Владимир Набоков - Скитальцы Страница 3

дымящее?

КОЛВИЛ:

Проезжий, ваша хищность.Он возвращается из дальних стран,из-за морей…

РАЗБОЙНИК:

…А может быть, из ада?Не правда ли? Простужен я и пьян…Дождь — эта смесь воды святой и яда —всю ночь, всю ночь над лесом моросил;я на заре зарезал двух верзил,везущих ром, и пил за их здоровьедо первых звезд, — но мало, мало мне:хоть и тяжел, как вымище коровье,в твой кабачок зашел я, чтоб в винепромыть свою раздувшуюся душу;отрежь и пирога.

(Подходит к Проезжему.)

Кто пьет один,пьет не до дна. Преславный господин,уж так и быть, подсяду я, нарушузадумчивость лазурного венка,плывущего из вашей трубки длинной…

ПРОЕЗЖИЙ:

Тем лучше, друг. Печалью беспричиннойя был увит.

РАЗБОЙНИК:

Простите простака,но этот луч на смуглой шуйце вашейне камень ли волшебный?

ПРОЕЗЖИЙ:

Да, — опал.В стране, где я под опахалом спал,он был мне дан царевною, и крашецаревны — нет.

РАЗБОЙНИК:

Позвольте, отчего жсмеетесь вы — так тонко и безмолвно?Или мое невежество…

ПРОЕЗЖИЙ:

Да полно!Смешит меня таинственная ложьмоих же чувств: душа как бы объятаповерием, что это все когда-тоуж было раз: вопрос внезапный ваши мой ответ; мерцанье медных чашна полке той; худые ваши плечии лоск на лбу высоком, за окном —зеркальный мрак; мечтательные свечии крест теней на столике резном;блестящие дубовые листочкина ручках кресла выпуклых и точкиогнистые, дрожащие в глазахзнакомых мне…

РАЗБОЙНИК:

Пустое… Лучше мне быпорассказали вы, — в каких моряхмаячили, ночное меря небо?Что видели? Где сердце и следыупорных ног оставили, давно лискитаетесь?

ПРОЕЗЖИЙ:

Да что ж; по божьей воле,семнадцать лет… Эй, друг, дай мне воды,во мне горит твое сухое тесто.

КОЛВИЛ:

(не оглядываясь, из другого конца комнаты)

Воды? Воды? Вот чудо-то… Сейчас.

РАЗБОЙНИК:

Семнадцать лет! Успела бы невестаза это время вырасти для васна родине… Но, верно, вы женаты?

ПРОЕЗЖИЙ:

Нет. Я оставил в Старфильде родномлишь мать, отца и братьев двух…

КОЛВИЛ:

(приносит и ставит воду перед Разбойником)

Виномвы лучше бы запили…

РАЗБОЙНИК:

Шут пузатый!Куда ж ты прешь? Куда ж ты ставишь, пес?Не я просил, — а дурень мне принес!Ведь я не роза и не рыба… Что жеты смотришь так?

КОЛВИЛ:

Но ваши голосатак жутко, так причудливо похожи!

ПРОЕЗЖИЙ:

Похожи?..

КОЛВИЛ:

Да: как морось и роса,Заря и зарево, слепая злобаи слепота любви; и хриплы оба:один — от бочек выпитых, другой —простите мне, о гость мой дорогой, —от тайной грусти позднего возврата…

РАЗБОЙНИК:

(обращаясь к Проезжему)

Как звать тебя?

ПРОЕЗЖИЙ:

Мне, право, странно…

РАЗБОЙНИК:

Нет,ответь!..

ПРОЕЗЖИЙ:

Извольте: Эрик Фаэрнэт.

РАЗБОЙНИК:

Ты, Эрик, ты? Не помнишь, что ли, брата?Роберта?

ЭРИК:

Господи, не может быть!..

РОБЕРТ:

Не может быть? Пустое восклицанье!..

ЭРИК:

О, милый брат, меня воспоминаньезастывшее заставило забыть,что должен был твой облик измениться…Скорей скажи мне: все ли живы?

