Вера Булич - Бурелом. Книга третья Страница 3

1937

* * *

Все то же творится на светеПод знаком живой новизны.Рождаются новые детиДля нового смерча войны.

Вошла победителем в городВ урочное время весна  —И лед в заливе распоротИ блещет на солнце волна.

А в сумраке лабораторий,В глухой кабинетной ночи,Мечтая о вольном просторе,Смертельные зреют лучи.

Где стаи крылатых пилотовПути пролагали свои  —Громоздкий обоз самолетовНаезживает колеи

И вот прорываются страсти,Колеблются троны, венцы…Толкуют об ЕкклезиастеПресыщенные мудрецы.

Ничто под луной не ново,И ветер вернется домой  —К зиянию места пустого,Покрытого тусклой золой.Суровая зима

1939–1940

Суровая зима. 1939–1940

Inter arma silent musae

Не называя даже словом,Но помня, что идет она,Что жизнь едва защищенаСлучайным и неверным кровом…

Предчувствуя, как рухнут стеныНепрочных городских квартир,Как, искаженный, дрогнет мирОт налетевшей перемены  —

Пересмотреть, пересчитатьВсе призрачное достоянье,На письменном столе прибрать,Крестом перечеркнув названье,Закрыть ненужную тетрадь.

Теперь изнемогай от груза,Терпи, душа, глуха, темна…Пока не кончится война,Обречена молчанью муза.

В убежища, подвалы, склепы, щелиЗагнали жизнь, подсводы крепких стенЧтоб слушать гул орудий, вой шрапнелиИ дикие стенания сирен.

Запуганным ребенком бродит Муза,Лепечет встречным что-то про свое…Но нищая сиротка всем обузане до того теперь, не до нее.

Играть в солдатики любили дети,У взрослых же игра совсем не та.Все нежное, все светлое на свете,заволокла густая темнота.

И в грохоте, захлебываясь дымом,Все глубже уходя в глухую тьму,Кто вспомнит о видении незримом,О голосе, неслышном никому!

Cирены — исступленные кликуши —Опять вещают городу беду.Дрожащие испуганные душиТеснятся под землею, как в аду.

И Муза просит жалобно отсрочки,Еще дыхания, еще пути,Чтобы колеблемые бурей строчки,Не разроняв, сложить и донести.

К чему, к чему! Судьбою безымянной,Солдатскою судьбой награждены,Мы все равно в пучине ураганнойИзчезнуть без следа обречены.

Присядем, Муза, у огня,У жаркой деревенской печки.Не для тебя, не для меняГорят рождественские свечки.

Из милости в чужом углуМы приютились втихомолку.Ты смотришь в печку, на золу,Я вспоминаю нашу елку.

…Мой дом покинутый далек,В нем тьма ютится нежилая.Взойду ли снова на порог,Родные тени обнимая?

Нет, все сметет, сожжет война…А ты молчишь, устав с дороги.По радио плывет волнаСкрипичной праздничной тревоги.

Как потонувшей жизни зов,Как голос из другого мира —Над мертвым холодом снеговЗвенит нетронутая лира.

Звенит над нашей нищетой,Над нашею судьбой суровой…А ты молчишь. И голос твойЕдва ли я услышу снова.

Сорок градусов мороза,Солнца тусклый красный свет.В небе длится бомбовозаСеребристый узкий след

Тело словно невесомо,Льдинки стынут на глазах.Далеко с тобой от домаМы затеряны в снегах.

Вновь летит стальная стая,Нарастает грозный гул.Елок чаща снеговаяДаст нам временный приют.

Муза чуть повеселела:Пламень солнца так хорош!Но пронизывает телоЛедяной истомой дрожь.

Будет. Муза, вечер снова,Будет печки пышный жар,От кофейника большогоЛиловатый теплый пар.

И в синеющем квадрате,Сквозь причудливые льдыМы увидим на закатеДве огромные звезды.

От заката огневогоЗаалеет снежный наст…Будет, Муза, вечер снова,Если Бог нам вечер даст.

Все небо в огненных всполохах,Все тучи багрянцем горят.Под елями в снежных дохахМалиновый стынет закат.

Тяжелою, дымной, кровавойОт фронта восходит лунаЖестокой военною славойИ муками отягчена.

И знаменем над зарею —Двух рядом стоящих планетСверкает двойною игроюАпокалиптический свет.

А ночью сияющим снегомИ россыпью звездной полнаСтоит над детским ночлегомПолярная тишина.

Как нежен ангельски-белыйДеревьев узор кружевнойВ саду на земле опустелойВ снегу под морозной луной.

Мне больно, Муза, от этойБеспомощной чистоты,Мне страшно от яркого светаПророческой красоты.

Что значит она — мы не знаем,Но сердце ранит она.Как миру казаться раем,Когда на земле война.

1939–1941

Будни

Ни прошлого, ни будущего нет.Текущий день. Обычная работа.В окне высоком зимний скудный светИ время падает, как снег, бес счета.

Бежит, бежит печатная строкаПод мерное стучанье молоточка.А в отдалении плывут векаНад убегающей в пространство строчкой.

Машинки пишущей привычный стукИ ритм высот для слуха недоступный —Все замкнуто в один чудесный круг,В котором миг и вечность совокупны.

1940

Синий день

День вылуплялся из тумана,Огромный, влажно-голубой,Сияя синью океанаНад облачною скорлупой.

Какая странная свобода!Одно сияющее дноНаполненного светом сводаВ моих глазах отражено.

Мой синий день, мой день бездомный,Как сберегу, как затаюОт жизни трудной, жизни темнойЖивую синеву твою!

Сейчас небесно-необъятный,Во всей начальной полноте,Ты расточишься безвозвратно,Ты раздробишься в суете.

Еще останется дыханье,Воды вечерней грусть и дрожь.А ты во мглу воспоминаньяВиденьем тусклым уплывешь.

1941

В темных окнах

В темных окнах шум неугомонныйТянет в лиственную глубинуВ теплой тьме за кровлею балконнойВетка клена трогает луну.

В зарослях сирени — дрожь и вздохи,Бьется сердце каждого листа.В ветренном ночном переполохеСнег летит с жасминного куста.

Много раз бывала ночь такаяС летнею усадебной луной.Сада темного душа ночнаяИзливалась музыкой глухой.

И осталось в памяти виденье:Лампой комната освещена,Душный ветер, шелест и смятеньеИз отворенного в ночь окна.

1939

В запущенном саду

Там зяблики в запущенном садуЗапели солнечными голосами.Приникла птица к теплому гнездуИ смотрит восхищенными глазами.

На зелень глянцевую ветвей,На трав дремучих пышные метелки,А под сосной перенося иголки,Стотысячный хлопочет муравей.

И жизнь кипит под солнцем горяча…Лишь иногда. тая заботу,Присядет птица быстрая с налетуНа обгорелой груде кирпича.

И в памяти ее коротким сномМелькнет в зелено-солнечном туманеВиденье смутное: был раньше домНа этой выжженной до тла поляне.

1942