Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и переводы. Роман в стихах. Из переписки. Том II Страница 3

404. Бог

Мой Бог – Кто скрыт под шелухой вещей, Кого назвать боялся Моисей, о Ком скрывал на проповеди Будда, и Иисус – назвал Отцом людей.

Мой Бог, Кто будет жив во мне, покуда я сам Его живым дыханьем буду; в начале шага, взора и речей, о Ком, во мне живущем, не забуду;

Кто не прибег еще для славы к чуду в тюрьме и смуте, в воздухе полей, в толпе, к ее прислушиваясь гуду, в возне плиты и воплях матерей;

Кто делает все чище и добрей, открытый в жизни маленькой моей.

405. Любовь

У звезд и трав, животных и вещей есть Плоть одна и Дух единый в ней.Он есть и в нас, – пусть цели и нажива нас гонят мимо жизней и смертей.Но ты смирись и уважай людей: что в них и с ними, жалко и красиво;ты сожалей и милуй все, что живо – не повреди, щади и не убей.Люби не Я, как тело любит душу: и соль морей, и каменную сушу, и кровь живую, и в броженьи звезд земного шара золотую грушу.Как из птенцов, свалившихся из гнезд, дыши на всех: на выжатых как грозд, на злых и наглых, вора и кликушу, кто слишком согнут и кто слишком прост.Пусть твоего Дыханья не нарушит ни жизнь, ни смерть, ни почести, ни пост, который в ранах папиросы тушит.

406. Земной Рай

Заря цветет вдоль неба, как лишай. Где труп кошачий брошен за сарай, растет травинкой желтой и бессильной отвешенный так скупо людям рай.

Вот проститутка, нищий и посыльный с податками на новый урожай. Перед стеной тюремной скверик пыльный, солдатами набитый через край…

Есть тьма – есть свет, но, веря невзначай, они идут… разгадка непосильна, и не спасет ни взрыв, ни крест крестильный.

407. голем

Один раввин для мести силой гнева, слепив из глины, оживил голема. Стал человечек глиняный дышать.Всю ночь раввин учил его писать и нараспев читать от права влево, чтоб разрушенья силу обуздать.Но дочь раввина называлась Ева, а Ева – Хава значит: жизнь и мать, – и победила старца мудрость – дева.Придя для зла, не мог противостать голем любви и глиной стал опять. —Не потому ли, плевелы посева, боимся мы на жизнь глаза поднять, чтоб, полюбив, не превратиться в пядь.

408. Наше сегодня

Ночь, полная разрозненной стрельбой – комки мозгов на камнях мостовой – и над толпой идущие плакаты… все стало сном – пошло на перегной.Там, где висел у кузницы Распятый, где рылся в пашне плуг перед войной, вдоль вех граничных ходит не усатый и не по-русски мрачный часовой.Ведь больше нет ни там, в степи покатой, ни здесь… под прежней русской широтой, Ее, в своем паденьи виноватой.Огородясь казармой и тюрьмой, крестом антенны встав над курной хатой, на нас взглянул жестокий век двадцатый.

409. Бог

Те, что для Бога между крыш, как в чаще, дворцы возводят с роскошью разящей, в наитии наивной простоты ждут благ земных из рук Его молчащих.Но руки Бога скудны и пусты: дают бедно и отнимают чаще… И как бы Он служил для суеты разнузданной, пресыщенной и спящей!Бог – это книга. Каждый приходящий в ней открывает белые листы.Дела его вне цели и просты.

Антенны крест сменяет – золотой, и плещет ряса, призывая в бой, пока ученый бойни обличает, испуганный последнею войной.Так, распыляясь, вера иссякает.Над взбешенной ослепшею толпой идут плакаты – реют и… линяют. И липнет кровь, и раздается рой.История, изверясь, забывает, когда душистый теплый прах земной носил Богов – хранил их след босой.Но гул земной Кого-то ожидает в тот странный час, в который наступает по городам предутренний покой.

«Все ближе Я – непризнанный хозяин, и мой приход не нов и не случаен. Я тот, чей вид один уже пьянит, чей разговор о самом мелком – таен.Творец не слов, но жизни, Я сокрыт от тех, чей взгляд поверхностно скользит. В движеньи улиц, ярмарок и чаен мое дыханье бурей пролетит.И в том, кто стал от пустоты отчаян, кто вечно телом болен и несыт, Я оживу, от мудрецов утаен…Где зарево над городом стоит, где миг с тобою радостно нечаян, Я знаю – ждет надежда и язвит!»

410. Памяти Бориса Буткевича

Твоя судьба, великий трагик – Русь, в судьбе твоих замученных поэтов. Землей, намокшей в крови их, клянусь: ты не ценила жизней и сонетов.Пусть тех нашла свинцовая пчела, пусть в ураганах подломились эти – судьбой и скорбью вечною была причина смерти истинной в поэте.