РОБЕРТ:

Все…

ЭРИК:

Благодарю вас, дни и ночи!.. Мнится,уж вижу я — на светлой полосеродной зари — чернеющую крышуродного дома; мнится мне, уж слышунезабываемый сладчайший скриппоспешно открываемой калитки…Брат, милый брат, все так же ль листья липлепечут упоительно? Улиткивсе так же ль после золотых дождейна их стволах вытягивают рожки?Рыжеют ли коровы средь полей?Выходят ли на мокрые дорожкитанцующие зайчики? Скажи,все так же ли в зеленой полумглескользит река? И маленькие макиалеют ли в тумане теплой ржи?А главное: как вам жилось, живется?Здорова ль мать и весел ли отец?Как брат Давид, кудрявый наш мудрец?Все так же ль он за тучи молча рвется,в огромные уткнувшись чертежи?И кто ты сам? Что делаешь, скажи?Я признаюсь: мне вид твой непонятен;в глазах — тоска, и сколько дыр и пятенна этих кожаных одеждах… Что ж,рассказывай!

РОБЕРТ:

Ты хочешь? Пес пурпурный,скажи — кто я?

КОЛВИЛ:

Вы — честный…

РОБЕРТ:

Лжешь…

КОЛВИЛ:

Вы — честный, но мятежный…

РОБЕРТ:

Лжешь…

КОЛВИЛ:

Вы — бурный,но добрый…

РОБЕРТ:

Лжешь!

КОЛВИЛ:

Вы — князь лесной, чей герб —кистень, а эпитафия — веревка!

РОБЕРТ:

Вот это так! Ты, брат, слыхал? Что, ловко?

ЭРИК:

Не шутку ли ты шутишь?..

РОБЕРТ:

Нет. В ущербтвоей мечте, — коль ты мечтал увидетьвсе качества подлунные во мне —разбойник я, живущий в глубинеглухих лесов… Как стал я ненавидетьсиянье дня, как звезды разлюбил,как в лес ушел, как в первый раз убил —рассказывать мне скучно… Я заметил —зло любит каяться, а добродетель —румяниться; но мне охоты нетза нею волочиться… Доблесть — бред,день — белый червь, жизнь — ужас бесконечныйочнувшегося трупа в гробовомжилище…{3}

ЭРИК:

Словно в зеркале кривомя узнаю того, чей смех беспечныйтак радовал, бывало, нашу мать…

РОБЕРТ:

Убийца я!

ЭРИК:

Молчи же…

РОБЕРТ:

…бесшабашныйубийца!

ЭРИК:

О, молчи! Мне сладко, страшнонад бездною склоняться и вниматьтвоим глазам, беспомощно кричащимна ломаном и темном языкео царстве потонувшем, о тоскеизгнанья…

РОБЕРТ:

Брат! По черным, чутким чащам, —живуч, как волк, и призрачен, как рок, —крадусь, таюсь, взвинтив тугой курок:убийца я!

ЭРИК:

Мне помнится: в далекомкраю, на берегу реки с истокомневедомым, однажды, в золотойи синий день, сидел я под густойлоснящейся листвою, и кричали,исполнены видений и печали,лазоревые птицы, и змеяблестящая спала на теплом камне;загрезил я — как вдруг издалека мнепослышалось пять шорохов и яувидел вдруг между листов узорныхпять белоглазых, красногубых, черныхголов… Я встал — и вмиг был окружен…Мушкет мой был, увы, не заряжен,а слов моих они не понимали;но, сняв с меня одежды, дикариприметили вот это… посмотри…головки две на выпуклой эмали, —ты и Давид: тебе здесь восемь лет,Давиду — шесть; я этот амулет —дар матери — всегда ношу на теле;и тут меня он спас на самом деле:поверишь ли, — что эти дикариметнулись прочь, как тени — от зари,ослеплены смиренным талисманом!

