Александр Житинский - Плывун Страница 31

Но потом была обычная жизнь. Он что — жил из благодарности? Или ему было так удобно? Зачем же эти романы, и чувство вины, и покаяния?

Пирошников был из тех мужчин, которые искренно влюбляются, покоряют, бурно любят, потом вдруг довольно быстро охладевают и возвращаются под домашний кров. При этом еще зачастую признаются во всем жене и так же искренно каются.

Обычно цикл занимал полгода — с апреля по сентябрь. Весна и время летних отпусков.

Та бурная перестроечная влюбленность, совпавшая по времени с подвижками во всех сферах, закончилась бы так же, если бы не рождение Любы. Выбирая из двух детей — одного взрослого и не родного по крови и второго, крошечного и не имеющего официального отца, — Пирошников иначе решить не мог.

Наденька проводила его так же спокойно, как и приняла под свой кров. Его тогда это даже обидело.

Зато с Алиной, матерью Любаши, жизнь была не просто бурной — она была сногсшибательной. Тут уж он не смотрел на сторону. Успевай только смотреть за женой. Она была костюмером на «Ленфильме», а это значит подготовка к съемкам, подбор костюмов для актеров, среди которых были такие знаменитости, что у Пирошникова дух захватывало и горькая зависть подступала к горлу. Алина и выпить умела, так что Пирошникову не однажды приходилось сидеть с маленькой Любкой, пока жена праздновала выход очередного фильма на банкете в Доме кино.

Может показаться, что с Наденькой ему было скучно… Но нет, и это не так.

Почему, кстати, Наденька? Почему ее так все звали и невольно улыбались, произнося это имя?

Она светлая, подумал он. Какие стихи ей подходят? Пожалуй, эти — вспомнил он.

Есть минуты, когда не тревожитРоковая нас жизни гроза.Кто-то на плечи руки положит,Кто-то тихо заглянет в глаза.И мгновенно житейское канет,Будто в темную пропасть без дна,А над пропастью медленно встанетРазноцветной дугой тишина…

Вот с этим ощущением отсутствия тревоги он прожил с нею много лет, а его самовольные отлучки в область чувственных утех ее словно не касались. Даже интимные отношения с Наденькой были целомудренны, если это слово будет уместно.

Впрочем, на расстоянии в два десятка лет любые события склонны приобретать целомудренность.

По всей вероятности Наденьке этот визит тоже дался нелегко. Во всяком случае, встреча сторон была несколько напряженной, хотя сказано было всего несколько слов:

— Здравствуй, Папатя! — бодро проговорил Толик.

— Привет… — кивнул он и уже совсем другим тоном, в котором было изрядно теплоты, проговорил: — Здравствуй, Надюша…

— Добрый день, Володя, — ответила она без всякого жеманства, но с внутренним волнением.

И они молча поехали в лифте на четвертый этаж в сопровождении Геннадия. Происходило это в середине рабочего дня, когда Серафима находилась в своем банке, — и это было Пирошниковым предусмотрено.

На четвертом этаже снова было пусто — на этот раз не потому, что рабочий день закончился, а по причине освобождения площадей всеми арендаторами. Двери офисов были распахнуты, на полу валялись бумаги, сквозь проемы дверей видна была та мебель, которую хозяева не сочли нужным перевозить на новое место — стулья, тумбочки. Попадались и старые компьютеры.

Геннадий нашел заветную замочную скважину, открыл дверь и, впустив их внутрь, объявил:

— Я пойду, тут дело есть. Через полчаса вернусь.

Пока ехали в лифте, Пирошников стоял к Наденьке вполоборота и украдкой разглядывал ее. Конечно, она изменилась, двадцать лет не проходят бесследно. Но к ней никак нельзя было применить слово «старуха», и даже «пожилая женщина» не подходило.

Она была из той редкой породы женщин, которые с возрастом умеют сохранять стройную фигуру и не идут ни на какие ухищрения, чтобы сохранить видимость молодости на лице. Только они имеют шанс в старости выглядеть привлекательно особой старческой красотой. Те же красавицы, которые пускаются во все тяжкие, чтобы уберечь молодое лицо путем пластических операций, на самом деле не сберегают его и через некоторое время, когда все подтяжки перестают действовать, становятся удивительно безобразны.

Она вошла, сказала: «Ах!» — и тихо рассмеялась, разглядывая все то, что когда-то составляло предмет игр ее семьи. Это был их маленький заповедник, их тайна, которая сейчас ощущалась всеми тремя по-разному, но, безусловно, их объединяла.

