Максимилиан Волошин - Произведения 1925-1929 годов Страница 3

25 декабря 1926

Коктебель

ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

(1900–1925)

Каждый рождается дважды. Не я лиВ духе родился на стыке веков?В год изначальный двадцатого векаНачал головокружительный бег.Мудрой судьбою закинутый в сердцеАзии, я ли не испыталВ двадцать три года всю гордость изгнаньяВ рыжих песках туркестанских пустынь?В жизни на этой магической граниКаждый впервые себя сознаетЗавоевателем древних империйИ заклинателем будущих царств.Я проходил по тропам Тамерлана,Отягощенный добычей веков,В жизнь унося миллионы сокровищВ памяти, в сердце, в ушах и в глазах.Солнце гудело, как шмель, упоенныйЗноем, цветами и запахом трав,Век разметал в триумфальных закатахРдяные перья и веера.Ширились оплеча жадные крылья,И от пространств пламенели ступни,Были подтянуты чресла и вздутыВетром апостольские паруса.Дух мой отчаливал в желтых закатахНа засмоленной рыбацкой ладье —С Павлом — от пристаней Антиохии,Из Монсеррата — с Лойолою в Рим.Алые птицы летели на запад,Шли караваны, клубились пески,Звали на завоевание мираСиние дали и свертки путей.Взглядом я мерил с престолов ПамираПоприща западной тесной земли,Где в утаенных портах Средиземья,На берегах атлантических рекНагромоздили арийские расыУлья осиных разбойничьих гнезд.Как я любил этот кактус ЕвропыНа окоеме Азийских пустынь —Эту кипящую магму народовПод неустойчивой скорлупой,Это огромное содроганьеЖизни, заклепанной в недрах машин,Эти высокие камни соборов,Этот горячечный бред мостовых,Варварский мир современной культуры,Сосредоточившей жадность и ум,Волю и веру в безвыходном бегеИ в напряженности скоростей.Я со ступеней тысячелетий,С этих высот незапамятных царств,Видел воочью всю юность Европы,Всю непочатую ярь ее сил.Здесь, у истоков Арийского мира,Я, преклонившись, ощупал рукойНаши утробные корни и связи,Вросшие в самые недра земли.Я ощутил на ладони биеньеИ напряженье артерий и вен —Неперекушенную пуповинуДревней Праматери рас и богов.Я возвращался, чтоб взять и усвоить,Всё перечувствовать, всё пережить,Чтобы связать половодное устьеС чистым истоком Азийских высот.С чем мне сравнить ликованье полетаИз Самарканда на запад — в Париж?Взгляд Галилея на кольца Сатурна…Знамя Писарро над сонмами вод…Было… всё было… так полно, так много,Больше, чем сердце может вместить:И золотые ковчеги религий,И сумасшедшие тромбы идей…Хмель городов, динамит библиотек,Книг и музеев отстоенный яд.Радость ракеты рассыпаться в искры,Воля бетона застыть, как базальт.Всё упоение ритма и слова,Весь Апокалипсис туч и зарниц,Пламя горячки и трепет ознобаОт надвигающихся катастроф.Я был свидетелем сдвигов сознанья,Геологических оползней душИ лихорадочной перестройкиКосмоса в «двадцать вторых степенях».И над широкой излучиной РейнаСполохов первых пожарищ войныНа ступенях Иоаннова ЗданьяИ на сферических куполах.Тот, кто не пережил годы затишьяПеред началом великой войны,Тот никогда не узнает свободыМудрых скитаний по древней земле.В годы, когда расточала ЕвропаЗолото внуков и кровь сыновейНа роковых перепутьях Шампани,В польских болотах и в прусских песках,Верный латинскому духу и строю,Сводам Сорбонны и умным садам,Я ни германского дуба не предал,Кельтской омеле не изменил.Я прозревал не разрыв, а слияньеВ этой звериной грызне государств,Смутную волю к последнему сплавуОтъединенных историей рас.Но посреди ратоборства народовВластно окликнут с Востока, я былБрошен в плавильные горны РоссииИ в сумасшествие Мартобря.Здесь, в тесноте, на дне преисподней,Я пережил испытанье огнем:Страшный черед всеросийских ордалий,Новым тавром заклеймивших наш дух.Видел позорное самоубийствоТрона, династии, срам алтарей,Славу «Какангелия» от Маркса,[2]Новой враждой разделившего мир.В шквалах убийств, в исступленьи усобицЯ охранял всеединство любви,Я заклинал твои судьбы, Россия,С углем на сердце, с кляпом во рту.Даже в подвалах двадцатого года,Даже средь смрада голодных жилищЯ бы не отдал всей жизни за веруЭтих пронзительно зорких минут.Но… я утратил тебя, моя юность,На перепутьях и росстанях Понта,В зимних норд-остах, в тоске Сивашей…Из напряженного стержня столетьяНыне я кинут во внешнюю хлябь,Где только ветер, пустыня и мореИ под ногой содроганье земли…Свист урагана и топот галопаЭхом еще отдается в ушах,Стремя у стремени четверть пробега,Век — мой ровесник, мы вместе прошли.

