного правления Общества галлиполийцев. Успех среди русских эмигрантов, особенно в военных и казачьих кругах, книга имела огромный. Впрочем, как могло быть иначе. Но эти стихи значили намного больше, чем искренний рассказ о страданиях во время Гражданской войны. «Ладонка» явила миру нового русского поэта огромного масштаба.

Все это было. Путь один У черни нынешней и прежней.

Лишь тени наших гильотин Длинней упали и мятежней.

И бьется в хохоте и зле Напрасной правды наше слово Об убиенном короле И мальчиках Вандеи новой.

Офицер, литератор Федор Касаткин-Ростовский писал, откликаясь на выход книги: «К стихам Ивана Савина надо подходить бережно. Их нельзя оценивать только с точки зрения холодной критики. Их надо почувствовать как крик сердца. В небольшой книжке, в образных и красивых стихах, вылилась душа одного из тех, кто добровольно пошел бороться с поработителями России… Книга Савина — кредо добровольца».[20]

Однако и круглосуточная работа, и все пережитое не могли пройти бесследно. Здоровье поэта ухудшалось, острые приступы депрессии следовали один за другим. Но он продолжал лихорадочно работать, писать, публиковать статьи и очерки. Задумывался над книгой о Пушкине, планировал издать сборник прозы «Книга былей». Все оборвала неудачная операция аппендицита, и 12 июля 1927 года, после нескольких недель мучений, Иван Савин умер. По свидетельству его жены, он написал уже совершенно бессильной рукой: «Произведенный смертью в подпоручики Лейб-гвардии Господнего полка».

«Никогда, ни разу, ни на одну минуту, ни у кого в нашей редакции не возникло ни малейшего недоверия к тому, что присылал, что сообщал в «Сегодня» Иван Савин, — так наглядно, так ощутимо, так убедительно в своей правдивости передавалась его четкая искренность, его всесторонняя, не соблазняющая пристрастиями, личная и авторская честность»[21] — так откликнулся на смерть Савина известный критик Петр Пильский.

«Да простят мне наши классики, которых я ценю и уважаю, Савин стал для меня самым любимым поэтом. Я не был его ровесником и не помнил ужасов гражданской войны, но, как русского эмигранта, меня не мог не волновать вопрос, обращенный Савиным ко всем нам в стихотворении, которое он поставил в своем сборнике на первое место:

«Ты ли, Русь бессмертная, мертва? Нам ли сгинуть в чужеземном море?»[22] — вспоминал впоследствии один из самых известных деятелей русского зарубежья Ростислав Полчанинов, очень много сделавший для сохранения памяти о поэте. Так, еще в 1947 году в Менхенгофе, в лагере для перемещенных лиц, его стараниями увидела свет книга «Ладонка», изданная тиражом всего в 200 экземпляров.

В 1958 году, когда и он, и Людмила Владимировна Савина-Сулимовская уже были в Америке, в Нью-Йорке, в «Издании «Переклички» — военно-политического журнала Общества галлиполийцев» была издана еще одна книга Савина, и под тем же названием — «Ладонка». Вдова поэта предоставила 43 неизвестных стихотворения. Оставшиеся в живых галлиполийцы не забыли своего «Поэта Белой мечты». «Редакция «Переклички», выпуская «Ладонку» вторым изданием, воодушевлена той же идеей, которая побудила 32 года тому назад Главное Правление Галлиполийского общества собрать и издать высокохудожественную поэзию Ивана Савина», — писал, предваряя книгу, А. Павлов.[23]

Через тридцать лет там же, в Нью-Йорке, немного не успев к шестидесятилетию со дня смерти поэта, стараниями Людмилы Владимировны Савиной-Сулимовской и Ростислава Владимировича Полчанинова была издана книга стихов и прозы Савина «Только одна жизнь». Там впервые после публикации в почти недоступных и ставших уникальными русских изданиях Финляндии 1920-х годов увидели свет очерки, объединенные общим названием «Плен».

«Самое важное, что Иван Савин был поэтом Божьей Милостью, попавшим в русскую смуту, которую он сумел так ярко и глубоко описать… Я молю Бога, чтобы он, умерший 60 лет тому назад, дотронулся, как живой, до Вашего сердца… Поймут ли сегодня люди, как искалеченный юноша-поэт на пороге смерти бил в один и тот же дорогой нам колокол?»— писала Людмила Владимировна в предисловии к этому изданию.[24]

Еще через десять лет книга стихов и прозы Ивана Савина «Мой белый витязь» была выпущена в Москве под эгидой Российского Фонда Культуры, издательства «Изограф» и Дома Марины Цветаевой.

