Римма Казакова - Женщина, вечная девочка… (сборник) Страница 3

мы по одну были сторону

на баррикадах любви!

На баррикадах любви

горя глотали мы мало ли?

Нас у него отними.

Голенькие, как у Маугли,

руки мои подними,

ими себя обними…

На баррикадах любви.

«Есть такая доверчивость в том…»

Есть такая доверчивость в том,

как ты спишь, беззащитно и сладко,

и становится домом палатка,

и случайное лежбище – дом.

Нас безгрешностью детства святой

сладкий миг пробуждения метит,

и забыто младенчество светит

гуттаперчевой наготой.

Так спокойно слетает листва

с веток зрелой осенней порою.

Так пронзительно брату с сестрою

открывается тайна родства.

На крови этот Спас, на крови.

Но – дитя всех бедой погребенных —

замираю, твой трудный ребенок,

под отцовской ладонью любви.

Дон Жуан Случайно услышанный монолог

…Я бы тихо свой век доживала,

позабыв про убогое зло.

Только встретила я Дон Жуана.

Поздновато, а все ж повезло!

Что сказать вам? Как все это было?

Но доступна грамматика всем.

Я любила его, я любила!

Остальное не важно совсем.

А какой же он был? А такой же,

как с другими: с тобой и с тобой.

Только были мы все же не схожи

с самой лучшею парой любой.

Коль от лжи, как от правды, оттаю,

ложь ли то, что рождает не ложь?

Дон Жуан, сохрани свою тайну!

Без нее не один ты умрешь.

Дон Жуан убивающе любит.

Этих шелковых рук не разжать…

Но бывает: рождение губит,

а погибель способна рождать.

Я ни с кем пререкаться не стану,

лишь шепну, умоляя почти:

«Дон Жуан, сохрани свою тайну,

соврати и любовь возврати!..»

«Я полюбила быт за то…»

Я полюбила быт за то,

что он наш общий быт,

что у меня твое пальто

на вешалке висит.

За тесноту, за тарарам,

где все же мы в тепле,

за то, что кофе по утрам

варю лишь я тебе.

За то, что хлеб или цветы —

привыкла я с трудом! —

приносишь вечером и ты,

как птица в клюве, в дом.

Пускай нас заедает быт,

пускай сожрет нас, пусть, —

тот, где в твоих ладонях спит

мой очумелый пульс.

Тот, где до нас нет дела всем,

где нет особых вех,

где по-московски ровно в семь

он будит нас для всех.«…»

Храни меня, прошедшая любовь,

во благо обрати мой горький опыт,

от нежности храни, которой топят

и обращают в нищих и рабов.

Храни меня всей памятью моей.

Не дай застыть с протянутой рукою.

Скажи, неужто, испытав такое,

мы все же не становимся мудрей?

Храни от веры, страстной и слепой,

в то, что случайность обернется вечным.

… А встречный остается только встречным

не встреченным, собой, а не судьбой.

Храни меня, прошедшая любовь,

храни! – как заклинанье повторяю.

Пусть снова, как тебя, все потеряю,

но не успеет стать всесильной боль.

Храни до той, что может в миг любой

произойти, последней-первой встречи,

до тех небес, что не согнут мне плечи,

храни меня, прошедшая любовь.

До музыки, свободной как прибой,

без томной канители патефонной,

до той руки, надежной, путеводной,

храни меня, прошедшая любовь.

До той тропы, оставленной тобой,

где безысходно прозябала я лишь,

где мне себя живой любовью явишь,

храни меня, прошедшая любовь.

«То, что я поняла светлой полночью…»

То, что я поняла светлой полночью,

когда голову приподняла,

то, что я поняла с твоей помощью,

ты не понял, а я поняла.

То, что я поняла в утро зимнее,

когда рядом по улице шла,

то, что было волшебно взаимное,

ты не понял, а я поняла.

Как же вместе так долго мы пробыли —

или вместе одна пробыла? —

если все, что построить попробовали,

ты не понял, как я поняла…

Стала я и умней и печальнее,

потеряла, чем жить бы могла.

Отчего, повторяю в отчаянье,

ты не понял, что я поняла?

Только знаю, что в жизни ни станется,

я на зло не наделаю зла,

и со мной, как опора, останется,

что не понял, что я поняла.

За любовь полной мерой заплачено.

А иначе – она ли была?

Но получено мной, не утрачено, —

ты не понял, а я поняла.

Не просила тебя, не неволила,

пониманья, вниманья ждала,

быть таким, как хотел ты, позволила,

но не понял, что я поняла.

Ну так взгляда не надо победного

твоего над сожженным дотла.

То, что, бедный, беднее ты бедного, —

ты не понял. А я поняла.

Монолог Евы

…Создатель, твоя миссия добра,

и ты поверь, за все тебе воздам я.