Черт искаженных – исступленный вид! – твоих жестоких знаков и волнений не перенесть тому, кто сам горит, сам исступлен волнами вдохновений…Не только душ, но их вместилищ – тел, горячих тел – ты тоже не щадила.Я трепещу, что высказать успел все, что молчаньем усмирит могила.В тот год, когда, разбужена войной, в коронной роли земли потрясала, – ты эти зерна вместе с шелухой, в мрак мировой рассыпав, растоптала…

В чужую землю павшее зерно, раздавленное русскою судьбою! И утешенья гнева не дано нам, обреченным на одно с тобою.Наш гнев устал, – рождаясь вновь и вновь, он не встречает прежнего волненья, и вместо гнева терпкая любовь встает со дна последнего смиренья.

411. Дни мои… я в них вселяю страх…

Дни мои… я в них вселяю страх —взгляд мой мертв, мертвы мои слова.Ночью я лежу в твоих руках;ты зовешь, целуешь этот прах,рядом с мертвым трепетно жива.

Греешь телом холод гробовой,жжешь дыханьем ребра, сжатый рот.Без ответа, черный и прямойя лежу, и гулкой пустотойнадо мною ночь моя плывет.

И уносит пустотой ночной,точно черные венки водой,год за годом, и встает пустапамять, тьмой омытая… Зимойтак пуста последняя верстана пути в обещанный покой.

412. Дрожа, струится волнами бумага…

Дрожа, струится волнами бумага,к руке слетает меткая рука.Течет стихов молитвенная влага,как плавная воздушная река.

Стучать весь день, и золотой и синийот солнечных, от раскаленных тем,разыгрывать на клавишах машинысимфонии торжественных поэм.

А за окном, где опустили выиихтиозавры-краны над мостом,живут машины в воздухе стальные,кишат на камнях, сотрясая дом.

Их скрежетом, ворчаньем, голосаминаполнен мир – большой стальной завод,где вечный дух певучими стихамисквозь лязг машинных валиков течет.

413. Дрожишь над этой жизнью – а зачем?..

Дрожишь над этой жизнью – а зачем?Трепещешь боли, горя – а зачем?..Ведь все равно непобедима жизнь —Твоей судьбе ее не изменить.

Кричи в агонии; я жить хочу…В тоске моли: я умереть хочу…мри… живи… непобедима жизнь —Твоим словам ее не изменить.

Подобен мир нетленному лучу.Умри, ослепни, стань безумен, нем —он так же будет петь, сиять, трубить:непобедима и бессмертна жизнь!

414. Белые стихи

Для глаз – галлиполийских роз,сирийских сикомор венки…Но жалит в ногу скорпиономэдема чуждого земля.

Здесь чуждый рай, там ад чужой:стозевный вей, фабричный пал…На заводских покатых нарахи сон – не сон в земле чужой.

Раб – абиссинский пьяный негр,бежавший с каторги араби ты – одним покрыты потом…и хлеб – не хлеб в земле чужой.

Черства изгнания земля…Пуста изгнания земля…Но что считает мир позором,то не позор в земле чужой.

Вы, глыбы непосильных нош,ты, ночь бездомная в порту,в вас много Вечного Веселья —Бог – только Бог в земле чужой.

415. Пугливы дни безмолвною зимой…

Пугливы дни безмолвною зимой.Чуть вспыхнет лед на окнах, уж страницышевелят сумерки. На книге оттиск свой —– круг керосиновый – закрыла лампа. Лицаразделены прозрачным колпаком.Шатаясь, ветер подпирает дом,скребет ногтем задумчиво карнизы.Наверно снятся голубые бризыему, бродяге северных болот.Что ж, день, зевнем, перекрестивши рот,закрыв лицо листом газетным ломким,уткнемся где-нибудь от всех в сторонке —на старом кресле и, вздохнув, уснем.Пускай за нас дрожит в тревоге дом —развалина, упрямое строенье;пусть напрягает старческое зренье,чтоб разглядеть сквозь эту тишь и глушь,не скачет ли уже по миру Муж,испепеляя – огненным копытомвойны последней – земли и граниты,в пар превращая гривы пенных води в горсть золы – земной огромный плод.

416. Солнце

В мире – о ночи и дни,прах, возмущенный грозой! —часто с безумной земливидел я лик огневой.

Дымный Невидимый Знойшел золотою стопой,шел над землею в огне,шел, обжигая по мне.

Видел его, как слепой,веки закрыв, только дымвидя его золотой.

Все мы слепые твои,Всеослепляющий Дым.Молча на камнях сидим,камнях, согретых тобой,

лица подставив своиправде твоей огневой.

417. Солнце