И вот сегодня мы представляем наиболее полное издание наследия Ивана Савина.

Все разделы книги включают основной корпус написанного Савиным с 1920 по 1927 год. Стихотворный блок публикуется по книгам «Ладонка» (Белград, 1926), «Только одна жизнь» (Нью-Йорк, 1988) и «Мой белый витязь» (Москва, 1997), цикл очерков «Плен» — по текстам журнала «Дни нашей жизни», две завершающие главы этого цикла «Чонгарский мост» и «Дневник» найдены в финских архивах. Текст стихотворения «Завтра» дается по ежедневнику «Новые русские веста» (10 августа 1924 г.), а «Как близок день вчерашний…» печатается согласно «Новому Нарвскому листку» (22 марта 1927 г.).

В конце каждого прозаического произведения указан источник публикации.

«Я походные песни, как свечи, / Перед ликом России зажгу», — писал Иван Савин. Уверены, что обжигающие строки этого замечательного поэта и писателя будут востребованы в новой России. Потому что нам сегодня очень нужны примеры подлинного таланта, мужества и любви к своей Родине.

Э.А. Каркконен, Д.В. Кузнецов, В.В. Леонидов

Стихотворения

Я — Иван, не помнящий родства,Господом поставленный в дозоре.У меня на ветреном простореИзошла в моленьях голова.

Все пою, пою. В немолчном хореМечутся набатные слова:Ты ли, Русь бессмертная, мертва?Нам ли сгинуть в чужеземном море?!

У меня на посохе — соваС огневым пророчеством во взоре:Грозовыми окликами вскореЗагудит родимая трава.

О земле, восставшей в лютом горе,Грянет колокольная молва.Стяг державный богатырь-БоваРазвернет на русском косогоре.

И пойдет былинная Москва,В древнем Мономаховом уборе,Ко святой заутрене, в дозореСтранников, не помнящих родства.

Оттого высоки наши плечи,А в котомках акриды и мед,Что мы, грозной дружины предтечи,Славословим крестовый поход.

Оттого мы в служенье суровомК Иордану святому зовем,Что за нами, крестящими словом,Будет воин, крестящий мечом.

Да взлетят белокрылые латы!Да сверкнет золотое копье!Я, немеркнущей славы глашатай,Отдал Господу сердце свое…

Да приидет!.. Высокие плечиПреклоняя на белом лугу,Я походные песни, как свечи,Перед ликом России зажгу.

Он душу мне залил метельюПобеды, молитв и любви…В ковыль с пулеметною трельюСтальные легли соловьи.

У мельницы ртутью кудрявойРучей рокотал. За рекойМы хлынули сомкнутой лавойНа вражеский сомкнутый строй.

Зевнули орудия, рушаМосты трехдюймовым дождем.Я крикнул товарищу: «Слушай,Давай за Россию умрем».

В седле подымаясь, как знамя,Он просто ответил: «Умру».Лилось пулеметное пламя,Посвистывая на ветру.

И, чувствуя, нежности сколькоТаили скупые слова,Я только подумал, я толькоЗаплакал от мысли: Москва…

Идти в юдоль не вброд, а вплавь—Глубин глубинный не боится.В гнездо судьбы влетит Жар-Птица,Как золотая небылица,И то, что нынче только снится,Назавтра — встретится как явь.

Размыта грозами дорога,Тяжелый мир заржавлен злом.Я знаю — кровью брызжет гром,Я знаю — тяжко под дождем…Мой белый друг, наш близок дом,Мой белый друг, мы у порога.[25]

Любите врагов своих… Боже,Но если любовь не жива?Но если на вражеском ложеНевесты моей голова?

Но если, тишайшие былиРасплавив в хмельное питье,Они Твою землю растлили,Грехом опоили ее?

Господь, успокой меня смертью,Убей. Или благословиНад этой запекшейся твердьюУдарить в набаты крови.

И гнев Твой, клокочуще-знойный,На трупные души пролей!Такие враги — недостойныНи нашей любви, ни Твоей.

В мареве беженства хилого,В зареве казней и смут,Видите — руки КорниловаРусскую землю несут.