16 декабря 1927

Коктебель. В дни землетрясения

«Весь жемчужный окоем…»

Весь жемчужный окоемОблаков, воды и светаЯсновиденьем поэтаЯ прочел в лице твоем.

Всё земное — отраженье,Отсвет веры, блеск мечты…Лика милого черты —Всех миров преображенье.

16 июня 1928

Коктебель

АДЕЛАИДА ГЕРЦЫК

Лгать не могла. Но правды никогдаИз уст ее не приходилось слышать —Захватанной, публичной, тусклой правды,Которой одурманен человек.В ее речах суровая основаЖитейской поскони преображаласьВ священную, мерцающую ткань —Покров Изиды. Под ее ногамиЦвели, как луг, побегами мистерийПаркеты зал и камни мостовых.Действительность бесследно истлевалаПод пальцами рассеянной руки.Ей грамота мешала с детства книгеИ обедняла щедрый смысл письмен.А физики напрасные законыЛишали власти таинства игры.Своих стихов прерывистые строки,Свистящие, как шелест древних трав,Она шептала с вещим напряженьем,Как заговор от сглаза и огня.Слепая — здесь, физически — глухая, —Юродивая, старица, дитя, —Смиренно шла сквозь все обряды жизни:Хозяйство, брак, детей и нищету.События житейских повечерий —(Черед родин, болезней и смертей) —В душе ее отображались снами —Сигналами иного бытия.Когда ж вся жизнь ощерилась годамиРасстрелов, голода, усобиц и вражды,Она, с доверьем подавая руку,Пошла за ней на рынок и в тюрьму.И, нищенствуя долу, литургиюНа небе слышала и поняла,Что хлеб — воистину есть плоть Христова,Что кровь и скорбь — воистину вино.И смерть пришла, и смерти не узнала:Вдруг растворилась в сумраке долин,В молчании полынных плоскогорий,В седых камнях Сугдейской старины.

10 февраля 1929

Коктебель

СКАЗАНИЕ ОБ ИНОКЕ ЕПИФАНИИ

Родился я в деревне. Как скончалисьОтец и мать, ушел взыскатиПути спасения в обитель к преподобнымЗосиме и Савватию. Там иноческий образСподобился принять. И попустил ГосподьНа стол на патриарший наскочитиВ те поры Никону. А Никон окаянныйАрсена-жидовинаВ печатный двор печатать посадил.Тот грек и жидовин в трех землях триждыОтрекся от Христа для мудрости бесовскойИ зачал плевелы в церковны книги сеять.

Тут плач и стон в обители пошел:Увы и горе! Пала наша вера.В печали и тоске, с благословеньяОтца духовного, взяв книги и иная,Потребная в молитвах, аз изыдохВ пустыню дальнюю на остров на Виданьской —От озера Онега двенадцать верст.Построил келейку безмолвья радиИ жил, молясь, питаясь рукодельем.О, ты моя прекрасная пустыня!

