Варлам Шаламов - Собрание сочинений. Том 3 Страница 30

* * *

Я жизни маленькая веха,Метелка, всаженная в снег,Я голос, потерявший эхоВ метельный, леденящий век.

С горластым бытом в перепалке,Мне не случалось никогдаЗубрить природу по шпаргалке —И в этом вся моя беда.

Меня мороз дирал по коже,И потому в своей судьбеЯ все придирчивей и строжеИ к нашим близким, и к себе…

* * *

Где жизнь? Хоть шелестом листаПроговорилась бы она.Но за спиною — пустота,Но за спиною — тишина.

И страшно мне шагнуть вперед,Шагнуть, как в яму, в черный лес,Где память за руку беретИ — нет небес.

* * *

Луне, быть может, непонятноЛюдское робкое житье,И ей, пожалуй, неприятно,Что так глазеют на нее

Сегодня, кажется, недаром,Не понапрасну, не зазряХрипеть приходится гитарамВ чертополохе пустыря.

Но все же, плечи расправляя,Покорный сердца прямоте,Шагну назад из двери раяВ передрассветной темноте.

Шагну туда, где боль и жалость,Чужая жалость, может быть.С моей давно перемешалась,И только так могу я жить.

* * *

Сырая сумрачная мгла —Убежище от века.Ведь человеку тяжелаНебесная опека.

Он скрыт от неба и землиБлистательным туманом,Его на отдых привели,И легче стало ранам.

Ему и сердце не сосетИзвестный червь сомнений.Он душу вывернул на ледБез всяких затруднений.

И он рассвета подождет,Пока огнем вишневымРассвет туманы подожжет,Сожжет в лесу сосновом.

И он рассмотрит ясно то,Что ночью так стонало,Когда не мог помочь никто,Чтоб сердце замолчало.

А после неба синева —Прогал в вершинах сосен —Подскажет новые словаИ новые вопросы.

* * *

Вот так и живем мы, не зная,Что в небе родятся снега,Что летняя слякоть земнаяДо ужаса нам дорога.

Но, первой сентябрьской метелиЯвлением потрясены,Мы прыгаем утром с постели,В подушке забыв свои сны.

И смотрим, как свежую новость,Гравюру мороза в окне,Резную блестящую повестьО нашем сегодняшнем дне,

Где нет проторенных и гладких,Знакомых, вчерашних путей,Где все истоптала вприсядкуПлясавшая ночью метель.

Взъерошенная синицаСтучит в ледяное окно.Ей надо и жить, и кормиться,Клевать золотое пшено…

* * *

Дождя, как книги, слышен шелестВ садовой вымокшей тиши.Сырой землей затянет щели,Сухие трещины души.

Такие явятся травинкиИ удивят здоровьем сад,В лице которых ни кровинкиНе видно было час назад.

Ч го в угол загнано жарою,Кому под солнцем жизни нет,Что крылось грязною корою,Умылось и идет на свет.

Дорожкой сада вперегонки,Из всех сараев и закутВприпрыжку гадкие утенкиИ даже Золушки бегут.

Кивает мокрой головоюЛюбой из встречных тополей,И сад как будто больше вдвое,Шумнее, ярче и светлей.

* * *

Я — чей-то сон, я — чья-то жизнь чужая,Прожитая запалом, второпях.Я изнемог, ее изображаяВ моих неясных, путаных стихах.

Пускай внутри, за гипсом этой маски,Подвижные скрываются чертыЧерты лица естественной окраски,Окраски застыдившейся мечты.

Все наши клятвы, жалобы и вздохи,Как мало в них мы видим своего,Они — дары счастливейшей эпохи,Прошедшего столетья колдовство.

А что же мы оставили потомству,Что наши дети примут как свое —Уловки лжи и кодекс вероломства,Трусливое житье-бытье.

Я не скажу, я не раскрою тайны,Не обнажу закрытого лица,Которое поистине случайноНе стало ликом — ликом мертвеца.

ПОЛЬКА-БАБОЧКА

Пресловутый туз бубновый,Номерочек жестяной,Оскорбительной обновойПрикрепляют за спиной.

Золотые стонут трубыСредь серебряного льда,Музыкантов стынут губыОт мороза и стыда.

Рвутся факелов лохмотья,Брызжет в черный снег огонь.Слабый духом, слабый плотьюКровью кашляет в ладонь.

Тот герой, кто крепок телом,А душою слабоват,Тут же кается несмело,В чем и не был виноват.

Ну а тот, кто крепок духом,Вынес ужас ледяной,Тот улавливает ухомСмысл мелодии двойной.

И, от грохота и шумаОтведя усталый взгляд,Смотрит он во мглу угрюмоИ разгадывает ад.

ЛЕД[46]

Еще вчера была рекойИ вымерзла до дна,И под людской хрустит ногойЗастывшая волна.

Она — лишь слепок ледянойЛица живой волны.И ей, наверно, не однойТакие снятся сны.

Весной растает этот ледОкоченевших строк,И берега окрест зальетРазлившийся поток.

* * *

Опоздав на десять сорок,Хоть спешил я что есть сил,Я уселся на пригорокИ тихонько загрустил.

Это жизнь моя куда-тоУнеслась, как белый дым,Белый дым в лучах закатаНад подлеском золотым.

Догоняя где-то лето,Затихает стук колес.Никакого нет секретаУ горячих, горьких слез…

* * *

Ты волной морского цвета,Потемневшей от луны,Захлестнешь глаза поэта,Не сдержавшего волны.

И в твоем глубоком взоре,Взбаламученном до дна,Может — море, может — горе,Может — ненависть видна.

Потому что этим цветом,Северянам на беду,Красят землю только летомДва-три месяца в году.

И, хотя с тобой в союзеОчутились зеркала,Ты моей послушной МузеНеохотно помогла.

Вот такой тысячеглазой,Отраженной в зеркалах,Ты запомнилась мне — сразу,Находясь во всех углах.

И оптическая сила,Умножая облик твой,Взоры все соединилаВ яркий фокус световой.

* * *

Бормочут у крыльца две синенькие галки,И воду воробей из лужи важно пьет.Щегол уж не творит, а шпарит по шпаргалке —Я с детства заучил порядок этих нот.

Но прелесть детских лет — не больше, чем невзгода,Чем тяжесть страшная на памяти моей.Мне совестно взглянуть под купол небосвода,Под купол цирковой моих превратных дней,

Дней юности моей, что прожита задаром,Разорванный, растоптанный дневник,Соседство смертных стрел, напитанных анчаром,Опасное соседство книг…

И молодость моя — в рубцах от первых пыток —Возмездья первородного греха.Не самородок, нет, а выплавленный слитокИз небогатых руд таежного стиха.

И зрелость твердая — в крутящейся метели,Бредущая по лесу с топором…Я жизнью заболел, и я лежу в постелиИ трижды в день глотаю горький бром.

* * *