Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939–1961 Страница 33

«Я переехал из дома писателей…»

Я переехал из дома писателейВ дом рабочих и служащих,Встающих в семь часов — затемно,Восемь часов служащих.

В новом доме — куда просторнее.Больше квартир, больше людей.И эти люди куда достойнееВ смысле чувств, в смысле идей.

В новом доме раньше встают,В среднем на два часа, чем в старом,И любят, когда мясо дают,И уже забыли про Сталина.

В новом доме мало собак,Смирных, жирных и важных.Зато на балконах много рубахБелых, синих и красных.

Не долгие склоки, а краткие дракиВенчают возникшую неприязнь.А на сплетни, слухи и вракиВсем жильцам наплевать.

В новом доме больше работниц,Чем домработниц, и толпы ребят.Наверно, о них меньше заботятся —С утра до ночи в глазах рябят.

А дети старого дома, бывало,Не подходили один к другому.И потом их было очень мало,Детей старого дома.

«Словно ворот…»

Словно ворот,Что глотку сжимает,Этот городМне в душу шибает,Задевает меня, задувает,Угашает и вновь воскрешает.

Мне не надоНи мяса, ни хлеба,Лишь бы сверхуМосковское небо,Лишь бы былиИ справа, и слеваЭти стили,Что, право, нелепы.

Я не факел,Я свечка простая,Я не дуб,Я травой прорастаю,Я, как снег,То пойду, то растаю,И для всехЯ немногого стою.

Я, продутый твоими ветрами,Я, омытый дождями твоими,Я, подъятый тобою, как знамя,Я, убитый тобою во имя.

Во какое же имя — не знаю.Называть это имя — не хочешь.О Москва —Штыковая, сквозная:Сквозь меняТы, как рана, проходишь.

ДОМИК ПОГОДЫ

Домик на окраине.                              В сторонеОт огней большого города.Все, что знать занадобилось мнеОтносительно тепла и холода,Снега, ветра, и дождя, и града,Шедших, дувших, бивших                                       в этот век.Сложено за каменной оградойК сведенью и назиданью всех.

В двери коренастые вхожу.То́мы голенастые гляжу.Узнаю с дурацким изумленьем:В День Победы — дождик был!Дождик был? А я его — забыл.

Узнаю с дурацким изумленьем,Что шестнадцатого октября[22]Сорок первого, плохого годаБыли: солнце, ветер и заря,Утро, вечер и вообще — погода.Я-то помню — злобу и позор:Злобу, что зияет до сих пор,И позор, что этот день заполнил.Больше ничего я не запомнил.

Незаметно время здесь идет.Как романы, сводки я листаю.Достаю пятьдесят третий год[23] —Про погоду в январе читаю.Я вставал с утра пораньше — в шесть.Шел к газетной будке поскорее,Чтобы фельетоны про евреевМедленно и вдумчиво прочесть.Разве нас пургою остановишь?Что бураны и метели все,Если трижды имя РабиновичНа одной                  сияет полосе?

Месяц март. Умер вождь.Радио глухими голосамиГолосит: теперь мы сами, сами!Вёдро было или, скажем, дождь,Как-то не запомнилось.                                   Забылось,Что же было в этот самый день.Помню только: сердце билось, билосьИ передавали бюллетень.

Как романы, сводки я листаю.Ураганы с вихрями считаю.Нет, иные вихри нас мелиИ другие ураганы мчали,А погоды мы — не замечали,До погоды — руки не дошли.

«В звуковое кино не верящие…»

В звуковое кино не верящиеМного лет. Давным-давноНе немое любим — немеющее,Вдруг смолкающее                              кино.

Обрывается что-то, портится,Иссякает какой-то запас,И лицо на экране корчитсяИ не может крикнуть на вас.

Речи темные, речи ничтожныеВысыхают, словно слеза.Остаются одни непреложныеЛица, лики, очи, глаза.

