Уильям Йейтс - Переводы из Уильяма Йейтса( Григорий Кружков) Великое колесо возвращений Страница 3

В Древней Ирландии было две категории поэтов: барды — исполнители боевых, заздравных и сатирических песен, и филиды, — поэты-жрецы, носители высшей мудрости. Йейтс, разумеется, претендовал на роль филида. Сознавал свою земную слабость, но верил в божественную искру, в то, что поэт, может быть, лишь «сверхмарионетка» движущего им высшего начала.

Старик в своем нелепом прозябаньеСхож с пугалом вороньим у ворот,Пока душа, прикрыта смертной рванью,Не вострепещет и не воспоет…

Наивность? Безумие? Но, как ни удивительно, с ним произошло именно то, что предсказывал Платон в диалоге «Федр»: "Все созданное человеком здравомыслящим затмится творениями исступленных".

В русской печати имя Йейтса впервые появилось в статье Зинаиды Венгеровой о Блейке ("Северный вестник", 1896). Она же перевела в 1915 году пьесу Йейтса "Кэтлин, дочь Хулиэна" — эта работа, которую мне удалось отыскать в архиве Венгеровой, по-видимому, является единственным дошедшим до нам дореволюционным переводом Йейтса.

Чрезвычайно интересен и не до конца исследован эпизод 1917 года, когда находящийся в командировке поручик русской армии Николай Гумилев впервые встречается в Лондоне с поэтом Уильямом Йейтсом. В письме Анне Ахматовой он называет его "английским Вячеславом" — подразумевая, конечно, Вячеслава Иванова и тем самым подчеркивая ключевую роль Йейтса в английском символизме. О знакомстве Гумилева с творчеством Йейтса говорит и отзыв о нем в интервью лондонскому еженедельнику "Новый век", и красноречивей всего — работа Гумилева над переводом пьесы "Графиня Кэтлин". Что такая работа, велась — и, возможно, была завершена, — говорит опубликованный автограф Гумилева на книге Йейтса: "По этому экземпляру я переводил Графиню Кэтлин, думая лишь о той, кому принадлежала эта книга. — 26 мая 1921. Н. Гумилев". О продолжившемся интересе Гумилева к творчеству ирландского поэта свидетельствует и сохранившаяся надпись акмеиста Михаила Зенкевича на другом сборнике Йейтса: "Эта книга A Selection from the Poetry of W. B. Yeats была прислана мне в Саратов из изд. "Всемирная литература" из Петрограда поэтом Н. С. Гумилевым для перевода двух отмеченных стихотворений…". В оглавлении отмечены — вероятно, рукой Гумилева — два стихотворения: "Проклятие Адама" и "Ирландии грядущих времен". Однако переводы Гумилева, если они и существуют, до сих пор не разысканы. Зато имеются три перевода Всеволода Рождественского, еще одного друга и сотрудника Гумилева по работе над английскими сборниками во "Всемирной литературе", — эти переводы вполне могут относиться к первым послереволюционным годам, хотя опубликованы они лишь посмертно2. Далее — пробел в 15 лет. Нет никаких сведений, что кто-либо из русских переводчиков переводил стихи Йейтса вплоть до 1937 года, когда в Ленинградском отделении Гослита вышла книга "Современная английская поэзия", составленная Михаилом Гутнером; впрочем, подлинным составителем книги был, по всей видимости, известный критик-репатриант князь Дмитрий Святополк-Мирский, арестованный и расстрелянный в год выхода книги. Большая часть подборки Йейтса в антологии (десять стихотворений из четырнадцати) дана в переводе Сусанны Мар. К сожалению, в подборке практически отсутствует «послереволюционные» сборники Йейтса, так что перед русским читателем он предстает как чистый символист, в старомодно-меланхолическом ключе. Неудивительно, что особого впечатления его стихи не произвели. В частности, Борис Пастернак в конце 1940-х годов признавался, что до войны не был увлечен Йейтсом, поскольку не знал его поздней лирики.

Маршак, вставивший два стихотворения Йейтса в свою книгу английских переводов 1943 года, тоже выбрал из самого раннего, безобидно фольклорного: песенку "В саду над рекою…" и "Скрипач из Дууни". А далее наступает затишье — вплоть до конца 1960-х годов, до появления великого ковчега худлитовской "Библиотеки Всемирной литературы", вернее, целой флотилии ковчегов, вынесших читателю десятки неизвестных или полузабытых имен…

Но тут уже предыстория кончается, и начинается история, которую всякий читатель может проследить по доступным книгам и антологиям. Напомним лишь, что Уильяма Йейтса, как и многих других англоязычных, заново «открывал» Андрей Сергеев, давший целый ряд прекрасных, убедительных переводов ирландского поэта: "Тот, кто мечтал о волшебной стране", "Песнь Рыжего Ханрахана об Ирландии", "Пасха 1916 года", "Пустынник Рибх о недостаточности христианской любви" и другие — всего около пятнадцати стихотворений. Очень долго, чуть ли не двадцать лет, готовилось издание в серии "Литературные памятники", вышедшее лишь в 1996 году. В 1999 году издательство «Симпозиум» напечатало составленный мной том избранного под названием "Роза и башня", куда вошли, наряду со стихами, драматургия Йейтса, его проза, мемуары и эссеистика. Ряд стихов из этой книги даются здесь в исправленном виде, добавлены и совсем новые, неопубликованные переводы.