Жгли ее, рвали, кровавили,Прокляли многие, все.И отошли, и оставилиПепел в полночной росе.Он не ушел и не предал онРодины. В горестный часОн на посту заповеданномПал за страну и за нас.

Есть умиранье в теперешнем,В прошлом бессмертие есть.Глубже храните и бережнейСлавы Корниловской весть.

Мы и живые безжизненны,Он и безжизненный жив.Слышу его укоризненный,Смертью венчанный призыв

Выйти из мрака постылогоК зорям борьбы за народ.Слышите, сердце КорниловаВ колокол огненный бьет!

Не будь тебя, прочли бы внукиВ истории: когда зажегНад Русью бунт костры из муки,Народ, как раб, на плаху лег.

И только ты, бездомный воин,Причастник русского стыда,Был мертвой родины достоинВ те недостойные года.

И только ты, подняв на битвуИзнемогавших, претворилУпрек истории — в молитвуУ героических могил.

Вот почему с такой любовью,С благоговением такимКлоню я голову сыновьюПеред бессмертием твоим.

Войти тихонько в Божий теремИ, на минуту став нездешним,Позвать светло и просто: Боже!Но мы ведь, мудрые, не веримСвятому чуду. К тайнам вешнимПрильнуть, осенние, не можем.Дурман заученного смехаИ отрицанья бред багровыйНад нами властвовали строго.В нас никогда не пело эхоГосподних труб. Слепые совыВ нас рано выклевали Бога.И вот он, час возмездья черный,За жизнь без подвига, без дрожи,За верность гиблому безверьюПеред иконой чудотворной,За то, что долго терем БожийСтоял с оплеванною дверью!

Все это было. Путь одинУ черни нынешней и прежней.Лишь тени наших гильотинДлинней упали и мятежней.И бьется в хохоте и мглеНапрасной правды нашей словоОб убиенном королеИ мальчиках Вандеи новой.Всю кровь с парижских площадей,С камней и рук легенда стерла,И сын убогий предал ейОтца раздробленное горло.Все это будет. В горне летИ смрад, и блуд, царящий ныне,Расплавятся в обманный свет.Петля отца не дрогнет в сыне.И, крови нашей страшный грунтЗасеяв ложью, шут нарядныйУвьет цветами — русский бунт,Бессмысленный и беспощадный…

Услышу ль голос твой? Дождусь лиСтоцветных искр твоих снегов?Налью ли звончатые гуслиВолной твоих колоколов?

Рассыпав дней далеких четки,Свяжу ль их радостью, как встарь,Твой блудный сын. Твой инок кроткий,Твой запечаленный звонарь?

Клубились ласковые годы,И каждый день был свят и прост.А мы в чужие небосводыУгнали тайну наших звезд.

Шагам Господним, вечным славамБыл солнцем вспаханный простор.А мы, ведомые лукавым,Мы уготовили костер,

Бушующий проклятой новью —Тебе, земля моя! И вот —На дыбе крупной плачем кровьюЗа годом год, за годом год…

Кто украл мою молодость, дажеНе оставил следов у дверей?Я рассказывал Богу о краже,Я рассказывал людям о ней.

Я на паперти бился о камни.Правды скоро не выскажет Бог.А людская неправда дала мнеПерекопский полон да острог.

И хожу я по черному свету,Никогда не бывав молодым.Небывалую молодость этуПо следам догоняя чужим.

Увели ее ночью из домуНа семнадцатом, детском году.И по-вашему стал, по-седому,Глупый мальчик метаться в бреду.

Были слухи — в остроге сгорела,Говорили — пошла по рукам…Всю грядущую жизнь до пределаЗа года молодые отдам!

Но безмолвен ваш мир отснявший.Кто ответит? В острожном краюСкачет выжженной степью укравшийНеневестную юность мою.

Законы тьмы неумолимы.Непререкаем хор судеб.Все та же гарь, все те же дымы.Все тот же выплаканный хлеб.

Мне недруг стал единоверцем:Мы все, кто мог и кто не мог,Маячим выветренным сердцемНа перекрестках всех дорог.

Рука протянутая молитО капле солнца. Но сосудНебесной милостыни пролит.Но близок нелукавый суд.

Рука дающего скудеет:Полмира по миру пошло…И снова гарь, и вновь тускнеетКогда-то светлое чело.

