Владислав Ходасевич - Стихотворения Страница 33

Листик

Прохожий мальчик положилМне листик на окно.Как много прожилок и жил,Как сложно сплетено!

Как семя мучится в земле,Пока не даст росток,Как трудно движется в стеблеТягучий, клейкий сок.

Не так ли должен я поднятьВесь груз страстей, тревог,И слез, и счастья — чтоб узнатьПростое слово — Бог?

В городе ночьюТишина слагаетсяИз собачьего лая,Запаха мокрых листьевИ далекого лязга товарных вагонов.Поздно. Моя дочурка спит,Положив головку на скатертьВозле остывшего самовара.Бедная девочка! У нее нет матери.Пора бы взять ее на рукиИ отнести в постель,Но я не двигаюсь,Даже не курю,Чтобы не испортить тишину, —А еще потому,Что я стихотворец.Это значит, что в сущностиУ меня нет ни самовара, ни дочери,Есть только большое недоумение,Которое называется: «мир».И мир отнимает у меня всё время.

Высокий, молодой, сильный,Он сидел в моем кабинете,В котором я каждое утроСам вытираю пыль,И громким голосом,Хотя я слышу отлично,Говорил о новой культуре,Которую он с друзьямиНесет взамен старой.Он мне очень понравился,Особенно потому, что попросил взаймыЧетвертый том Гете,Чтобы ознакомиться с «Фаустом».Во время нашей беседыЯ укололся перочинным ножомИ, провожая гостя в переднюю,Высосал голубую капельку крови,Проступившую на пальце.

Стансы

Во дни громадных потрясенийДуше ясней, сквозь кровь и боль,Не оцененная дотольВся мудрость малых поучений.

«Доволен малым будь!» Аминь!Быть может, правды нет мудрее,Чем та, что, вот, сижу в тепле яИ дым над трубкой тих и синь.

Глупец глумленьем и плевкомОтветит на мое признанье,Но высший суд и оправданье —Весы души, во мне самом.

Да! малое, что здесь, во мне,И взрывчатей, и драгоценней,Чем всё величье потрясенийВ моей пылающей стране…

И шепчет гордо и невинноМне про стихи мои мечта,Что полновесна и чистаИх «золотая середина»!

Душа поет, поет, поет,    В душе такой расцвет,Какому, верно, в этот год    И оправданья нет.

В церквах — гроба, по всей стране    И мор, и меч, и глад, —Но словно солнце есть во мне:    Так я чему-то рад.

Должно быть, это мой позор,    Но что же, если вот —Душа, всему наперекор,    Поет, поет, поет?

В семнадцать лет, когда до слез, до слезВосторгами душа заболевала,Когда мечта венком незримых розОт всех меня так чудно отличала, —

[Что было мне прекраснее всего?]

……………………………… моихПыланье звезд, и рокот соловьиный,И повторенный голосом МариныТвой стих, Бальмонт.

Я помню в детстве душный летний вечер.Тугой и теплый ветер колыхалГирлянды зелени увядшей. Пламя плошек,Струя горячий, едкий запах сала,Взви<ва>лось языками. Тени флагов,Гигантские, шныряли по стенам.На дне двора, покрытого асфальтом,Гармоника урчала. РебятишкиИграли в коронацию. В воротахАксинья, вечно пьяная старуха,С кухарками ругалась. Петька-слесарьПодзуживал, и наконец онаВскочила, юбки вскинула и голыйВсем показала зад.        А между тем вдалиВдруг пронеслось и замерло протяжно:Ура! ура! Ва! ва-ва-а! Должно быть,Там, по Тверской, промчался царь с царицейНа паре вороных коней.

Надо мной в лазури яснойСветит звездочка одна —Справа запад, темно-красный,Слева близкая луна.

Той звезде — удел поэтов:Слишком рано заблистать —И меж двух враждебных световЗамирать, сиять, мерцать!

В беседе хладной, повседневнойСойтись нам нынче суждено.Как было б горько и смешноТеперь назвать тебя царевной!Увы! Стареем, добрый друг,Уж мир не тот, и мы другие,И невозможно вспомнить вслухПро ночи звездной Лигурии…

А между тем в каморке тесной,Быть может, в этот час ночнойЧитает юноша безвестныйСтихи, внушенные тобой.

Апрельский дождик слегка накрапывал,Но мы с тобой сквозь дырявый зонтУвидели небо такое синее,Какое видно только душе.

И зашатались от счастья и тяжести,Как может (смеет) шататься один (разве) Атлант,И то, что для встречных было безрифменно,Огромной рифмой (с)вязало нас.

О друг [неверный], терзатель безжалостный!Ведь мы же клялись: навек, навсегда.Зачем же после с такой жестокостьюМеня ты бросил здесь одного?

Иду, вдыхая глубокоБолот Петровых испаренья,И мне от голода легкоИ весело от вдохновенья.

[Иду, как ходит ветерокПо облетающему саду.]Прекрасно — утопать и петь,

Я сон потерял, а живу как во сне.Всё музыка дальняя слышится мне.

И арфы рокочут, и скрипки поют —От музыки волосы дыбом встают.