Григорий Кружков, 2001

1Между прочим, знаменитую концовку этого стихотворения "The silver apples of the moon, / The golden apples of the sun" — я перевел с ходу еще двадцать лет назад, но лишь теперь мне удалось удовлетворительно перевести начало. Это случилось не раньше, чем я заметил в слове «hazel» (орешник) в первой строке прячущееся слово «haze» — дымка, туман, мгла.

2Подробней эта тема разбирается в моих статьях "Загадка Замиу", Предлог, № 2, (2000); "Йейтс и Россия. К предыстории знакомства", Известия А Н, серия ОЛЯ, № 2 (2000).

"ПЕРЕКРЕСТКИ" (1889)

Песня счастливого пастуха

В лесах Аркадских — тишина,

Не водят нимфы круг веселый;

Мир выбросил игрушки сна,

Чтоб забавляться Правдой голой, -

Но и она теперь скучна.

Увы, пресыщенные дети!

Все быстротечно в этом свете:

Ужасным вихрем сметены,

Летят под дудку сатаны

Державы, скиптры, листья, лики…

Уносятся мелькнув едва;

Надежны лишь одни слова.

Где ныне древние владыки,

Бранелюбивые мужи,

Где грозные цари — скажи?

Их слава стала только словом,

О ней твердят учителя

Своим питомцам бестолковым…

А может, и сама Земля

В звенящей пустоте Вселенной -

Лишь слово, лишь внезапный крик,

Смутивший на короткий миг

Ее покой самозабвенный?

Итак, на древность не молись,

В пыли лежат ее свершенья;

За истиною не гонись -

Непрочно это утешенье;

Верь только в сердце и в судьбу

И звездочетам не завидуй,

Следящим в хитрую трубу

За ускользающей планидой.

Нетрудно звезды перечесть

(И в этом утешенье есть),

Но звездочетов ты не слушай,

Не верь в ученые слова:

Холодный, звездный яд их души

Разъел, и правда их — мертва.

Ступай к рокочущему морю

И там ракушку подбери

С изнанкой розовей зари -

И всю свою печаль, все горе

Ей шепотом проговори -

И погоди одно мгновенье:

Печальный отклик прозвучит

В ответ, и скорбь твою смягчит

Жемчужное, живое пенье,

Утешит с нежностью сестры:

Одни слова еще добры,

И только в песне — утешенье.

А мне пора; там, где нарцисс,

Грустя, склоняет венчик вниз,

Могила есть в глуши дубравной;

Туда мне надо поспешить,

Чтоб песенками рассмешить

Хоть на часок беднягу фавна.

Давно уже он в землю лег,

А все мне чудится: гуляет

Он в этих рощах, — на лужок,

Промокший от росы, ступает

И распустившийся цветок

С ужимкой важной обоняет

И слышит звонкий мой рожок…

О снов таинственный исток!

И это всё — твое владенье.

Возьми, я для тебя сберег

Из мака сонного венок:

Есть и в мечтаньях утешенье.

ПЛАЩ, КОРАБЛЬ И БАШМАЧКИ

"Кому такой красивый плащ?"

"Я сшил его Печали.

Чтоб был он виден издали

И восхищаться все могли

Одеждами Печали".

"А парус ладишь для чего?"

"Для корабля Печали.

Чтоб, крыльев чаячьих белей,

Скитался он среди морей

Под парусом Печали".

"А войлочные башмачки?"

"Они для ног Печали.

Чтоб были тихи и легки

Неуловимые шаги

Подкравшейся Печали".

ИНДУС О БОГЕ

Я брел под влажною листвой вдоль берега реки,

Закат мне голову кружил, вздыхали тростники,

Кружилась голова от грез, и я увидел вдруг

Худых и мокрых цапель, собравшихся вокруг

Старейшей и мудрейшей, что важно изрекла:

Держащий в клюве этот мир, творец добра и зла -

Бог-Цапля всемогущий, Его чертог высок:

Дождь — брызги от Его крыла, луна — Его зрачок.

Пройдя еще, я услыхал, как лотос толковал:

На длинном стебле тот висит, кто мир наш создавал;