Раз, надобен от кельи отлучиться,Я образ Богоматери с Младенцем —Вольяшный, медный — поставил ко стене:«Ну, Свет-Христос и Богородица, хранитеИ образ свой, и нашу с вами келью».Пришел на третий день и издали увиделКелейку малую как головню дымящу.И зачал зря вопить: «Почто презрелаМое моление? Приказу не послушала? КелейкуМою и Твоея не сохранила?» ИдохДо кельи обгорелой, ан кругомСенишко погорело вместе с кровлей,А в кельи чисто: огнь не смел войти.И образ на стене стоит — сияет.

В лесу окрест живуще бесы люты.И стали в келью приходить ночами.Страшат и давят: сердце замирает,Власы встают, дрожат и плоть, и кости.О полночи пришли однажды двое:Один был наг, другой одет в кафтане.И, взяв скамью — на ней же почиваю, —Нача меня качати, как младенца.Я ж, осерчав, восстал с одра и бесаВзял поперек и бить учалБесищем тем о лавку, вопиюще:«Небесная Царица, помоги мне».А бес другой к земле прилип от страха,Не может ног от пола оторвать.И сам не вем, как бес в руках изгинул.Возбнухся ото сна — зело устал, — а рукиМокром мокры от скверного мясища.

В другой же раз, уснуть я не успел —Сенные двери пылко растворились,И в келью бес вскочил, что лютый тать,Согнул меня и сжал так крепко, туго,Что пикнуть мне не можно, ни дохнуть.Уж еле-еле пискнул: «Помози ми».И сгинул бес, а я же со слезамиГлаголю к образу: «Владычица, почтоНе бережешь меня? Ведь в мале-малеЗлодей не погубил». Тут сон нашелС печали той великия, и вижу,Что Богородица из образа склонилась,Руками беса мучает, измялаЗлодея моего и мне дала.Я с радости учал его крушить и мять,Как ветошь драную, и выкинул в окошко:Измучил ты меня и сам пропал.По долгой по молитве взглянул в окно — светает.Лежит бесище то, как мокрое тряпье.Помале дрогнул и ногу подтянул,А после руку…И паки ожил. Встал, как будто пьян.И говорит: «Ужо к тебе не буду, —Пойду на Вытегру». А я ему: «Не смейХодить на Вытегру — там волость людна.Иди, где нет людей». А он, как сонный,От келейки по просеке пошел.

Увидел хитрый Дьявол, что не можетНи сжечь меня, ни силой побороть,Так насади мне в келию червей,Рекомых мравии. Начаша мурашиМне тайны уды ясть, и ничего иного —Ни рук, ни ног, а токмо тайны уды.И горько мне и больно — инда плачу.Аз стал их, грешный, варом обливать,Рукой ловить, топтать ногой, они жеПод стены проползают. Окопал яВсю келейку и камнем затолок.Они ж сквозь камни лезут и под печь.Кошницею в реке топить носил.Мешок на уды шил: не помогло — кусают.Ни рукоделья делать, ни обедать,Ни правил править. Бесьей той напастиТри было месяца. На последяхОбедать сел, закутав уды крепко.Они ж, не вем как, — все-таки кусают.Не до обеда стало: слезы потекли.Пречистую тревожить всё стеснялся,А тут взмолился к образу: «Спаси,Владычица, от бесьей сей напасти».И вот с того же часаМне уды грызть не стали мураши.Колико немощна вся сила человека.Худого мравия не может одолеть,Не токмо Дьявола, без Божьей благодати.