Когда меня ты создал из ребра,

еще я знать не знала про Адама.

Не все ль равно, песок или кусок

какой-то плоти, преданной покою?

Но жилка, подсинившая висок,

затрепетала под твоей рукою.

Твое дыханье мне нутро ожгло

больней, чем нежный круп коня – вожжою,

как свет – за ночью вслед, в меня вошло

и стало тем, что названо душою.

И с той поры она во мне болит,

и понимаю все острей и больше:

когда живу я, как она велит,

живу я так, как ты велишь, о Боже.

Создатель, я за все тебе воздам

и в лучший день, и в худшую годину,

но объясни, при чем же тут Адам?

Я Господу служу, не господину!

Ко мне причастен мой земной супруг

не больше, чем барашек, что недавно

со мною подружился, ест из рук

и на одежду своей шерсти дал мне.

Ко мне причастен этот господин

не больше, чем коровы, кони, козы

и те цветы, что я вплетаю в косы, —

все, чем меня ты щедро наградил.

Ты повелел – и, значит, быть стадам,

расти хлебам, цвести деревьям сада.

Создатель, но при чем же тут Адам?

Его же, Боже, не загонишь в стадо!

Молчишь. И вновь болит душа моя.

О, горечь безответного признанья!

…И все жадней, все пристальнее я

приглядываюсь к дереву познанья.

«Быть женщиной – что это значит…»

Быть женщиной – что это значит?

Какою тайною владеть?

Вот женщина. Но ты незрячий.

Тебе ее не разглядеть.

Вот женщина. Но ты незрячий.

Ни в чем не виноват, незряч!

А женщина себя назначит,

назначит, как лекарство – врач.

И если женщина приходит,

себе единственно верна,

она приходит – как проходит

чума, блокада и война.

И если женщина приходит

и о себе заводит речь,

она, как провод, ток проводит,

чтоб над тобою свет зажечь.

И если женщина приходит,

чтоб оторвать тебя от дел,

она тебя к тебе приводит.

О, как ты этого хотел!

Но если женщина уходит,

побито голову неся,

то все равно с собой уводит

бесповоротно все и вся.

И ты, тот истинный, тот лучший,

ты тоже – там, в том далеке,

зажат, как бесполезный ключик,

в ее печальном кулачке.

Она в улыбку слезы спрячет,

переиначит правду в ложь…

Как счастлив ты, что ты незрячий

и что потери не поймешь.

«Мне говорила красивая женщина…»

Мне говорила красивая женщина:

«Я не грущу, не ропщу.

Все, точно в шахматах, строго расчерчено,

и ничего не хочу.

В памяти – отблеск далекого пламени:

детство, дороги, костры…

Не изменить этих праведных, правильных

правил старинной игры!

Все же запутано, все же стреножено —

черточка в чертеже, —

жду я чего-то светло и встревоженно,

и безнадежно уже.

Вырваться, выбраться, взвиться бы птицею

жизнь на себе испытать…

Всё репетиции, всё репетиции,

ну а когда же спектакль?!»

…Что я могла ей ответить на это?

Было в вопросе больше ответа,

чем все, что знаю пока.

Сузились, словно от яркого света,

два моих темных зрачка.«…»

Есть женщинам иным, о чем грустить,

при всей заметной их судеб несхожести:

и надо бы простить, да не простить

ни черствости мужской, ни толстокожести.

И женщина живет, беду тая,

с душой усталой, медленно сгорающей.

А рядом – муж, не вышедший в мужья,

и дети – настоящие товарищи…

«Какая нелепая женщина!…»

Какая нелепая женщина!

Одною работой жива.

Ни капли в ней тайного, вещего,

нет женственного естества.

Походкой, прической, одеждою

похожа скорей на мужчин.

Где – слабое, нежно-мятежное?

Очки. Сеть суровых морщин.

Не хочет она или ленится,

а может, ей все ни к чему.

Читает какие-то лекции.

Встречают ее по уму.

И что-то в том есть безнадежное!

…А мы разве лучше живем,

когда со своими одежками

все ленточки финишей рвем?

И – первыми будем иль третьими,

других оттеснив и забив,

но как по одежке нас встретили,

вот так и проводят, забыв.

Заходит соседка немодная,

и зависти я не уйму

к тому, чем счастливо измотана,

к повадке ее и уму.

И мы говорим с ней о Маркесе,

о Бунине и о Леже…

И бремя страстей парикмахерских

не давит на плечи уже.

«Женщина ребёнка родила…»

Женщина ребёнка родила.

Ну, дела! И не моргнула глазом.

Вот она разверста и светла

и открыта разом всем заразам.

Там, где был младенец, – пустота.

И тихонько, смутно беспокоясь,