Вардван Варжапетян - Путник со свечой Страница 37

— Как знать, имам? Наш повелитель не любит промедления, а шея ученых не тверже любой другой.

— И это тебя просили передать мне, горбун?

— Нет, такого мне не поручали.

Хайям выхватил из-за пояса самшитовый футляр для калама и замахнулся. Он бы ударил подметальщика, если бы тот нагло смотрел ему в глаза, но Мансур, вскрикнув, закрыл лицо руками и пальцы его задрожали от предчувствия боли — футляр был тяжелый, с прямыми острыми гранями.

— Ступай прочь, собака! Если я еще раз увижу тебя в медресе, начальник тюрьмы изрубит тебя в куски.

На уроках Хайям не слушал учеников, задумчиво чертя каламом круги на шершавой бумаге. «Зачем я нужен Саббаху? Не будет же он говорить со мной о математике и толковании Корана. Тогда зачем? Аламут далеко от Нишапура, но люди Саббаха повсюду. Какая же нужда во мне исмаилитам?»

После уроков, проходя по двору, Хайям снова споткнулся о кирпичи. Остановившись у могилы эмира Абу-л-Абасса ибн Тахира ибн ал-Хуссейна, святое имя которого носило медресе, Хайям поклонился его праху и помолился, чтобы проклятые кирпичи обрушились на головы тех, кто их здесь бросил. Из медресе он пошел не домой, а на улицу Кривых Ножей — к Абдаллаху ал-Сугани, прозванному Джинном. Здесь жили оружейники и кузнецы, из закопченных мастерских полз едкий дым, пахло окалиной и отсыревшим углем, и никогда не смолкал гром молотков о наковальни. Жестокий звон неостывших клинков.

Хайям не любил здесь бывать и много раз ругал Джинна, что он не соглашается переехать поближе к Хайяму, в квартал переписчиков, переплетчиков и торговцев бумагой, — здесь было тихо, чисто и в каждом дворе разбит сад или цветник.

Толкнув дверь, от ветхости волочившуюся по земле, Гийас ад-Дин прошел мимо пустого бассейна. Рядом с домом была сложена маленькая плавильня, в которой давно уже погас огонь. И сам домик Джинна казался таким же забытым и холодным.

Господин точный исследователь сидел на полу — босой, бритая голова без чалмы сияла, как начищенный кумган. В одной руке он держал реторту с раствором ляписа, в другой — фарфоровую чашку с купоросным маслом. Увидев гостя, он поставил реторту и чашку, обтер руки полой халата и обнял друга.

— Джинн, оставь свое богопротивное занятие, и выйдем на айван [1 Айван — крытая веранда.]не то я скончаюсь раньше срока.

Охая от боли в поясницах, старики вынесли на айван большой скатанный ковер с подушками, потом пиалы, глиняный кувшин с водой, пару лепешек и горсть изюма.

— Радуйся, Джинн, вчера сестра мне сказала, что переплетчик дворцовой библиотеки Умар ибн Аббад продает свой дом. Помнишь, мы встретили его, когда искали книгу Мухаммада ал-Хорезми «Ал-джебра»? И он недорого возьмет, я уже торговался с ним до хрипоты.

— Зачем?

— Чтоб ты жил рядом и я не тащился в это проклятое аллахом место. Помнишь, в молодости мы мечтали, что будем жить вместе в большом доме с прекрасным садом — ты, я, Абу-ль-Маджид Санаи, Музаффар Исфазари. И у нас будет общая библиотека с кедровыми шкафами для книг, и лаборатория, и даже маленькая обсерватория на крыше. А наши жены жили бы вместе и вместе готовили для нас...

— Санаи еще сказал, что после пятого намаза сам будет запирать женскую половину на стальной засов, чтоб жены не мешали нам болтовней и упреками.

— Но он сейчас в Газне, Исфазари — в Исфахане. Мы так давно не собирались вместе... Помню, я вместе с сыном Исфазари гостил у эмира Абу Са'да Джарре в Балхе. И мы вспоминали Исфахан. Но знаешь, Джинн, он стал слишком часто упоминать имя аллаха и только один раз перечислил звезды, а ведь он астроном, а не муэдзин.

— Это бывает с каждым в разное время. Сначала любовь, потом вера, и только после — знание.

— А если смешать все это в твоей реторте, то получится зловонный состав, называемый жизнью.

— Нет, получится загадочное и прекрасное, которое тоже зовется жизнью. Мы же, алхимики, соединяя все со всем, не смогли получить даже золота.

— А Джабир ибн Хайян?

— Единственный, он смог. Через двести лет после его смерти сломали старый дом в Эль-Куфе и под сгнившим полом нашли запыленный брусок золота. С тех пор никому не удавалось повторить такое, хотя уход ибн Хайяна и нашу жизнь разделяют триста девять лет. Мы по-прежнему его ученики и подмастерья. — Джинн закашлялся, лицо его покраснело, на лбу выступил пот. Он часто дышал, в груди хрипело. — Проклятая кислота! Уф-ф! Гийас ад-Дин, поешь изюм, а я приготовлю поесть.

