Иосиф Бродский - Собрание сочинений Страница 32

* * *

Мои слова, я думаю, умрут,и время улыбнется, торжествуя,сопроводив мой безотрадный трудв соседнюю природу неживую.В былом, в грядущем, в тайнах бытия,в пространстве том, где рыщут астронавты,в морях бескрайних – в целом мире яне вижу для себя уж лестной правды.Поэта долг – пытаться единитькрая разрыва меж душой и телом.Талант – игла. И только голос – нить.И только смерть всему шитью – пределом.

Окна

Дом на отшибе сдерживает грязь,растущую в пространстве одиноком,с которым он поддерживает связьпосредством дыма и посредством окон.Глядят шкафы на хлюпающий сад,от страха створки мысленно сужают.Три лампы настороженно висят.Но стекла ничего не выражают.Хоть, может быть, и это веществоспособно на сочувствие к предметам,они совсем не зеркало того,что чудится шкафам и табуретам.И только с наступленьем темнотыони в какой-то мере сообщаютармаде наступающей воды,что комнаты борьбы не прекращают;что ей торжествовать причины нет,хотя бы все крыльцо заняли лужи;что здесь, в дому, еще сверкает свет,хотя темно, совсем темно снаружи...– но не тогда, когда молчун, старик,во сне он видит при погасшем светеокрестный мир, который в этот мигплывет в его опущенные веки.

* * *

Покинул во тьме постельи в темной прихожей встал.Рассвет озарил гостей,которых, признаться, ждал.Часто видел вдали.Чаще в местах пустых.Теперь вот они пришли,взяв с собой понятых.

Тихо. В двух зеркалахтри голубых окна.Тихо во всех углахреют остатки сна.Пол с потолком связав,будто бы пряжу ткут.В рамку тем самым взяввсе, что творится тут.

Тишь. Понятой прикрылдверь поплотнее, спит.Слышен лишь шелест крылредкий и стук копыт.В двух шагах от сегоснег заметает двор,Двое ищут того,кто для обоих вор.

Пусть хоть в каждой грудичто-то чужое есть,жизнь не могла пройти,не намекнув на месть.Тихо, совсем одинроюсь в горсти монет.Глядит на меня блондин,а рядом стоит брюнет.

Вот и проходит ночь.Я поднимаю взор.Оба уходят прочь.Снова смотрит во двор,как там витает снег,тот, кого не найдут,пусть хоть ищут весь векангел и дьявол тут.

* * *

Стог сена и загон овечийи дальше – дом полупустой -как будто движутся навстречутому, что скрыто темнотой.

Всего сто метров до оврага,который ткань свою прядети вскоре стены и оградупоглотит – года не пройдет.

Хозяин-ветер неопрятен,безмолвно движется в тиши,и рябь холодных перекладинграничит с пустотой в глуши.

Ушел и не спешит обратно.Все шарит меж чужих досок.А овцы трутся об оградуи осыпается песок.

Телефонная песня

Вослед за тем последует другой.Хоть, кажется, все меры вплоть до лестиуж приняты, чтоб больше той рукойнельзя было писать на этом месте.Как в школьные года – стирал до дыр.Но ежедневно – слышишь голос строгий;уже на свете есть какой-то мир,который не боится тавтологий.Теперь и я прижал лицо к окну.О страхе том, что гнал меня из комнат,недостает величия припомнить:продернутая нить сквозь тишину.Звонки, звонки. Один другому вслед.Под окнами толпа, огней смешенье...Все так же смутно там, как ощущенье,что жизнь короче на один запрет.

* * *

Шум ливня воскрешает по угламсалют мимозы, гаснущей в пыли.И вечер делит сутки пополам,как ножницы восьмерку на нули,и в талии сужает циферблат,с гитарой его сходство озарив.У задержавшей на гитаре взглядпучок волос напоминает гриф.

Ее ладонь разглаживает шаль.Волос ее коснуться или плеч -и зазвучит окрепшая печаль;другого ничего мне не извлечь.Мы здесь одни. И, кроме наших глаз,прикованных друг к другу в полутьме,ничто уже не связывает насв зарешеченной наискось тюрьме.

Ex oriente

Да, точно так же, как Тит Ливий, онсидел в своем шатре, но был незримоширокими песками окружени мял в сухих руках письмо из Рима.Палило солнце. Столько дней подрядон брел один безводными местами,что выдавал теперь померкший взгляд,что больше нет слюны в его гортани.Палило солнце. Ртутный столбик рос.И самый вход в его шатер угрюмыйпесок занес, занес, пока он думал,какая влага стала влагой слез.

* * *

Зажегся свет. Мелькнула тень в окне.Распахнутая дверь стены касалась.Плафон качнулся. Но темней вдвойнетому, кто был внизу, все показалось.Была почти полночная пора.Все лампы, фонари – сюда сбежались.Потом луна вошла в квадрат двора,и серебро и желтый свет смешались.Свет засверкал. Намек на сумрак стерт.Но хоть обрушь прожекторов лавину,а свет всегда наполовину мертв,как тот, кто освещен наполовину.

Полевая эклога

Стрекоза задевает волнуи тотчас устремляется кверху,отраженье пуская ко дну,словно камень, колодцу в проверку,чтобы им испытать глубинуи захлопнуть над воротом дверку.

Но нигде здесь не встретишь ведра,ни тарелки, ни банки, ни склянки.Пустота, ни избы, ни двора,шум листвы, ни избы, ни землянки.Сруб колодца почти до бедра,неумолчно кричат коноплянки.