Наденька взялась за велосипедное колесо и повернула его. В иллюминаторе поплыли картины.

Неизвестно, кто режиссировал эту презентацию, но на экране возник пустынный берег моря, по которому бежал мальчик лет десяти, тянущий за собою на бечевке воздушного змея с хвостом в виде разноцветных лент, которые развевались и трепетали на ветру. А за ним, взявшись за руки и смеясь, бежали молодые мужчина и женщина. Они были чем-то похожи на Наденьку и Пирошникова, а мальчик — на Толика.

Где-то высоко над летящим змеем был виден белый птичий клин, бесшумно рассекающий небо в том же направлении, что и бумажная птица мальчика.

Еще минута — и уже можно было поверить в то, что время вернулось и можно продолжить жить вот с этого момента дальше, выйти в коридор, встретить старуху Анну Кондратьевну, соседку Ларису Павловну, и дядюшка в майке выглянет из двери мастерской Кирилла и, как всегда, начнет учить жизни Пирошникова…

Нет, ничего этого уже не будет.

И Наденька первая это поняла.

— Забавно, — сказала она и этим словом сразу вернула всех в реальность, потому что это было вовсе не забавно, а трагично, и означало, что жизнь прожита.

— А помнишь… — начал Пирошников, но Толик, глядевший на экран телевизора, вдруг перебил:

— Папатя, переезжай к маме.

Пирошников молчал.

— Она согласна, — сказал Толик.

Пирошников взглянул на Наденьку. Она едва заметно пожала плечами, как бы говоря: «А я что? Я ничего».

— Но ты же знаешь, наверное… — снова начал он.

— Знаю. Это тебе не нужно, прости.

Пирошников молча открыл дверь и вышел в коридор. Толик последовал за ним.

Наденька уселась на стиральную машину и беззвучно заплакала, закрыв лицо руками.

Глава 22. Бизнес-план

Попыток спасти Пирошникова и извлечь его из этого умирающего дома было предпринято еще две.

Во-первых, позвонила Любаша и долго уговаривала отца вернуться в свою законную комнату на Гаккелевской, которую Пирошников отдал ей пять лет назад. Люба сказала, что она собирается замуж и вообще это не должно волновать Пирошникова, она устроится, а ему необходим собственный дом.

Пирошников это предложение отверг.

— Ты же знаешь, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, — сказал он.

— Это уже другая река. Это моя река.

— Нет. Это означало бы возвращение в исходную точку. Круг.

— Папатя, это у тебя сейчас круг! Там, на Петроградской. Как ты этого не понимаешь!

— Но я сам его надеюсь разорвать. Спасибо, Любаша. Я оценил твою готовность жертвовать.

— Ой, не говори глупостей!

Второе предложение было абсолютно неожиданным. Внезапно, через несколько дней после увольнения Софьи Михайловны и демарша Залмана, оба они вновь предстали перед Пирошниковым, демонстративно скучающим у столика под плакатом.

Пирошников съежился. Почему-то он предположил дурное — повестку в суд или требование денег, хотя он уже обещал Софье, когда она забирала свою сменную обувь и калькулятор, что выплатит ей все положенное.

Но дело оказалось в другом.

Поздоровавшись, Залман подошел к плакату и повернул его надписью к стене. Пирошникову пришлось встать со стула, потому что выглядело все весьма церемонно.

— Владимир Николаевич, я прошу прощения за свою эмоциональную выходку, — сказал старик. — И хотел бы вам объявить, что сделал Софье Михайловне предложение вступить со мною в законный брак.

— Вы просите благословения? — улыбаясь, спросил Пирошников.

Залман сделал паузу, как бы показывая неуместность шуток на такую важную тему.

— Нет, мы хотим пригласить вас на церемонию бракосочетания.

Софья Михайловна протянула Пирошникову пригласительный билет.

— На два лица, — сказала она.

Пирошников оценил этот жест.

— Благодарю, — кивнул он.

— И еще, Владимир Николаевич, у меня однокомнатная квартира в Купчине, вы знаете, — продолжала Софья. — Мы с Семеном Израилевичем решили жить здесь. Две комнаты все-таки… Да и архивы недалеко, где он работает. Я могла бы сдать вам свою квартиру за совершенно символическую плату. Собственно, за оплату коммунальных услуг… Не век же вам жить под лестницей.

— Спасибо… Но мы тоже решили жить здесь, — сказал он.