— Не утруждай себя, я пришел к тебе за советом. — И Хайям рассказал о встрече с горбуном во дворе медресе.

— Ты прогнал одного гонца, но у Саббаха их много, есть помоложе и посильнее подметальщика Мансура, — пощипывая бурую бороду, заметил Джинн.

— Но зачем я ему нужен? У меня нет охоты тащиться по горам. Пока я лезу на свою крышу, у меня и то уже сердцебиение.

— Тогда скажи тому, кто придет — а я думаю, ждать долго не придется, — что эмир повелел тебе написать книгу и часто спрашивает о ней.

— Но у них везде уши, Джинн. Разве ты не видишь, что наша страна раскалилась, как жаровня, и некуда поставить ногу без того, чтобы не обжечь пятки!

— Тогда скажи, что ты болен, и не выходи из дома.

— Но если исмаилит придет ко мне домой и об этом донесут во дворец, меня с веревкой на шее повлекут на ковер крови [1 Ковер крови — коврик, на который ставили осужденного на казнь.]

— Я не узнаю тебя. Где твоя голова, равной которой нет в государстве? Если даны условия, значит, есть и решение. Мне кажется, такое: найди подметальщика и сам назначь место и время встречи. И лучше не в Нишапуре и не в уединенном месте, а в людном — на базаре или в мечети.

— В мечети я последний раз был два... да, два года назад.

— И то — чтобы украсть молитвенный коврик.

— Это придумали мои враги. Распустили слух, что я украл коврик и выменял на вино. Сперва я разозлился, потом стал поддакивать лжесвидетелям — пусть уж говорят обо мне правду.

— Тогда назначь встречу на базаре, — где тысячи людей, там двое незаметны.

— Наверное, ты прав. Я подумаю.

— Будь осторожен, Гийас ад-Дин, и помни — у тебя есть друзья.

— Да, да, Джинн, это одно из утешений стариков, островок в изменчивом мире превратности. Не провожай меня и хорошо подумай о домике Умара ибн Аббада.

5. Дорога в Тус

Хайям въехал в Тус с восточной стороны, через ворота, в которые вошел караван верблюдов, груженный золотом по повелению султана Махмуда Газневи — плата Фирдоуси за «Шахнаме», а в тот же день и час из западных ворот Туса, скрипя огромными колесами, выехала арба с телом поэта. Вспомнив эту печальную историю, имам пробормотал:

Воду, которую не дали при жизни,

После смерти вылили на его могилу.

Тус водой, фисташковыми рощами и тем, что здесь, в доме торговца аптекарским товаром, родился великий ибн Хайян, прозванный Джабиром, то есть Костоправом, ибо он поставил на должное место медицину. Увы, от дома Джабира не осталось даже развалин, а в доме Фирдоуси жила дряхлая старуха. Хайям видел ее — она стояла у ворот.

Понукая мула, Хайям проехал дровяной базар, знаменитое водохранилище глубиной в сорок ступеней, земляную дамбу, желтую от созревших дынь, и по тесным грязным улицам добрался до каравансарая Толстого Ибрахима — здесь они сговорились о встрече с посланцем Саббаха.

Караван-сарай был старый — прямоугольная просторная постройка с четырьмя угловыми башнями, придававшими ей внушительность и подобие крепости. Прочные стены отбрасывали внутрь двора прохладную тень и манили отдохнуть после долгого пути. Ни сторожа, ни управителя не было видно, хотя в полуденной тишине, казалось, еще слышался отзвук караванных колокольцев. Стертые каменные плиты двора свидетельствовали, что уже много лет по ним ступают верблюды, топчутся овцы и козы. В некоторых помещениях были сложены вороха верблюжьей колючки, кипы прошлогоднего сена, мешки с овсом. Пахло навозом, пережаренным мясом, терпкой кожурой неспелых грецких орехов, которую, мелко истерев, добавляют в корм лошадям, предохраняя от болезней соленой воды, неизбежной при переходе через громадные солончаки Дешт-и-Кевира.

Наконец на крик Хайяма вышел, утирая замасленные пловом губы, плечистый сторож свирепого вида и молча проводил почтенного имама в комнату, отведенную ему в западной башне. Обычно здесь было сыро и зябко от толстых стен, но сейчас горела жаровня и глиняный светильник с пятью рожками. От серебряного кувшина для омовений прохладно пахло розовой водой. Пол выложен шестиугольниками из зеленого камня, на котором точильщики точат ножи. Пушистые хорасанские ковры и драгоценный столик, инкрустированный по черному дереву редким янтарем, придавали маленькому жилищу неожиданно великолепный вид. Кто-то, видимо хорошо знавший привычки Хайяма, оставил на столике обливное блюдо с засахаренным миндалем и сосуд из полированной коричневой тыквы, полный чудесного вина. В этом Хайям убедился прежде, чем скинул туфли.