Василий Бетаки - «МЕА» – двенадцатая книга стихов (2004–2006 годы) Страница 3

Оттого-то и стал он быть –

Мир, поставленный на попа.

Потому-то античный Рок,

Воля коему не дана,

Даже в древности был – не бог,

До того его роль темна.

Значит кто-то, в какой то час

Эту роль ему написал,

Тот, кто знал про нас раньше нас

И все мелочи предугадал?

Но ведь если т а к написал,

Значит он по условью – Бог,

Как же волю его сковал

Неразумный, негибкий, Рок?

Вместе в мире им места нет –

Умной воле, тупой судьбе…

А кто есть из них двух – ответ,

Он не где-нибудь, а в тебе.

P. S.

Ну а я – как Вольтер сказал:

«Часовщик часы сотворил

И завёл» (и новые взял,

А про те – и думать забыл).

Или скажем так: программист

Запустил программу, а там

Взял он чистой бумаги лист

Написать, не имеющий к нам

совершенно никакого отношения, новый проект…

ВИЛАНЕЛЛА

Я дома тут. А то, что тесен Дом, – претензии никак не мне, а Богу.

Ведь, может быть, и правду говорят, что он когда-то создал Рай?

Удобно, право, на Него валить, что не по нашей воле, хоть немного.

Но ведь не Он, сказать по чести, выбирал твою дурацкую дорогу!

В смешении времён и в хаосе путей сам сел ты не на свой трамвай.

Я ж – дома тут. А то, что тесен Дом, – претензии никак не мне, а Богу.

Могло ведь хуже быть, когда бы ты попал и верно, в чёрную берлогу?

А мне так весело тут жить под хрюк и свист, мычание и лай!

(Удобно, право, на Него валить, что не по нашей воле, хоть немного?)

Я никогда серьёзность не ценил, ни разу в жизни не рядился в тогу:

Ночь в одиночестве – потерянная ночь, пока играется – играй!

Я дома тут. А то, что тесен Дом, претензии никак не мне, а Богу.

Мне так легко, недоиграв, недолюбив, спокойно подойти к порогу,

И не искать Его, не выдумать Его, а самому себе сказать «Прощай!» –

Удобно, право, на Него валить, что не по нашей воле, хоть немного!

Не нравится? Тогда пиши скорей, (и мелким почерком) солидную эклогу

И спрячься в раковину, в свой корабль, и даже люки все задрай…

Я ж – дома тут. А то, что тесен Дом, претензии никак не мне, а Богу.

Удобно, право, на него валить, что не по нашей воле, хоть немного.

Борм лё Мимоза, 2004 г.

* * *

Не на краю света,

Так на краю века

Как, перейдя Лету,

Войти в с в о ю реку?

Войти в неё дважды,

Порвав судьбы петли?

Да разве так важно,

Теченье есть, нет ли?

Коцит ли то, Стикс ли –

Различий тут нету.

Чуть ли не все стихли,

Не перейдя Лету.

И кто кому снится –

Кого ты тут встретишь

На берегу Стикса?

Одних, других, третьих...

Пенсионер важный,

Харон сосёт водку,

И напрокат даже

Тебе не даст лодку.

А вброд рискнуть – кануть.

Жди, соловей, лета,

Пока Сизиф камнем

Не запрудит Лету,

Внеся свою лепту,

Входя в свою реку –

И на краю света,

И на краю века.

* * *

Озеро в лесу. Два островка.

На один можно – вброд.

Грибов – не считано, а корзинки – нету…

У палатки собака. Чёрный нос пофыркивает, зевает рот.

И мне и ей неинтересно, потому что картинку эту

Я ни на грош не выдумал.

Даже ржавая жаровня,

Которую долго надо раздувать, чтобы шашлыки

Изжарились наконец, – и она, безусловно

Существует. Поэтому я и не понял,

Что тут-то и затерялся намёк на стишки.

Я сидел у палатки, что-то переводил. Сначала

И вправду переводил, но вдруг – в сторону понеслось,

Потому что ёлка, которая перед носом торчала,

Проткнула чужие строки, как шашлыки, насквозь.

Эта ёлка заслонила островок с грибами,

Разделила озеро – отраженьем – на двà,

И собака под локоть толкала, и какая-то птица рябая

Нагло у неё перед носом прохаживалась туда-сюда.

Всё это отвлекало – и прочно

Оттесняло перевод, зачёркивало к нему интерес,

Всё это ломилось в ненаписанные строчки,

Требуя, чтоб я без корзинки шёл за стихами. В лес.