Сегодня лед дорожный ломок,Назавтра злая встанет пыль,Но так же жгуч ремень котомокИ тяжек нищенский костыль.

А были буйные усладыИ гордой молодости лет…Подайте жизни, Христа ради,Рыдающему у ворот!

Не бойся, милый. Это я.Я ничего тебе не сделаю.Я только обовью тебя,Как саваном, печалью белою.

Я только выну злую стальИз ран запекшихся. Не странно ли:Еще свежа клинка эмаль.А ведь с тех пор три года канули.

Поет ковыль. Струится тишь.Какой ты бледный стал и маленький!Все о семье своей грустишьИ рвешься к ней из вечной спаленки?

Не надо. В ночь ушла семья.Ты в дом войдешь, никем не встреченный.Не бойся, милый, это яЦелую лоб твой искалеченный.

Мальчик кудрявый смеется лукаво.Смуглому мальчику весело,Что наконец-то на грудь ему славаБеленький крестик повесила.Бой отгремел. На груди донесеньеШтабу дивизии. Гордыми лирамиСтроки звенят: бронепоезд в сраженииСиними взят кирасирами.Липы да клевер. Упала с курганаКапля горячего олова.Мальчик вздохнул, покачнулся и странноТронул ладонями голову.Словно искал эту пулю шальную.Вздрогнул весь. Стремя зазвякало.В клевер упал. И на грудь неживуюЛипа росою заплакала…

Схоронили ль тебя — разве знаю?Разве знаю, где память твоя?Где годов твоих краткую стаюЗадушила чужая земля?Все могилы родимые стерты.Никого, никого не найти…Белый витязь мой, братик мой мертвый,Ты в моей похоронен груди.Спи спокойно! В тоске без предела,В полыхающей болью любвиЯ несу твое детское тело,Как евангелие из крови.

Одна догорела в Каире,Другая — на русских полях.Как много пылающих плахВ бездомном воздвигнуто мире!Ни спеть, ни сказать о кострах,О муке на огненном пире.Слова на запекшейся лиреВ немой рассыпаются прах.Но знаю, но верю, что острыйТерновый венец в темнотеВедет к осиянной чертеРаспятых на русском кресте,Что ангелы встретят вас, сестры,Во родине и во Христе.

Ты кровь их соберешь по капле, мама,И, зарыдав у Богоматери в ногах,Расскажешь, как зияла эта яма.Сынами вырытая в проклятых песках,

Как пулемет на камне ждал угрюмо,И тот, в бушлате, звонко крикнул: «Что, начнем?»Как голый мальчик, чтоб уже не думать,Над ямой стал и горло проколол гвоздем.

Как вырвал пьяный конвоир лопатуИз рук сестры в косынке и сказал: «Ложись»,Как сын твой старший гладил руки брату,Как стыла под ногами глинистая слизь.

И плыл рассвет ноябрьский над туманом,И тополь чуть желтел в невидимом луче,И старый прапорщик во френче рваном,С чернильной звездочкой на сломанном плече,

Вдруг начал петь — и эти бредовыеМольбы бросал свинцовой брызжущей струе:Всех убиенных помяни, Россия,Егда приидеши во царствие Твое…

Кипят года. В тоске смертельной,Захлебываясь на бегу,Кипят года. Твой крестик тельныйВ шкатулке крымской берегу.

Всю ночь не спал ты. Дрожь рассветаВошла в подвал, как злая гарьКостров неведомых, и где-тоЗажгли неведомый фонарь,

Когда, случайный брат по смерти,Сказал ты тихо у окна:«За мной пришли. Вот здесь, в конверте,Мой крест и адрес, где жена.

Отдайте ей. Боюсь, что с грязьюСмешают Господа они…» —И дал мне крест с славянской вязью,На нем — «Спаси и сохрани».

Но не спасла, не сохранилаТебя рука судьбы хмельной.Сомкнула общая могилаСвои ресницы над тобой…

Кипят года в тоске смертельной,Захлебываясь на бегу.Спи белым сном!Твой крестик тельный До белой тризны сберегу.

Умирают дни, и кажется:Прожитой не встанет прах.Но Христу вся жизнь расскажется.Сердце-ладонка развяжетсяНа святых Его весах.

Жизни наши будут взвешены.Кто-то с чаши золотойБудет брошен в пламень бешеный.Ты ль, хмельная? Я ль, повешенныйНад Россией и тобой?