Пока в пустыне с бесами боролся,Иной великой Дьявол Церковь мучалИ праведную веру искажал,Как мурашей, святые гнезда шпарил,Да и до нас дошел.Отец Илья, игумен Соловецкий,Велел писать мне книги в обличеньеАнтихриста, в спасение Царя.Никонианцы, взяв меня в пустыне,В темнице утомили, а потомПред всем народом пустозерским рукуНа площади мне секли. Внидох пакиВ темницу лютую и начал умирать.Весь был в поту, и внутренность горела.На лавку лег и руку свесил — думалДуши исходу лучше часа нет.Темница стала мокрая, а смерть нейдет.Десятник Симеон засушины отмылИ серою еловой помазал рану.И снова маялся я днями на соломе.На день седьмой на лавку всполз и рукуОтсечену на сердце положил.И чую: Богородица мне рукуПерстами осязает. Я Ее хотелЗа руку удержать, а пальцев нету.Очнулся, а рука платком повязана.Ощупал левой сеченую руку:И пальцев нет, и боли нет, а в сердце радость.Был на Москве в подворье у НиколыУгрешского. И прискочи тут скороСтрелецкий голова — Бухвостов — лют разбойникИ поволок на плаху на Болото.Язык урезал мне и прочь помчал.В телеге душу мало не вытряс мне,Столь боль была люта…О, горе дней тех! Из моей пустыниПошел Царя спасать, а языка не стало.Что нужного, и то мне молвить нечем.Вздохнул я к Господу из глубины души:«О скорого услышанья Христова!»С того язык от корня и пополз,И до зубов дошел, и стал глаголить ясно.

Свезли меня в темницу в Пустозерье.По двух годех пришел ко мне мучительЕлагин — полуголова стрелецкой,Чтоб нудить нас отречься веры старой.И непослушливым велел он пакиЯзыки резать, руки обрубать.Пришел ко мне палач с ножом, с клещамиГортань мне отворять, а я вздохнулИз сердца умиленно: «Помоги мне».И в мале ощутил, как бы сквозь сон,Как мне палач язык под корень резалИ руку правую на плахе отсекал.(Как впервой резали — что лютый змей кусал.)До Вологды шла кровь проходом задним.Теперь в тюрьме три дня я умирал.Пять дней точилась кровь из сеченой ладони.Где был язык во рте — слин стало много,И что под головой — всё слинами омочишь,И ясть нельзя, понеже ядиВо рту вращати нечем.Егда дадут мне рыбы, щей да хлеба,Сомну в единый ком, да тако вдруг глотаю.А по отъятии болезни от рукиЯ начал правило в уме творити.Псалмы читаю, а дойду до места:«Возрадуется мой язык о правде Твоея», —Вздохну из глубины — слезишкаИз глазу и покатится:«А мне чем радоваться? Языка и нету».И паки: «Веселися сердце, радуйся язык».Я ж, зря на крест, реку: «Куда язык мой дели?Нет языка в устах, и сердце плачет».Так больше двух недель прошло, а всё молю,Чтоб Богородица язык мне воротила.Возлег на одр, заснул и вижу: полеВеликое да светлое — конца нет…Налево же на воздухе повышеЛежат два языка мои:Московский — бледноват, а пустозерскойЗело краснешенек.Взял на руку красной и зрю прилежно:Ворошится живой он на ладони,А я дивлюсь красе и живости его.Учал его вертеть в руках, расправилИ местом рваным к резаному месту,Идеже прежде был, его приставил, —Он к корню и прильни, где рос с рожденья.Возбнух я радостен: что хочет сие быти?От времени того по малу-малуДойде язык мой паки до зубовИ полон бысть. К яденью и молитвеПо-прежнему способен, как в пустыне.И слин нелепых во устах не стало,И есть язык, мне Богом данный, — новый —Короче старого, да мало толще.И ныне веселюсь, и славлю, и поюСкорозаступнице, язык мне давшей новой.

Сказанье о кончинеСтрадальца Епифания и прочих,С ним вместе пострадавших в Пустозерске:Был инок Епифаний положен в сруб,Обложенный соломой, щепой и берестомИ политый смолою.А вместе Федор, Аввакум и Лазарь.Когда костер зажгли, в огне запели дружно:«Владычица, рабов своих прими!»С гудением великим огнь, как столб,Поднялся в воздухе, и видели стрельцыИ люди пустозерские, как инок ЕпифанийПоднялся в пламени божественною силойВверх к небесам и стал невидим глазу.Тела и ризы прочих не сгорели,А Епифания останков не нашли.

16 февраля 1929