Владимир Набоков - Стихотворения Страница 37

220. ПРОХОЖИЙ С ЕЛКОЙ{*}

На белой площади поэтзапечатлел твой силуэт.

Домой, в непраздничный мороз,ты елку черную понес.

Пальто российское до пят.Калоши по снегу скрипят.

С зубчатой елкой на спинеты шел по ровной белизне,

сам черный, сгорбленный, худой,уткнувшись в ворот бородой,

в снегах не наших площадей,с немецкой елочкой своей.

И в поэтический овалтвой силуэт я врисовал.

221. ТЕНЬ{*}

К нам в городок приехал в гостибродячий цирк на семь ночей.Блистали трубы на помосте,надулись щеки трубачей.

На площадь, убранную странно,мы все глядели — синий мрак,собор святого Иоаннаи сотня пестрая зевак.

Дыханье трубы затаили,и над бесшумною толпойвдруг тишину переступиликуранты звонкою стопой.

И в вышине, перед стариннымсобором, на тутой канат,шестом покачивая длинным,шагнул, сияя, акробат.

Курантов звон, который длился,пока в нем пребывал Господь,как будто в свет преобразилсяи в вышине облекся в плоть.

Стена соборная щербатаи ослепительна была;тень голубая акробатаподвижно на нее легла.

Всё выше над резьбой портала,где в нише — статуя и крест,тень угловатая ступала,неся свой вытянутый шест.

И вдруг над башней с циферблатом,ночною схвачен синевой,исчез он с трепетом крылатым —прелестный облик теневой.

И снова заиграли трубы,меж тем как, потен и тяжел,в погасших блестках, гаер грубыйза подаяньем к нам сошел.

222. «Слоняюсь переулками без цели…»{*}

Слоняюсь переулками без цели,прислушиваюсь к древним временам:при Цезаре цикады те же пелии то же солнце стлалось по стенам.

Поет платан, и ствол в пятнистом блеске;поет лавчонка; можно отстранитьлегко звенящий бисер занавески:поет портной, вытягивая нить.

И женщина у круглого фонтанапоет, полощет синее белье,и пятнами ложится тень платанана камни, на корзину, на нее.

Как хорошо в звенящем мире этом,скользя плечом вдоль меловых оград,быть русским заблудившимся поэтомсредь лепета латинского цикад!

223. СНЫ{*}

Странствуя, ночуя у чужих,я гляжу на спутников моих,    я ловлю их говор тусклый.Роковых я требую примет:кто увидит родину, кто нет,    кто уснет в земле нерусской?

Если б знать. Ведь странникам данытолько сны о родине, а сны    ничего не переменят.Что таить — случается и мневидеть сны счастливые: во сне    я со станции в именье

еду, не могу сидеть, стоюв тарантасе тряском, узнаю    все толчки весенних рытвин,еду, с непокрытой головой,белый, что платок твой, и с душой,    слишком полной для молитвы.

Господи, я требую примет:кто увидит родину, кто нет,    кто уснет в земле нерусской.Если б знать. За годом валит год,даже тем, кто верует и ждет,    даже мне бывает грустно.

Только сон утешит иногда.Не на области и города,    не на волости и села,вся Россия делится на сны,что несметным странникам даны    на чужбине, ночью долгой.

224. КОМНАТА{*}

Вот комната. Еще полуживая,но оживет до завтрашнего дня.Зеркальный шкап глядит, не узнавая,как ясное безумье, на меня.

В который раз выкладываю вещи,знакомлюсь вновь с причудами ключей;и медленно вся комната трепещет,и медленно становится моей.

Совершено. Всё призвано к участьюв моем существованье, каждый звук:скрип ящика, своею доброй пастьюпласты белья берущего из рук.

И рамы, запирающейся плохо,стук по ночам — отмщенье за сквозняк;возня мышей, их карликовый грохот,и чей-то приближающийся шаг:

он никогда не подойдет вплотную;как на воде за кругом круг, идети пропадает, и опять я чую,как он вздохнул и двинулся вперед.

Включаю свет. Всё тихо. На перинусвет падает малиновым холмом.Всё хорошо. И скоро я покинувот эту комнату и этот дом.

Я много знал таких покорных комнат,но пригляжусь, и грустно станет мне:никто здесь не полюбит, не запомнитстарательных узоров на стене.

Сухую акварельную картинуи лампу в старом платьице сквозномзабуду сам, когда и я покинувот эту комнату и этот дом.

В другой пойду: опять однообразностьобоев, то же кресло у окна…Но грустно мне: чем незаметней разность,тем, может быть, божественней она.

И может быть, когда похолодееми в голый рай из жизни перейдем,забывчивость земную пожалеем,не зная, чем обставить новый дом…

225. МАТЬ{*}

Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив,спускается толпа, виясь между олив,       подобно медленному змию;и матери глядят, как под гору, в туманувещевающий уводит Иоанн       седую, страшную Марию.

Уложит спать ее и сам приляжет они будет до утра подслушивать сквозь сон       ее рыданья и томленье.Что, если у нее остался бы Христос,и плотничал, и пел? Что, если этих слез       не стоит наше искупленье?

Воскреснет Божий Сын, сияньем окружен;у гроба, в третий день, виденье встретит жен,       вотще купивших ароматы;светящуюся плоть ощупает Фома;от веянья чудес земля сойдет с ума,       и будут многие распяты.

Мария, что тебе до бреда рыбарей!Неосязаемо над горестью твоей       дни проплывают, и ни в третий,ни в сотый, никогда не вспрянет Он на зов,твой смуглый первенец, лепивший воробьев       на солнцепеке, в Назарете.

226. ВЕСНА{*}

Помчал на дачу паровоз.Толпою легкой, оробелойстволы взбегают на откос:дым засквозил волною белойв апрельской пестроте берез.В вагоне бархатный диванчикеще без летнего чехла.У рельс на желтый одуванчиксадится первая пчела.

Где был сугроб, теперь дырявыйпродолговатый островоквдоль зеленеющей канавы:покрылся копотью, размоквесною пахнущий снежок.

В усадьбе сумерки и стужа.В саду, на радость голубям,блистает облачная лужа.По старой крыше, по столбам,по водосточному колену —помазать наново поразеленой краской из ведра —ложится весело на стенутень лестницы и маляра.

Верхи берез в лазури свежей,усадьба, солнечные дни —все образы одни и те же,всё совершеннее они.Вдали от ропота изгнаньяживут мои воспоминаньяв какой-то неземной тиши:бессмертно всё, что невозвратно,и в этой вечности обратнойблаженство гордое души.

227. В РАЮ{*}

Моя душа, за смертью дальнейтвой образ виден мне вот так:натуралист провинциальный,в раю потерянный чудак.

Там в роще дремлет ангел дикий,полупавлинье существо.Ты любознательно потыкайзеленым зонтиком в него,

соображая, как сначалао нем напишешь ты статью,потом… но только нет журнала,и нет читателей в раю.

И ты стоишь, еще не верянемому горю своему:об этом синем сонном зверекому расскажешь ты, кому?

Где мир и названные розы,музей и птичьи чучела?И смотришь, смотришь ты сквозь слезына безымянные крыла.

СТИХОТВОРЕНИЯ 1929–1951{*}