Северный крест - Альманах Российский колокол Страница 35

– Тамъ, тамъ было еще хуже. Если здѣсь скотство, покорное и смирившееся (ибо сбросивъ цѣпи плоти, они не сбросили цѣпи духовныя: они возстали плотью на плоть, но духъ ихъ скованъ, какъ и прежде, ибо въ нихъ нѣтъ духа), то тамъ – адъ. Если здѣсь Жизнь претворилась въ торжище, то тамъ она помои огненные. О усталое многохраброе мое сердце, скоро, скоро вернешься ты въ землю обѣтованную: въ небесную обитель. О, нестерпимо, нестерпимо, Отче, всеведающій, неузрѣнный, неизглаголанный, яви, яви Свѣты всепронзающіе; ниспошли мнѣ силу величайшую сообразно твоему величеству. Ибо нѣтъ силъ, нѣтъ силъ для вящаго.

Единственное, что удерживало М., съ позволенія сказать, здѣсь, былъ онъ самъ, его любовь не къ себѣ, но къ своему Я, первому изъ рожденныхъ Я на свѣтѣ, самоуваженіе и нѣкоего рода любопытство, ничего общаго съ любопытствомъ базарной бабы не имѣющее: ему было важно для себя вѣдать: что возможетъ онъ содѣять, что ему по плечу, а что выше силъ его.

Стремительно шелъ онъ, рѣжа пространства окрестныя. Быстро добрался онъ до тѣхъ мѣстъ, съ коихъ можно наблюдать ширь морскую сверху. Но пѣло море: волнами: «Безъ-вре-ме-нье!». Словно въ теченіи времени не отражалась Вѣчность болѣ. Словно время болѣе не было влекомо судьбою – ни къ концу своему, ни къ началу. Словно лазурь стала отнынѣ бездомною.

И глядѣлъ М. на гору; въ снѣжное убранство одѣянная на вершинахъ своихъ, была она слѣпительно-бѣлою, яко Солнце; прорѣзали верхи ея облаки темные, иные черные; и были тѣ облаки – какъ надгробья: прежняго міра; и слышенъ былъ далекій громъ. – И казалося М., что нынѣ, нынѣ уже началася брань межъ Добромъ и Зломъ, между горячо любимыми имъ Небесами и презрѣнною Землею. Чуялъ онъ сердцемъ дыханье надвигающагося; надвигающееся пылаетъ огнемъ, но огнь – огнь зорь: зорь новаго, небывалаго; но сіе новое, небывалое – кто знаетъ? – просверки, всполохи тамошняго. Но вскорѣ ему думалось иное: «Едва ль она, сѣча, окончится, ибо всё по кругу незримому шло, идетъ и будетъ идти: и Время, и Судьба, злыя, крутятъ Колесо Бытія, и мѣрный его ходъ поглощаетъ всё – часъ за часомъ, день за днемъ, годъ за годомъ: безслѣдно годины ниспадаютъ въ рѣку забвенья, безслѣдно и мѣрно».

Мѣрно билися волны о брегъ, осіянный мрѣвшимъ Свѣтиломъ, пустынный, раскаленный, – да такъ, что аэры надъ нимъ словно метались въ огнедышащемъ удушьѣ и мерцали подрагивая. М. подумалось, что Солнце, заливающее всё вокругъ, использовало море въ своихъ цѣляхъ, а Солнце – въ свою очередь – использовалось Нѣкимъ Безымяннымъ, отъ Коего всё, всё зависитъ, рабствуя непробудно, незакатно. Небеса, Свѣтило, ширь морская и брегъ – и ничего болѣе! – застилало очи, ихъ слѣпя: Вѣчность дольняя, и въ самомъ дѣлѣ мѣрная отъ вѣка, взирала на М. Мѣрность прорѣзалъ суетливый, хаотическій летъ чаекъ и прочихъ птицъ прибрежныхъ, обогащая описанное словно измѣреньемъ новымъ.