Остается возможность во тьмуна веревке с шахтерской корзиной,через блок перекинув тесьму,распростившись глазами с низиной,опуститься в «бадье» самомув глубину на полет стрекозиный.

Пядь за пядью веревка из руквверх уходит, а звезд и не видно.Черный мох наползает вокругна венцы, так что все они слитнорастворяются в сумраке вдруг,меж собой разделенные скрытно.

Но до дна не достать; и темно.Вот и новый порядок смещений:приближается сверху окно.Мимо тянущих сыростью щелей,словно камень, уходит на дноотражение русских качелей.

Перевернут наперсток ведра,шум листвы – словно гомон овечий.Сруб избы достает до бедра,да и церковь здесь в рост человечий.Под ногами чернеет нора, -только ноют суставы предплечий.

Кто же ты, гулливер из лесов,распростившийся с сумрачной пущей,отодвинувший ногтем засов,но протиснуться в дверь не могущий,твердо помнящий принцип весов,но из лужи из пригоршни пьющий.

Неужели считаешь и ты(и ничто уж не сдвинет с решенья,даже вкус и окраска воды),что на дне стрекозы отраженье,как и прежде, среди темнотыодиноко лежит без движенья.

Заморозь и куски раскроши,но в осколках его не увидишь.Разведи в ней костер, осуши,но глазам не представится Китеж.Или ветром ее оглуши...Но ничем уж ума не насытишь.

Неужели, считаешь, онахолоднее и глубже колодца, -ведь поверхность не слишком темна.Но наперсток напялить придется,добираясь ладонью до дна,чтоб не смог невзначай уколоться.

Если что-то над грядкой встает,значит, каждый микрон в ней прополот.Что ж, пошарь, пусть ладонь поснуетпо грязи и почувствует холод.Там, где плоть до воды достает,дух еще и не брался за ворот.

Есть доска и найдется бревно,возвести можно крышу над частьюэтой лужи, пробить в ней окнои со всею возможною страстьюустремиться мизинцем на дно;но конек заскребет по запястью.

Где «колодец»? Дощатый этаж,облака и листва без просвета,мох, венцы, остальной антуражне дают тебе больше ответа.Где «колодец»? Молчащий пейзажнеподвижно глядит на атлета.

Где же он? Видно, там, где весызамирают, пусты, одиноки.Может, там, где во время грозыприбавляется только что влаги.Или там, где биплан стрекозыраспростер свои крылья во мраке.

Долго ищешь. Пора бы найтихоть обломок «пилотского» кресла.Пару щепок веревкой срасти -вот и крылья, лишь краска облезла...Но не сбейся в сравненьях с пути:стрекоза исчезает, исчезла.

Настоящий изгнанник с собойвсе уносит. И даже сомненьюобладанья другою судьбойне оставит, как повод к волненью.Даже дом деревянный с трубойне уступит крыльца наводненью.

Отраженья – тем более. Страхих на тусклой поверхности косит.Если плоть превращается в прах,как о том же двойник не попросит.«Уноси нас с собой на крылах».Стрекоза их, конечно, уносит.

Нет, не тот изгнанник, когов спину ветер, несущий проклятья,подгоняет, толкая его,разрывая любые объятья,в бедный мозг, где сознанье мертво,проникая сквозь ветхое платье.

Нет, не тот, кто виденьями полн,начинает тонуть в половодьях,как Назон возле сумрачных волн,ненавидящий душу и плоть их,словно бурей застигнутый челн,проклиная их ропот. Напротив.

Это тот неуемный пловец,рассекающий грудью озера,шум листвы, словно гомон овецразличающий скрытых от взора,над которым пернатый певецраспускает все краски убора.

Нет, не тот. И не тот, кто вездедаже собственной тени несносен,кто себя не встречает в водемеж верхушек листвяных и сосен.И не тот, кто рукой в пустотешарит так, что под кожею просинь.

Настоящий изгнанник – никтов море света, а также средь мрака.Тот, чья плоть, словно то решето:мягче ветра и тверже, чем влага.Кто бредет по дороге в пальто,меньше леса, но больше оврага.

Что ж. Замри и смотри в небесадо поры, когда облачным пряжамнужно вдруг превращаться в леса,становиться оврагами, скажем,набегая кустом на глаза,обращаясь к сознанью пейзажем.

В близоруком величьи своем,с коим взгляд твой к пространству прикован,скрыто чувство, что странный объем,как залог тебе долгий, дарован,что от всякой прогулки вдвоеми от смерти вдвоем – застрахован.

Звук стучит по воде, словно плеть(только брызги над ней не взлетают),проникая поверхность на треть(и круги растворяются, тают).Невозможно рубцы рассмотреть.Только тучи удары считают.

Коноплян... коноплянки кричат,и Борей заглушить их не в силах.Только срубы колодцев торчат,как дома на татарских могилах.Дует ветер, и волны мельчат,и веревки бушуют в стропилах.

В низкорослой стране ты не весьпродолжаешь упорно круженье(дом закрыт и в колодец не влезть),где помимо законов сложеньязаключается главная спесьв том, что в лужах здесь нет отраженья.

То ли слезы здесь глуше угроз,то ль на волнах других, то ли тьмоюзаглушается ропот берез.То ли тот, кто здесь бродит с сумою,ищет ос, а находит стрекоздаже осенью, даже зимою.

Стекло