Помните? Хаты да пашни.Луг да цветы, да река.В небе, как белые башни,Долго стоят облака.Утро. Пушистое сеноМедом полно. У водыМельница кашляет пеной,Пылью жемчужной руды.

Помните? Вынырнул вечер,Неповторимый такой.Птиц многошумное вече,Споря, ушло на покой.Тени ползут, как улитки.В старом саду. В темнотеЛипы шуршат. У калиткиСтранник поет о Христе.

Помните? Ночью колесаЛасково как-то бегут.Месяц прищурился косоНа полувысохший пруд.Мышь пролетела ночная.Выплыл из темени мост,С неба посыпалась стаяКем-то встревоженных звезд…

Когда палящий день остынетИ солнце упадет на дно,Когда с ночного неба хлынетГустое лунное вино,Я выйду к морю полночь встретить,Бродить у смуглых берегов,Береговые камни метитьИероглифами стихов.Маяк над городом усталымОткроет круглые глаза,Зеленый свет сбежит по скалам,Как изумрудная слеза.И брызнет полночь синей тишью.И заструится млечный мост…Я сердце маленькое вышьюБольшими крестиками звезд.И, опьяненный бредом лунным,Ее сиреневым вином,Ударю по забытым струнамЗабытым сердцем, как смычком…

Поток грохочущих событий,Мятежноносная рудаОбуглит памятные нити,Соединявшие года.

И все в улыбке прожитое,Надежд и песен хороводВ недосягаемом покоеНевозвратимо отцветет.Из книги памяти ненужнойПустые выпадут листы,Но никогда, ни в буре вьюжной,Ни в зное, не увянешь ты.

Изгиб бровей бессмертно-четкий,В тени ресниц зеленый жар,Твоей лукавящей походкиНезабываемый угар…

У царских врат икона странная —Глаза совсем твои.До темных плит резьба чеканная,Литые соловьи.

Я к соловьиному подножиюС мольбой не припаду.Похожая на Матерь Божию,Ты все равно в аду.

Монах согбенный начал исповедь.Ему, как брату брат,В грехе покаюсь. Грех мой близко ведь,Ведь ты — у Царских Врат…

Одной тебе служил я с младости,И вот, в чужой стране,Твой образ Всех Скорбящих РадостиЯ полюбил вдвойне.

Ты не любила, ты лукавила.Ты захлебнулась тьмой…Глазам твоим свечу поставилаМонашенка с сумой.

Сменив калику перехожую,У Царских Врат стою.Христос, прости ее, похожуюНа Мать Твою!

Чего здесь больше, капель или игл?Озерных брызг или сосновых хлопьев?Столетний бор, как стомачтовый бриг,Вонзился в небо тысячами кольев.

Сбегают тени стрельчатой грядойНа кудри волн по каменистым склонам,А лунный жар над розовой водойПриколот одуванчиком зеленым.

Прозрачно дно. Озерные поляРасшиты желтыми шелками лилий.Глухой рыбак мурлычет у руляПро девушку, которую убили.

В ночную воду весла уронив,Дремлю я, сердце уронив в былое.Плывет, весь в черном бархате, заливИ все в огнях кольцо береговое.

Проснулся ветер, вынырнул из трав,Над стаей туч взмахнул крылом незримым…И лунный одуванчик, задрожав,Рассыпался зеленоватым дымом.

Ты брошен тоже, ты поймешь,В дурманы вглядываясь строже,Что счастье, если и не ложь, —На ложь мучительно похоже.Тот, первый, кто вином любвиУста раскрывшиеся нежил,Не слеп от нынешней кровиИ в нашей брошенности не жил.

Тот, первый, в райском теремуЛаская кроткую подругу,Не шел в хохочущую тьмуПо кем-то проклятому кругу.

А мы идем. Над нами взглядБезумия зажжен высоко.И каплет самый черный ядИз окровавленного ока.

Что сердца легкая играТяжелому земному телу?Быть может, уж давно пораМечту приговорить к расстрелу.

А мы в безлюдье, в стужу, в дымНесем затравленность обетов,Мы, как Евангелие, чтимБред сумасшедших и поэтов.

И, вслушиваясь в злую ложь,Горим, с неоспоримым споря…Ты брошен тоже, ты поймешь,Что счастье выдумано с горя.

Пели под окнами клены.Ночь отгорала. СтруясьПо полу, сгустком зеленымЛунная кровь запеклась.