РОБЕРТ:

О, говори! Во мне светлеет кровь…Не правда ль, мир — любовь, одна любовь, —румяных уст привет устам румяным?Иль мыслишь ты, что жизнь — больного сон?Что человек, должник природы темной,отплачивать ей плачем обречен?Что зримая вселенная — огромный,холодный монастырь, и в нем земля —черница средь черниц золотоглазых —смиренно смерти ждет, чуть шевелягубами? Нет! В живых твоих рассказахне может быть печали; уловлюв их кружеве улыбку… Брат! Давно язлодействую, но и давно скорблю!Моя душа — клубок лучей и гноя,смесь жабы с лебедем… Моя душа —молитва девушки и бред пирата;звезда в лазури царственной и вшана смятом ложе нищего разврата!Как женщина брюхатая, хочу,хочу я бога… Бога… слышишь, — бога!Ответь же мне, — ты странствовал так много! —Ответь же мне — убийце, палачусвоей души, замученной безгласно, —встречал ли ты Его? Ты видел взорперсидских звезд; ты видел, странник страстный,сияющие груди снежных гор,поднявшие к младенческой Аврорерубины острые; ты видел море, —когда луна голодная зоветего, дрожит, с него так жадно рветатласные живые покрывалаи все сорвать не может…И ласкалмороз тебя в краю алмазных скал,и вьюга в исступленье распевала…А то вставал могучий южный лес,как сладострастие, глубоко-знойный;ты в нем плутал, любовник беспокойный,распутал волоса его; залез,трепещущий, под радужные фижмыприроды девственной… Счастливый брат!Ты видел все и все привез назад,что видел ты! Так слушай: дай мне, выжмивесь этот мир, как сочно-яркий плод,сюда, сюда, в мою пустую чашу:сольются в ней огонь его и лед;отпраздную ночную встречу нашу;добро со злом; уродство с красотой,как влагу сказочную выпью!..

ЭРИК:

Стой!Твои слова безумны и огромны…Ты мечешься, обломки мысли темнойнеистово сжимая в кулаке,и тень твоя, — вон там на потолке,как пьяный негр, шатается. Довольно!Я понял ночь, увидя светляка:в душе твоей горит еще тоска, —а было некогда и солнце… Больномне думать, брат, о благостном былом!Ты помнишь ли, как наша мать, бывало,нас перед сном так грустно целовала,предчувствуя, что ангельским крыломне отвратить тлетворных дуновений,самума сокрушительных тревог…Ты помнишь ли, как дышащие тениблестящих лип ложились на порогпрохладной церкви и молились с нами?Ты помнишь ли: там девушка былас глубокими, пугливыми глазами,лазурными, как в церкви полумгла;две розы ей мы как-то подарили…Пойдем же, брат! Довольно мы бродили…Нас липы ждут… Домой, пора домой —к очарованьям жизни белокрылой!{4}Ты скрыл лицо? Ты вздрагиваешь? Милый,ты плачешь, да? Ты плачешь? Боже мой!Возможно ли! Хохочешь ты, хохочешь!..

РОБЕРТ:

Ох… уморил!..

ЭРИК:

Да что сказать ты хочешь?

РОБЕРТ:

Что я шутил, а гусь поверил… Брось,святоша, потолкуем простодушней!Ведь из дому ты вылетел небоськак жеребец — из сумрачной конюшни!Да, мир широк, и много в нем кобыл,податливых, здоровых и красивых, —жен всех мастей, каурых, белых, сивых,и вороных, и в яблоках, — забыл?Небось пока покусывал им гривы,не думал ты, мой пилигрим игривый,о девушке под липами, о той,которую ты назвал бы святой,Когда б она теперь не отдаваласвоей дырявой святости внаем?

ЭРИК:

Я был прельщен болотным огоньком:твоя душа мертва… В ней два провала,где очи ангела блистали встарь…Ты жалок мне… Да, видно, я — звонарьв стране, где храмов нет…

РОБЕРТ:

Зато есть славныйкабак. Холуй, вина! Пей, братец, пей!Вот кровь моя… Под шкурою моейона рекой хмельной и своенравнойтечет, течет, — и пляшет разум мой,и в каждой жиле песня.

ЭРИК:

Боже, боже!Как горестно паденье это! Что жея расскажу, когда вернусь домой?

РОБЕРТ:

Не торопись, не торопись… Возможно,что ты — простак, а я — свидетель ложныйи никого ты дома не найдешь…Возможно ведь?

ЭРИК:

Кощунственная ложь!Хозяин, повели закладывать… Не в силахя дольше ждать!

(Ходит взад и вперед)