[Но кто-то………………………рукой,И звук обрывается с болью такой,]…………………………………………………Как будто бы в тире стрелок удалойСбивает фигурки одну за другой.

И падают звуки, а сердце горит,А мир под ногами в осколки летит.

И скоро в последнем, беззвучном бредуПоследним осколком я сам упаду.

Косоглазый и желтолицый,С холщовым тюком на спине,Я по улицам вашей столицыДень-деньской брожу в полусне.

Насмехайтесь и сквернословьте,Не узнаете вы о том,Как дракон на шелковой кофтеЛижет сердце мое огнем.

Мечта моя! Из Вифлеемской далиМне донеси дыханье тех минут,Когда еще и пастухи не знали,Какую весть им ангелы несут.

Всё было там убого, скудно, просто:Ночь; душный хлев; тяжелый храп быка.В углу осел, замученный коростой,Чесал о ясли впалые бока,

А в яслях… Нет, мечта моя, довольно:Не искушай кощунственный язык!Подумаю — и стыдно мне, и больно:О чем, о чем он говорить привык!

Не мне сказать…

В этих отрывках нас два героя,Незнакомых между собой.Но общее что-то такоеЕсть между ним и мной.

И — простите, читатель, заранее:Когда мы встречаемся в песий час,Всё кажется — для компанииТретьего не хватает — вас.

Он не спит, он только забывает:Вот какой несчастный человек.Даже и усталость не смыкает    Этих воспаленных век.

Никогда ничто ему не снится:На глаза всё тот же лезет мир,Нестерпимо скучный, как больница,Как пиджак, заношенный до дыр.

Пыль. Грохот. Зной. По рыхлому асфальту,Сквозь запахи гнилого мяса, маслаПрогорклого и овощей лежалых,Она идет, платочком утираяЗапекшиеся губы. РаспахнуласьНа животе накидка — и животПод сводом неба выгнулся таким жеВысоким круглым сводом. Там, во тьме,В прозрачно-мутной, первозданной влаге,Морщинистый, сомкнувший плотно веки,Скрестивший руки, ноги подвернувший,Предвечным сном покоится младенец —Вниз головой.        Последние часыЧрез пуповину, вьющуюся тонкимКанатиком, досасывает онИз матери живые соки. В ней жеВсё запрокинулось, всё обратилось внутрь —И снятся ей столетий миллионы,И слышится умолкших волн прибой:Она идет не площадью стесненной,Она идет в иной стране, в былой.И призраки гигантских пальм, истлевшихДавным-давно глубоко под землей,И души птиц, в былой лазури певших,Опять, опять шумят над головой.

Старик и девочка-горбуньяПод липами, в осенний дождь.Поет убогая певуньяПро тишину германских рощ.

Валы шарманки завывают;Кругом прохожие снуют…Неправда! Рощи не бывают,И соловьи в них не поют!

Молчи, берлинский призрак горький,Дитя язвительной мечты!Под этою дождливой зорькойОбречена исчезнуть ты.

Шарманочка! Погромче взвизгни!С грядущим веком говорю,Провозглашая волчьей жизниЗолотожелчную зарю.

Еще бездельники и детиБылую славят красоту, —Я приучаю спину к плетиИ каждый день полы мету.

Но есть высокое веселье,Идя по улице сырой,Как бы новосельеСуровой праздновать душой.

Помню куртки из пахучей кожиИ цинготный запах изо ртов…А, ей-богу, были мы похожиНа хороших, честных моряков.

Голодали, мерзли — а боролись.И к чему ж ты повернул назад?То ли бы мы пробрались на полюс,То ли бы пошли погреться в ад.

Ну, и съели б одного, другого:Кто бы это видел сквозь туман?А теперь, как вспомнишь, — злое словоХочется сказать: «Эх, капитан!»

Повернули — да осволочились.Нанялись работать на купца.Даже и не очень откормились —Только так, поприбыли с лица.

Выползли на берег, точно крабы.Разве так пристало моряку?Потрошим вот, как на кухне бабы,Глупую, вонючую треску.

А купец-то нами помыкает(Плох сурок, коли попал в капкан),И тебя не больно уважает,И на нас плюет. Эх, капитан!

Самому тебе одно осталось:Греть бока да разводить котят.Поглядишь — такая, право, жалось.И к чему ж ты повернул назад?

Раскинул под собой перину,Как упоительную сень.Сейчас легонько отодвинуСвою дневную дребедень.

Еще играет дождик мелкийПо запотелому стеклу.Автомобильной свиристелкойПрочмокали в пустую мглу.

Пора и мне в мои скитанья.Дорога мутная легка —Сквозь каменные очертаньяВ лунеющие облака.

Я родился в Москве. Я дымаНад польской кровлей не видал,И ладанки с землей родимойМне мой отец не завещал.

России — пасынок, а Польше —Не знаю сам, кто Польше я.Но: восемь томиков, не больше, —И в них вся родина моя.

Вам — под ярмо ль подставить выюИль жить в изгнании, в тоске.А я с собой свою РоссиюВ дорожном уношу мешке.

Вам нужен прах отчизны грубый,А я где б ни был — шепчут мнеАрапские святые губыО небывалой стороне.

В кафе