Ночь отгорала. В гостинойНе зажигали огней.Зло говорили и длинноО прожитом и о ней.Кто-то, чуть видимый в кресле,Долгий закончил рассказМудростью: «Женщина еслиЛюбит, то любит не вас».

Падали розовым градомИскры пяти папирос.Кто-то, смеявшийся рядом,Бросил мне горький вопрос:

«Вы разве счастливы? РазвеВаша любовь не в пыли?»Снова к сочащейся язвеДушу мою поднесли.

Я улыбнулся спокойно,Я не ответил ему, —Ибо роптать недостойноМне, без конца твоему.

Можно стать сумасшедшим от боли.Но нельзя ничего забыть.Я влачусь по земной юдоли,И за мною змеится нить.

А на ней, на ладонке длинной,Завязала память узлы,Как печати доли полынной,Как печати недоли и мглы.

Я и так четвертован новью,Нелегко теперь на земле.Для чего ж и прошлое кровьюИстекает в каждом узле?

Часто хочется бросить сердце,Память бросить в ночь и не жить.Но вползает тайною дверцей,Но пытает узлами нить.

Если б кто-нибудь сжал ее, сузил,Оборвал, во тьму уроня,И в последний, терновый узелЗавязал неживого меня!

Сегодня месяц совсем весенний —Туманный, близкий и молодой.Огромных сосен прямые тениДрожат лилово над мостовой.

Роятся тучи в седом просторе,В седом просторе плывут цветы.За дымкой улиц, я знаю, — море,За дальним морем, я знаю, — ты.

Пустая площадь. На белой башнеДвенадцать песен пропела медь.Туман все выше и все бесстрашнейБросает в небо седую сеть.

Сегодня взоры — хмельное жало,Сегодня маем пьянит февраль.А ты мне сердце зацеловалаИ уронила в такую даль.

Спросила девочка тихо:«О чем ты, мальчик, грустишь?»За дверью — поле, гречихаИ такая густая тишь.

Колыхнулся и вспыхнул синееНад закрытой книгою взор.«Я грущу о сказочной фее,О царевне горных озер».Соловей вскрикнул напевно.Упала с ветки роса.«А какая она, царевна?И длинная у нее коса?»

«У царевны глаза такие —Посмотрит и заманит в плен.А косы ее — золотые.Золотая волна до колен».

И сказала крошка, играяЧерной косичкой своей:«…Тоже… радость большая —В рыжих влюбляться фей!»

Мощный, гулкий, неустанный,Утоли мою печаль,Унеси в такие страны,Где минувшего не жаль,

Где бесстрастно бродят светыМертвых лет и мертвых лун,Где бессмертно спят поэтыВ гамаках из звездных струн,

Вьются версты. Версты пляшутХороводами столбов.Острой проволокой пашутНеживую землю мхов.

Все равно, никто не встанет,Не проснется. Все равно.Только горький вздох заглянетВ задрожавшее окно,

Да напомнит сад старинный,Синий вечер, яблонь шум,Да простор, да взлет орлиныйВ небе плавающих дум…

Мощный, блещущий, железный,Вырви рельс двойную сталь,Брось меня в такие бездны,Где минувшего не жаль…

Декабрьский вечер синь и матов.Беззвездно в горнем терему.Таких медлительных закатовЕще не снилось никому.

Глаза ночные сжаты плотно,Чуть брызжет смуглый их огонь,Как будто черные полотнаКолеблет робкая ладонь.

Поют снега. Покорной лыжейЧерчу немудрые следы.Все строже север мой, все ближеСтолетьем скованные льды.

Бегу по сказочной поляне,Где кроток чей-то бедный крест,Где снег нетронутый желаннейВсех нецелованных невест.

Мне самому мой бег неведом.Люблю бескрайности пустынь.Цветет закат. За лыжным следомСледит серебряная синь.

Недвижна белая громадаСнегов в узорчатой резьбе…Вчера мне снилось, что не надоТак много плакать о тебе…

Пять лет, пять долгих тернийПрошло с тех гиблых пор,Когда туман вечернийЗапорошил твой взор.

Свершилось. Брызнул третий,Рыдающий звонок.Пять лет я слезы этиОстановить не мог.

Вагон качнулся зыбко.Ты рядом шла в пыли.Смертельною улыбкойГлаза твои цвели.

