Михаил Айзенберг - Случайное сходство Страница 3

3

Как человек переменился за год,а почему, спроси у лесников:не то в ночи наслушался волков,не то в лесу наелся волчьих ягод.

Он думает, что первым от хвостаему теперь назваться не мешало б,но закрывает книгу жалоби начинает с чистого листа.

На белый свет выходит, новичок,как из берлоги, как из черной бани,и в пустоте зубами щелк да щелк,все щелк да щелк железными зубами.

Март-апрель, а по углам зима,но сырая, пахнущая дерном.Талый снег спускается с холмав осветленном воздухе просторном.

Сходит дымовая пелена,но туманом выбелен подлесок,и земля едва еще видначерная в проталинах, порезах.

ночь за окномдождь за окномдерево за окномговорящие об одномна языке родном

на четыре свои углаладит шатровый верхпамять черная от прорехпозабывшая где была

Где сознанье в пагубе, в бедена краях стирается нетвердых,все темнее светит солнце мертвых,и глаза привыкли к темноте.

Но и там выпрашивать ответа,отражая темные лучи,не пристало путнику в ночина дорогах нитяного света.

Как придет пора ночная,защебечет вразнобой,неизбежно начинаясилой мериться с тобой.

За проводкой, за побелкой,между полом и плитойсамой мусорной и мелкойзаправляет темнотой.

Убеждает за плитою,что гроша уже не стоюсо своею правотой.

По сусекам, для прикорма,как кухонное зверьев шустрой панике проворна —ну, куда мне до нее.

Это, солнышко, дорога в никуда,сообщение о ком-то ни о ком.От песочного, слоеного трудаядовитая слюна под языком.

Всё глядели, как усталая водаповторяет их короткие глотки,обитатели народного пруда,и не рыбы, а живые поплавки.

Обязательно стояли над душойдоброхоты с папиросками во рту.Вспоминаешь этот утренник чужой,словно он тебе написан на роду.

Где мы были? Нас и не было почти.Взяли марки да обменные значки.Дети-демоны сошлись на кулачкиразорвать себя на мелкие клочки.

Ой-ей-ей говорит над рекойпотемневшего неба известка.А тоску, чем держать за щекой,положи в холодильник «морозко».

В темноте домовая сосначуть слышнее запахнет гвоздикой,лишь бы утренний свет до окнане тянулся в пыли полудикой.

Заручись заповедным угломдля короткого что ли озноба,с чем злосчастье идет на поклон,а потом возвращается снова

к причитаньям немой широтыи к ручью за бобровой плотинойс желтоватой нетающей льдинойна подкладке зеленой воды.

И ночь с открытыми фрамугами,с ее приливами, отливамиполна невидимыми звукаминеравномерно торопливыми.

Их сообщения подробныеодно к другому не приложатся,вот почему края неровныестригут невидимые ножницы.

Высоко над Кара-Дагомсветел каменный плавник.Здесь по складчатым оврагамкаждый дорог золотник.А сухие травы жесткидля дневного полусна.Открывается в подшерсткезолотая белизна,входит в ткань его волокони в состав его пород.

Мертвый царь в горе без оконест на золоте и пьет.

Напрасно верит свет ночной,что он сегодня в господах —один танцует на стволахкак луч фонарика ручной.

Сквозь ветки черные дрожа,холодным пламенем полна,переливается луна,сияющая госпожа.

Здесь нет различений: что черные тени,что белые пятна.По лунному свету находит смятеньедорогу обратно.Рассудок при нем спотыкается, неук,дичает привычка.Любому подобен, в толпе однодневокстоишь, невеличка.В краю невидимок, слепом обороте,в окладах бесцветных.Ночной разговорник как сон о природеразвешен на ветках.

Выходит луна, затемненье раздвинув,и зев ее львиныйв проталине светлой, чей обод малинов,висит над долиной.

Остановится купальщикна виду у старых лип.В нем почивший рисовальщикповторяет их изгиб.

Вслед за ним и лес еловыйпозади речных луговповторяет чуть медовыйцвет закатных облаков.

С этим отсветом медовымна изнанке восковойя живу на всем готовомвозле ямы долговой.

Быстро тает вечер летнийточно мед под языком,и становится заметнейдолг, записанный мелком.

Путник, постой! Ты просмотрелвесь травостой —брошенных пик, пущенных стрелливень густой.

И ни в какой будущий мигне повторится стебель сухой,в землю уйдут сныть, борщевик,станут трухой.

Шелестом их полнится слух,с ним говорят тысячи душ.К небу плывет шелковый пухв летнюю сушь.

Был бы художник, писал бы закаты —праздник багряный ясного свода,где иероглиф замысловатыйрябью исходит без перевода.

Был бы фотограф, снимал бы на пленкуту от затылка до подбородка —умные волосы взяв под гребенку —линию, все обводящую кротко.

И во сне боролся с твоим лицомобращенный ко мне упрек,что не вхож я в твой беззащитный сон,что никто его не берег.

И теперь не знаю – ведь я не вхож —что светилось в лице твоем.Мимолетной молнии светлый ножза оконный вошел проем.

Но в ночи, проявленной серебромулетающего огня,не будил тебя ни далекий гром,ни зарницы, белее дня.

Второй подстрочник

Ты живешь и делаешь все, что следует,но какая-то мутная теньпостоянно рядом с тобой,как несчастное маленькое привидение.

Что это?Предчувствие или болезнь?Кто ты сейчас?

Даже лесная тишь потеряла доброе имя,и кузнечики пилят ее с какой-то угрозой.

Что же там давится криком, молчит?

– Хоть я и не протягивал руки,но это время, будь оно неладно,когда сдают и не берут обратно,небрежно загибая уголки,как будто все в разменную пехотуназначены бубновому царю.Давай-давай отсюда!Ходу, ходу! —

Ну и кому я это говорю,когда иду, пугая мелких птах,взлетающих на каждый шорох,по узенькой тропе в кротовьих норахна поле в фиолетовых цветах

Примечания

1

Улица Шерока – бывший центр еврейской части Казимежа (район Кракова).