Остается одно — выражениеУст разъятых и глаз в огне,Впечатляющее, как поражениеВ мировой, многолетней войне.

«Еврейским хилым детям…»

Еврейским хилым детям,Ученым и очкастым,Отличным шахматистам,Посредственным гимнастам —

Советую занятьсяКоньками, греблей, боксом,На ледники подняться,По травам бегать босым.

Почаще лезьте в драки,Читайте книг немного,Зимуйте, словно раки,Идите с веком в ногу,Не лезьте из шеренгиИ не сбивайте вех.

Ведь он еще не кончился,Двадцатый страшный век.

«Романы из школьной программы…»

Романы из школьной программы,На ваших страницах гощу.Я все лагеря и погромыЗа эти романы прощу.

Не курский, не псковский, не тульский,Не лезущий в вашу родню,Ваш пламень — неяркий и тусклый —Я всё-таки в сердце храню.

Не молью побитая совесть,А Пушкина твердая повестьИ Чехова честный рассказМеня удержали не раз.

А если я струсил и сдался,А если пошел на обман,Я, значит, не крепко держалсяЗа старый и добрый роман.

Вы родина самым безродным,Вы самым бездомным нора,И вашим листкам благороднымКричу троекратно «ура!».

С пролога и до эпилогаВы мне и нора и берлога,И кроме старинных томовИных мне не надо домов.

САМОДВИЖЕНИЕ ИСКУССТВА

Малявинские[24] бабы уплотняютБорисова-Мусатова                                усадьбы.Им дела нет, что их создательСбежал от уплотнений за границу.Вот в чем самодвижение искусства!

ЧЕРДАК И ПОДВАЛ

Художники от слова «худо»Сюда затешутся едва ли:Не станут жить на том верху-то,Не будут стыть — вот здесь, в подвале.

Художники от слова «скверно»Живут вольготно и просторно.И пылесосами, наверно,Вытягивают пыль упорно.

Но я всегда приспособляюсь,Везде устроюсь расчудесно —В подвалах лучших я валяюсь,Где сыро, холодно и тесно.

Там свет небесный редко брезжит,Там с потолка нередко каплет,Но золотые руки режутМеня из пористого камня.

«Я в первый раз увидел МХАТ…»

Я в первый раз увидел МХАТНа Выборгской стороне,И он понравился мне.

Какой-то клуб. Народный дом.Входной билет достал с трудом.Мне было шестнадцать лет.

«Дни Турбиных»[25] шли в тот деньЗал был битком набит:Рабочие наблюдали быт

И нравы недавних господ.Сидели, дыхание затая,И с ними вместе я.

Ежели белый офицерБелый гимн запевал —Зал такт ногой отбивал.

Черная кость, красная кровьСочувствовали белой костиНе с тем, чтоб вечерок провести

Нет, черная кость и белая костьКрасная и голубая кровьПереживали вновь

Общелюдскую суть свою.Я понял, какие клейма кластьИскусство имеет власть.

«Хорошо или плохо…»

Хорошо или плохо,Если стукнуло сорок,Если старость скрипитПотихоньку в рессорах,Если чащеХватаешься за тормоза.Сорок лет — это как?Против мы или за?

Будь я, скажем, орломЭтих лет или старше,Это было б началоОрлиного стажа.Если б я червякомПо земле извивался,Сорок раз бы я гибнулИ снова рождался.

Я не гордый орелИ не червь придорожный,Я прописан не в небе,Не в недрах земли,Я — москвич!Да! Решительный и осторожный,Весь в дорожной пыли,Но и в звездной пыли.

Так орлов не стреляли,Так червей не топталиТо холодной войной,То войною тотальной,Как стреляли,А также топтали меня.Но сквозь трубную медь,Меж воды и огня.Где прополз, где пронесся,А где грудью пробился,Где огнем пропылал,Где водой просочилсяИ живу!Не бытую, и не существую,А живу!

«От копеечной свечи Москва сгорела…»