Над станцией вязалиТуманы кружева.Над станцией дрожалиПрощальные слова.

Колес тугие стоныСлились в одну струю.Перекрестив вагоны,Ты крикнула: «Люблю»…

Ты крикнула: «Не надо!..Придут — умрем вдвоем»…И пролитой лампадойПогасла за холмом…

Пять лет, пять долгих пытокПрошло. И ты прошла.Любви и веры свитокТы смехом залила.

И канарейки, и герани,И ситец розовый в окне,И скрип в клеенчатом диване,И «Остров мертвых» на стене;

И смех жеманный, и румянецПоповны в платье голубом,И самовара медный глянец,И «Нивы» прошлогодней том;

И грохот зимних воскресений,И бант в каштановой косе,И вальс в три па под «Сон осенний»,И стукалку на монпансье, —

Всю эту заросль вековуюБезумно вырубленных лет.Я — каждой мыслею целуяРоссии вытоптанный след, —

Как детства дальнего цветенье,Как сада Божьего росу,Как матери благословенье,В душе расстрелянной несу.

И чем отвратней, чем обманнейДни нынешние, тем роднейМне правда мертвая гераней,Сиянье вырубленных дней.

Я отгорел, погаснешь ты.Мы оба скоро будем правымиВ чаду житейской суетыС ее голгофными забавами.

Прости… размыты строки вновь…Есть у меня смешная заповедь:Стихи к тебе, как и любовь,Слезами длинными закапывать…

И смеялось когда-то, и сладкоБыло жить, ни о чем не моля,И шептала мне сказки украдкойНаша старая няня — земля.И любил я, и верил, и снамиНесказанными жил наяву,И прозрачными плакал стихамиВ золотую от солнца траву…Пьяный хам, нескончаемой тризнойЗатемнивший души моей синь,Будь ты проклят и ныне, и присно,И во веки веков, аминь!

Тихо в сосновом бору.Солнце горит в вышине.Золотом блещет песок…Милый, я скоро умру,Грудь моя вечно в огне,Вечно в крови мой платок…Холодно что-то… ПойдуВ дом… Не запачкать бы вновьКровью балконных перил…Милый, я завтра уйду,К Богу… Забудь эту кровьТак, как меня ты забыл.

Как это быстро все свершилось:Пришла, любила и ушла.Но долго-долго еще сниласьНеверных глаз пустая мгла,

Объятий бешеные кольцаИ губ отравное вино,И смех грудного колокольца,Какого небу не дано…

Теперь и сны ушли. БезлюдноВ душе, оставленной Тобой.Не жди легенды безрассудной,Не надо сказки огневой…

И только в память мне вонзилосьНедоуменье, как стрела:Как это быстро все свершилось —Пришла, любила и ушла!

Свистят ли змеи скудных толп:Увит ли бешенством ненастнымМечты александрийский столп, —

Покорный заповедям властным,Безумных грез безумный паж,Я путешествую в прекрасном.

Озера солнц и лунный пляжИ твердь земли связал мой посохКоврами небывалых пряж.

Я свет зажег в подземных росах,Я целовал девичий ликС цветным цветком в багряных косах,

Я слышал рыб свирельный крик,Я видел, как в очах вселеннойСтруился смутный мой двойник.

Все человеческое — тленно.Нетленна райская стрелаМечты, летящей песнопенно.

И пусть бескрылая хулаВедет бескрылых шагом властным! —Сияя заревом крыла,Я путешествую в прекрасном.

В пути томительном и длинном,Влачась по торжищам земным,Хоть на минуту стать невинным,Хоть на минуту стать простым.

Хоть краткий миг увидеть Бога,Хоть гневную услышать речь,Хоть мимиходом у порогаЧертога Божьего прилечь!

А там пускай затмится пыльюСвятая божия траваИ гневная глумится быльюОжесточенная толпа.

Когда в товарищах согласья нет,На лад их дело не пойдет,И выйдет из него не дело, только… речиНа генуэзской встрече.В апреле, в нынешнем году,Ллойд Джордж, Чичерин и БартуВезти с Россией воз взялисьИ в конференцию впряглись…Поклажа бы для них казалась и легка,Да прет Чичерин в облакаЛовить всемирную «свободу»,Барту все пятится в Версаль(Долгов и репараций жаль!),Ллойд-Джордж же тянет в нефть — не в воду!Кто виноват, кто прав — судить не нам,Да только воз и ныне там!