2004 г.

* * *

Медная мелочь акаций

Бренчит по чугунным оградам,

Кленовые ассигнации

Переполняют пруды:

Осень устала таскаться

По раутам и парадам,

И начала избавляться

От зеркального вида воды.

Жёлтый паркет – как ловко

Он притворяется твёрдым!

Чтобы не догадались,

Сколько под ним воды.

(Есть у вранья сноровка!)

Осень, да где твоя гордость?

Ну, до чего ж по дешёвке

Октябрь продаёт сады!

Ну, до чего ж по дешёвке

Орест продаёт Пилада!

Ему давно уж не снятся

Сверкающие пруды!

Медная мелочь акации

Бренчит по чугунным оградам,

Медная мелочь акации –

Цена ледяной беды…

Медон, 2005 г.

Старый артист

Памяти Павла Антокольского

Не рыцарь – карлик из Прованса –

Но весь от ног до головы

Он был обломком Ренессанса

В совковой духоте Москвы…

Он – режиссёр, поэт, художник,

Точнее – человек-театр,

Незримо сплёл свой труд острожный

С толпою федр и клеопатр.

Обвал в горах? Горланство рынка?

Взмахнёт, как дирижёр – и вот

Шекспир сменяет Метерлинка

И оттесняет Турандот.

Так он и выдумал весь мир:

Нагромоздив на сцену сцену,

Обруша в серый сон квартир

Непрошеную перемену,

Тебя по сцене он ведёт,

Схватив за локоть резко, грубо,

Разбрызгав водевильный мёд

Веслом трагедии стотрубой!

Нет аксиом, и мир непрост –

Забудь, что крашеные доски

Вокруг тебя, что здесь – подмостки,

И что прожектор – ярче звёзд!

И не пытайся заглянуть

За размалёвку декораций:

Будь зрителем, актёром будь,

А в тряпках незачем копаться!

Смотри в лицо – и в этом суть

Стиха и сцены…

1965–2005 гг.

* * *

Дождь за окном и нагие каштаны –

Черный орнамент по черному фону…

Что ж, это только эскизы, картоны

К спектаклю ночному, нивесть какому:

Не пьеса – обрывки импровизаций,

Не сюжет, а невнятных конфликтов суммы,

Это орнаментом смутным толпятся

не актёры, не куклы – эскизы костюмов.

И нет тут места ни тексту, ни теме,

Ни заднику, ни занавесу, ни плафону,

И зрители себя ощущают не теми…

Черный орнамент по черному фону.

…На Виа Систина

«…в этом доме он писал «Мёртвые души»

( из надписи на мемориальной доске)

Виа Систина. Кафе «Греко».

Андерсен, Гоголь и Норвид

Проживали в этом доме чуть в разное время.

Раза по три в день спускались:

Норвид вечно торчал у стойки,

Гоголь сладости уплетал (всегда за одним и тем же столиком)

А Ганс Христиан не пил ничего кроме фраскати…

Каждому из них – мемориальная доска.

(Так что же новенького за полтораста лет?)

Облуплен фасад трехэтажного дома,

Так же, как тогда, когда к Андерсену,

прикрывшись вуалью,

проскальзывал какая-то донна…

(У Гоголя же, как известно, не было дам, да и нет).

А вот новых, шумных соседей – хоть пруд пруди:

Вьетнамцы ли

Торгуют над площадью Испании тёмными очками,

Филиппинцы ли

Бегают с огромными простынными узлами?

И в секунду сворачивают торговлишку при виде полиции:

Зацапают, того и гляди!

Щупальцы мафий, мёртвые души, мёртвые души…

Только что написанный,

Чичиков вышел из двери,

Уселся в ноздрёвскую бричку. А –

Тройка мчится, как тройке, положено.

Тройка скачет, ( где-то вдали от Рима).

(Какой же русский…) Или никого в бричке нет?

Но колесо её точно до Москвы доедет,

потому как везёт, если не Чичикова,

То – какое-нибудь другое кувшинное рыло…

(Мёртвые души, мёртвые души…)

И ничего, нового за полтораста лет…

Рим – Вогезы, май-июнь 2005 г.

* * *

Конец Фауста – это как Симеон:

«Ныне отпущаеши». Так и получилось.

Неважно, что и адресат, да и стиль – не тот…

Ведь и то и другое – сдача на милость: