Александр Кушнер - Античные мотивы (сборник) Страница 3

«Если камешки на две кучки спорных…»

Е. Невзглядовой

Если камешки на две кучки спорныхМы разложим, по разному их цвету,Белых больше окажется, чем черных.Марциал, унывать нам смысла нету.Если так у вас было в жестком Риме,То, поверь, точно так и в Ленинграде,Где весь день под ветрами ледянымиКамни в мокром красуются наряде.

Слышен шелест чужого разговора.Колоннада изогнута, как в Риме.Здесь цветут у Казанского собораТрагедийные розы в жирном гриме.Счастье – вот оно! Театральным жестомТень скользнет по бутонам и сплетеньям.Марциал, пусть другие ездят в Пестум,Знаменитый двукратным роз цветеньем.

«Я знаю, почему в Афинах или Риме…»

Я знаю, почему в Афинах или РимеПоддержки ищет стих и жалуется им.Ему нужны века, он далями сквознымиСтремится пробежать и словно стать другим,Трагичнее еще, таинственней, огромней.И эхо на него работает в поту.

Он любит делать вид, что все каменоломниВ Коринфе обошел, все дворики в порту.Он в наш вбегает день – идет снежок мучнистый,Автобус синий дым волочит, как крыло,И к снегу подмешав как будто прах кремнистый,Стих смотрит на людей и дышит тяжело.Сейчас он запоет, заплачет, зарыдает,Застонет, завопит… но он заводит речьПростую, как любой, кто слишком много знает,Устал – и всё равно не сбросит тяжесть с плеч.

«Какой, Октавия, сегодня ветер сильный…»

Какой, Октавия, сегодня ветер сильный!Судьбу несчастную и злую смерть твоюМне куст истерзанный напоминает пыльный,Хоть я и делаю вид, что не узнаю.

Как будто Тацита читала эта кронаИ вот заламывает ветви в вышинеТак, словно статую живой жены НеронаСвалить приказано и утопить в волне.

Как тучи грузные лежат на косогореНичком, какой у них сиреневый испод!Уж не Тирренское ли им приснилось мореИ остров, стынущий среди пустынных вод?

Какой, Октавия, сегодня блеск несносный,Стальной, пронзительный – и взгляд не отвести.Мне есть, Октавия, о ком жалеть (и поздно,И дело давнее), кроме тебя, прости.

«В тридцатиградусный мороз представить света…»

В тридцатиградусный мороз представить светаКонец особенно легко.Трамвай насквозь промерз. Ледовая карета.Сухое, пенное, слепое молоко.

И в наших комнатах согреться мы не в силе.Кроваво-красную не взбить в прожилке ртуть.Весь день в РоссииЗа край и колется, и страшно заглянуть.

Так вот он, оползень! Они смешны с призывомВ мороз открытыми не оставлять дверей.Сыпучий оползень с серебряным отливом.Как в мире холодно, а будет холодней.

Так быстро пройден путь, казавшийся огромным!Мы круг проделали – и не нужны века.Мне всё мерещится спина в дыму бездомномТого нелепого, смешного седока.

Он ловит петельку, мешать ему не надо.Не окликай его в тумане и дыму.Я мифологию Шумера и АккадаДней пять вожу с собой, не знаю почему.

Всех этих демонов кто вдохновил на буйство?То в плач пускаются, то в пляс.Бог просит помощи, его приводят в чувство.Табличка с текстом здесь обломана как раз.

Табличке глиняной нам не найти замену.Жаль царств развеянных, жаль бога-пастуха.Как в мире холодно! Метель взбивает пену.Не возвратит никто погибшего стиха.

Подражание древним

Никто не знает флага той страны.В морском порту, где столько полосатыхИ звездчатых, где синие видны,И желтые, и в огненных заплатах,Его лишь нет. Он бел, как облака.Как майская земля, такой он черный.Никто не знает флага, языка,Ландшафт ее равнинный или горный?

Никто не знает флага той страны,Что глиняного старше Междуречья.Быть может, все мы там обреченыНа хаттское и хеттское наречье.Никто не знает флага, языка,Он запылен, как кровельщика фартук.Пока мы здесь, пока твоя рукаЛежит в моей, что Иштар нам, что Мардук?

Никто не знает флага той страны.Оттуда корабли не приплывали.Быть может, в языке сохраненыПраиндоевропейские детали.Что там, холмы, могучая река?Кого там ценят, Будду или Плавта?Никто не знает флага, языка.Ни языка, ни флага, ни ландшафта.

«Цезарь, Август, Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон…»

Цезарь, Август, Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон…Сам собой этот перечень лег в стихотворную строчку.О, какой безобразный, какой соблазнительный сон!Поиграй, поверти, подержи на руке, как цепочку.

Ни порвать, ни разбить, ни местами нельзя поменять.Выходили из сумрака именно в этом порядке,Словно лишь для того, чтобы лучше улечься в тетрадь,Волосок к волоску и лепные волнистые складки.

Вот теперь наконец я запомню их всех наизусть.Я диван обогнул, я к столу прикоснулся и стулу.На таком расстоянье и я никого не боюсь.Ни навету меня не достать, ни хуле, ни посулу.

Преимущество наше огромно, в две тысячи лет.Чем его заслужил я – никто мне не скажет, не знаю.Словно мир предо мной развернул свой узор, свой сюжет,И я пальцем веду по нему и вперед забегаю.

«Как буйно жизнь кипит на стенках саркофага…»

Как буйно жизнь кипит на стенках саркофага!Здесь и весна, и страсть, и гордый ИпполитС собакой и конем, не сдерживая шага,От мачехи письмо отвергнуть норовит.

Стояли долго мы пред мраморным рассказом,Смерть жизнью с четырех сторон окруженаИ льнет к морским волнам, ступеням и террасам,К охоте и любви, за камнем не видна.

Там кто-то горько спит – живые только сладкоСпят, – мерно обойдя его со всех сторон,Мы видим: жизнь и смерть – единая двойчатка,На смертном камне мир живой запечатлен.

Конюших провести беспечною гурьбою,Кормилицу пригнуть, морской раскинуть вал…Жизнь украшает смерть искусною резьбою,Без смерти кто бы ей сюжеты обновлял?

Бог с овцой

Бог, на плечи ягненка взвалив,По две ножки взял в каждую руку.Он-то вечен, всегда будет жив,Он овечью не чувствует муку.

Жизнь овечья подходит к концу.Может быть, пострижет и отпустит?Как ребенка, несет он овцуВ архаичном своем захолустье.

А ягненок не может постичь,У него на плече полулежа,Почему ему волны не стричь?Ведь они завиваются тоже.

Жаль овечек, барашков, ягнят,Их глаза наливаются болью.Но и жертва, как нам объяснятВ нашем веке, свыкается с ролью.

Как плывут облака налегке!И дымок, как из шерсти, из ваты;И припала бы к Божьей руке,Да все ножки четыре зажаты.

«Когда шумит листва, тогда мне горя мало…»

Когда шумит листва, тогда мне горя мало.Отпряну, посмотрю на зрелый возраст свой;Мне лишь бы смысл в стихах листва приподнимала,Братался листьев шум со строчкой стиховой.

О, как я далеко зашел, как затуманен!К вечерней ближе я, чем к утренней заре.Теперь какой-нибудь Филипп АравитянинМне ближе, может быть, чем мальчик во дворе.

Ветрами ли, песком, враждой ли исцарапан,Изъевшей ли висок частичкой бытия,Глядит поверх голов солдатский император,И складочка у губ от горького питья.

Но так листва шумит, что, чем бы ни томилаЖизнь, весело сидеть за письменным столом.На зло найдется зло, да и на силу сила,И я – про шум листвы, а вовсе не о том.

Сон

В палатке я лежал военной,До слуха долетал троянской битвы шум,Но моря милый гул и шорох белопенныйВесь день внушали мне: напрасно ты угрюм.

Поблизости росли лиловые цветочки,Которым я не знал названья; меж камнейТо ящериц узорные цепочкиСверкали, то жучок мерцал, как скарабей.

И мать являлась мне, как облачко из моря,Садилась близ меня, стараясь притушитьПрохладною рукой тоску во мне и горе.Жемчужная на ней дымилась нить.

Напрасен звон мечей: я больше не воюю.Меня не убедить ни другу, ни льстецу:Я в сторону смотрю другую,И пасмурная тень гуляет по лицу.

Триеры грубый киль в песок прибрежный вдавлен —Я б с радостью отплыл на этом корабле!Еще подумал я, что счастлив, что оставлен,Что жить так больно на земле.

Не помню, как заснул и сколько спал – мгновеньеИль век? – когда сорвал с постели телефон,А в трубке треск, и скрип, и шорох, и шипенье,И чей-то крик: «Патрокл сражен!»

Когда сражен? Зачем? Нет жизни без Патрокла!Прости, сейчас проснусь. Еще раз повтори.И накренился мир, и вдруг щека намокла,И что-то рухнуло внутри.

«На выбор смерть ему предложена была…»