Я любил целовать Ваши хрупкие пальчики,Когда нежил их розовый солнечный свет,И смотрел, как веселые, светлые мальчикиВ Ваших взорах танцуют любви менуэт.

Я любил целовать Ваши губы пурпурные,Зажигая их ночью пожаром крови,И в безмолвии слушать, как мальчики бурныеВ Вашем сердце танцуют мазурку любви…

Ваших губ лепестки, Ваши хрупкие пальчики,Жемчуг нашей любви — растоптала судьба…И душе моей снятся печальные мальчики,В Ваших слезах застывшие в траурном па…[27]

Вся ты нынче грязная, дикая и темная.Грудь твоя заплевана. Сорван крест в толпе.Почему ж упорно так жизнь наша бездомнаяРвется к тебе, мечется, бредит о тебе?!

Бич безумья красного иглами железнымиВыколол глаза твои, одурманил ум.И поешь ты, пляшешь ты, ты кружишь над безднами,Заметая косами вихри пьяных дум.

Каждый шаг твой к пропасти на чужбине слышен нам,Смех твой святотатственный — как пощечин град.В душу нашу, ждущую в трепете обиженном,Смотрит твой невидящий, твой плюющий взгляд…

Почему ж мы молимся о тебе, к подножию,Трупами покрытому, горестно склонясь?Как невесту белую, как невесту БожиюЖдем тебя и верим мы в кровь твою и грязь?!

В этом городе железа и огня,В этом городе задымленного дня,Жизнь, тяжелыми доспехами звеня,Оглушила злыми смехами меня.Как мне жить среди одетых в камень душ,Мне — влюбленному в березовую глушь?Как найти в чаду гниющих лужСолнца южного живительную сушь?Я принес из неразбуженной страныКапли рос с цветов ковыльной целины,Лепет роз, лучи ленивые луны,Мельниц скрип в плену бессильной тишины…Все обуглил этот город и обнесСетью проволок и каменных полос.Как мне жить в пучине грозных гроз,Мне — влюбленному в безмолвие берез?!

Никто не вышел ночью темной,Не вспыхнул мутный глаз окнаЗрачком свечи, когда бездомноК Тебе сегодня постучалась

Твоя двадцатая весна.Никто не вышел. ОставаласьГлухой заржавленная дверь.Будить ли мрак ты побоялась,

Иль было в жизни слишком многоВесной принесенных потерь?Снег талый капал с крыш, и строгоСчитала капли тишина.

Подснежник бросив у порога,Ушла с заплаканной улыбкойТвоя двадцатая весна.

Никакие метели не в силахОпрокинуть трехцветных лампад,Что зажег я на дальних могилах,Совершая прощальный обряд.

Не заставят бичи никакие,Никакая бездонная мглаНи сказать, ни шепнуть, что РоссияВ пытках вражьих сгорела дотла.

Исходив по ненастным дорогамВсю бескрайнюю землю мою,Я не верю смертельным тревогам,Похоронных псалмов не пою.

В городах, ураганами смятых,В пепелищах разрушенных селСтолько сил, столько всходов богатых,Столько тайной я, жизни нашел.

И такой неустанною веройОбожгла меня пленная Русь,Что я к Вашей унылости серойНикогда, никогда не склонюсь!

Никогда примирения плесеньНе заржавит призыва во мне,Не забуду победных я песен,Потому что в любимой стране,

Задыхаясь в темничных оградах,Я прочел, я не мог не прочестьДаже в детских прощающих взглядахГрозовую, недетскую месть.

Вот зачем в эту полную тайныНовогоднюю ночь я, чужойИ далекий для вас, и случайный,Говорю Вам: крепитесь! Домой

Мы пойдем! Мы придем и увидимБелый день. Мы полюбим, простимВсе, что горестно мы ненавидим,Все, что в мертвой улыбке храним.

Вот зачем, задыхаясь в оградахНепушистых, нерусских снегов,Я сегодня в трехцветных лампадахЗажигаю грядущую новь.

Вот зачем я не верю, а знаю,Что не надо ни слез, ни забот.Что нас к нежно любимому КраюНовый год по цветам поведет!

О, этот бег последних лет,Нас напоивший смрадным гноем…Какими радостями смоемС души своей печалей след?

Когда грядущее покоемСотрет тревогу острых бед,Как на забытый нами светГлаза ослепшие откроем?

Н