Пыланье аэровъ принуждало не стоять на мѣстѣ и – пасть въ лоно моря, въ лазурную нѣгу водъ, въ вѣчно-колеблемую пустыню, казавшуюся междумiрьемъ…Ему подумалось тогда: «Море – загробное царство, и нѣтъ здѣсь мнимо-живыхъ; пѣнье его – словно шопотъ горней моей любви». И се – стремглавъ несся онъ въ низины, ведущія къ брегу морскому, и палъ онъ въ плоть морскую. И услышалъ онъ пѣснь немѣстную, далекую – какъ Солнце, но вмѣстѣ съ тѣмъ и близкую, могущую быть исполненной лишь однимъ человѣкомъ. И душа его дышала пѣснью, и стала душа пѣснею. И возликовалъ М. въ сердцѣ своемъ. Вѣтры билися о многомощную его плоть, но, біясь объ нее, ее не проницали. М. возгласилъ:

– Я люблю васъ, вѣтры, приходящіе изъ морей, люблю, когда вы нашептываете мнѣ: «Ты – Иной». Благодаря вамъ я лишь ярче разгораюсь; мнѣ подобаетъ свѣтить ярко, либо же не быть вовсе. Въ мигъ сей я не опасаюсь въ сердцѣ своемъ разъяренной злости Судьбы, яри ея и когтей.

И, поднявшись вновь на гору, сквозь терніи – къ не казавшимъ еще себя звѣздамъ, всё далѣе и далѣе отъ рода людского, отъ шумовъ и суетъ, поднявши главу къ Солнцу, М. возгласилъ, глядя на разстилающіяся внизу пространства, словно бытующія подъ пятою его, словно поверженныя:

– Къ закату сего дня…Солнце на Западѣ зайдетъ, какъ и во всякій иной день, и се – заступитъ Нощь…И въ нощи пребываетъ міръ, покамѣстъ не узритъ Свѣтъ, имѣющій придти съ Востока. Азъ есмь тотъ свѣтъ…

Не успѣлъ онъ сказать сіе, какъ увидалъ приближающихся къ нему возставшихъ, немногихъ числомъ. Возставшіе, завидѣвъ его, приговаривали: «Слава М., царю нашему, съ нимъ бо Матерь нонче Превеликая!». На что М. съ негодованіемъ отвѣтствовалъ:

– О сыны и дщери мига, о овцы, утонувшія во снѣ именемъ жизнь, о блужданія во снѣ! Я не царь, но великій обличитель и неумолимый судія, судящій не только Критъ, но и вѣсь міръ, всю Вселенную; летящія и разящія мои мысли – мечи и молніи, выдавливающіе гной съ лика матери-земли, словно буря, сметаютъ они всё слабое. Суровое и непреклонное правосудіе дѣю я. И царствіе мое не отъ міра сего, о плоды безвременья.

Одинъ старецъ, съ глазами мятущимися, выставивъ носъ, началъ голосомъ распѣвнымъ:

– Ты, ты не Акай: ты и мудрѣе, и мощнѣе: управляешь нами лучше, громишь меньшимъ числомъ вящія войска супостата, о побѣдоносный! И милостивѣе при томъ (объ этомъ всѣ говорятъ – стало быть, правда!), отказываешься даже отъ наименованія себя вождемъ; ведешь себя словно другъ ты намъ! – Спаситель!

Всѣ бывшіе рядомъ громко провозгласили, подошедши къ нему и поклонившись до земли: «Ты – Спаситель. Ибо ты многомощенъ и многомилостивъ. Ты не человѣкъ – ты аки бози». И мужи, и жены кричали: «Только бы быть подъ началомъ твоимъ!», «Безъ водительства твоего могила насъ ждетъ!».

Седобрадый добавилъ:

– Въ сѣчахъ ты въ первыхъ рядахъ; случись намъ отступать, ты – увѣренъ – отступишь послѣднимъ, либо же не отступишь, предпочитая смежить очи – съ честію великою, намъ, критянамъ, неизвѣстной. Да, ты содѣлай намъ милость превелику: не отказывайся отъ власти надъ дитятами своими, надъ овцами да овнами, ибо ты пастырь: пастырь, лучшій изъ рождавшихся. Отнынѣ будемъ разумѣть тебя вождемъ.

М., морщась, произнесъ:

– Зачѣмъ вамъ царь, о перстные? Не возлагайте сего на