Андрей Вознесенский - Тьмать Страница 38

А. Тарковскому

Блатные москворецкие дворы,не ведали вы, наши Вифлеемы,что выбивали матери коврыплетёной олимпийскою эмблемой.

Не только за кепарь благодарюмосковскую дворовую закваску,что, вырезав на тополе «люблю»,мне кожу полоснула безопаской.

Благодарю за сказочный словарьне Оксфорда, не Массачусетса —когда при лунном ужасе главарьна танцы шёл со вшитою жемчужиной.

Наломано, Андрей, вселенских дров,но мы придём – коль свистнут за подмогой…Давно заасфальтировали двори первое свиданье за помойкой.

Памяти Р. Лоуэлла

Ты проходил переделкинскою калиткой,голову набок, щекою прижавшись к плечу, —как прижимал недоступную зрению скрипку.Скрипка пропала. Слушать хочу!

В домик Петра ты вступал близоруко.Там на двух метрах зарубка, как от топора.Встал ты примериться под зарубку —встал в пустоту, что осталась от роста Петра.

Ах, как звенит пустота вместо бывшего тела!Новая тень под зарубкой стоит.Клёны на кладбище облетели.И недоступная скрипка кричит.

В чаще затеряно частное кладбище.Мать и отец твои. Где же здесь ты?…Будто из книги вынули вкладышии невозможно страничку найти.

Как тебе, Роберт, в новой пустыне?Частное кладбище носим в себе.Пестик тоски в мировой пустоте,мчащийся мимо, как тебе имя?Прежнее имя, как платье, лежит на плите.

Вот ты и вырвался из лабиринта.Что тебе тень под зарубкой в избе?Я принесу пастернаковскую рябину.Но и она не поможет тебе.

Зеркало над казино —как наблюдающий разум,купольное Оно.

Ход в Зазеркалье ведёт,называемый «кошкиным лазом», —«Людям воспрещено!»

По Зазеркалью иду (Пыль. Сторожа с автоматами) —как по прозрачному льду… Снизу играет толпа.Вижу затылки людей, словно булыжники матовые.Сверху лица не видать – разве кто навзничь упал.

По Зазеркалью ведёт Вергилий второй эмиграции.Вижу родных под собой, сестру при настольном огне.Вижу себя под собой, на повышенье играющего.Сколько им ни кричу – лиц не подымут ко мне.

Вижу другую толпу, – уже не под автоматами, —мартовский взор опустив, вижу другое крыльцо,где над понурой толпой ясно лежала Ахматова,небу открывши лицо.

О, подымите лицо, только при жизни, раз в век хоть,небу откройте лицо для голубого НЕЗЛА!Это я знаю одно. И позабудьте Лас-Вегас.Нам в Зазеркалье нельзя.

Душа – это сквозняк пространствамеж мёртвой и живой отчизн.Не думай, что бывает жизнь напрасной.Как будто есть удавшаяся жизнь.

Почему два великих поэта,проповедники вечной любви,не мигают, как два пистолета?Рифмы дружат, а люди – увы…

Почему два великих народахолодеют на грани войны,под непрочным шатром кислорода?Люди дружат, а страны – увы…

Две страны, две ладони тяжёлые,предназначенные любви,охватившие в ужасе головучёрт-те что натворившей Земли!

Я не стремлюсь лидировать,где тараканьи бега.Пытаюсь реабилитироватьвокруг понятье греха.

Душевное отупениеотъевшихся кукарек —это не преступление —великий грех.

Когда осквернён колодецили Феофан Грек,это не уголовный,а смертный грех.

Когда в твоей женщине пленнойзарезан будущий смех —это не преступленье,а смертный грех…

Но было б для Прометеявеликим грехом – не красть.И было б грехом смертельнымдля Аннушки Керн – не пасть.

Ах, как она совершилаего на глазах у всех —Россию заворожившийбессмертный грех!

А гениальный грешникпред будущим грешен былне тем, что любил черешни,был грешен, что – не убил.

Опять надстройка рождает базис.Лифтёр бормочет во сне Гельвеция.Интеллигенция обуржуазилась.Родилась люмпен-интеллигенция.

Есть в русском «люмпен» от слова «любит».Как выбивались в инженера,из инженеров выходит в людиих бородатая детвора.

Их в институты не пустит гордость.Там сатана правит балл тебе.На место дворника гигантский конкурс —музы носятся на метле!..

Двадцатилетняя, уже кормящая,как та княгинюшка на Руси,русская женщина новой формациииз аспиранток ушла в такси.

Ты едешь бледная – «люминесценция»! —по тёмным улицам совсем одна.Спасибо, люмпен-интеллигенция,что можешь счётчик открыть с нуля!

Не надо думать, что ты без сердца.Когда проедешь свой бывший дом,две кнопки, вдавленные над дверцами,в волненье выпрыгнут молодом…

Тебя приветствуют, как кровники,ангелы утренней чистоты.Из инженеров выходят в дворники —кому-то надо страну мести!

Неужто это будет всё забыто —как свет за Апеннинами погас:людские государства и событья,и божество, что пело в нас,и нежный шрамик от аппендицитаиз чёрточки и точечек с боков —как знак процента жизни ненасытной,небытия невнятных языков?…

Эти слава и цветы —дань талантищу.Любят голос твой, но ты —всем до лампочки.

Пара падает в траву,сломав лавочку,под мелодию твою…Ты им до лампочки.

Друг на исповедь пришёл,пополам почти.Ну а что с твоей душой —ему до лампочки.

Муза в местной простынеждёт лавандовотвой автограф на спине.Ты ей до лампочки.

Телефонит пол-Руси,клубы, лабухи —хоть бы кто-нибудь спросил:«Как ты, лапочка?»

Лишь врагу в тоске ножа,в страстной срочности,голова твоя нужна,а не творчество.

Но искусство есть комедь,смысл Ламанческий.Прежде, чем перегореть —ярче лампочка!

Поэт не имеет опалы,спокоен к награде любой.Звезда не имеет оправыни чёрной, ни золотой.

Звезду не убить каменюгами,ни точным прицелом наград.Он примет удар камер-юнкерства,посетует, что маловат.

Важны ни хула или слава,а есть в нём музыка иль нет.Опальны земные державы,когда отвернётся поэт.

Лягу навзничь – или это нервы?От земного сильного огнятень моя, отброшенная в небо,наклонившись, смотрит на меня.

Молодая чёрная берёза!Видно, в Новой Англии росла.И её излюбленная поза —наклоняться и глядеть в глаза.

Холмам Нового Иерусалимахолмы Новой Англии близки.Белыми церковками над нимипамять завязала узелки.

В чёрную берёзовую рощузаходил я ровно год назади с одной, отбившейся от прочих,говорил – и вот вам результат.

Что сказал? «Небесная бесовка,вам привет от северных сестёр…»Но она спокойно и бессонно,не ответив, надо мной растёт.

Да какой же ты русский,раз не любишь стихи?!Тебе люди – гнилушки,а они – светляки.

Да какой же ты узкий,если сердцем не браткаждой песне нерусской,где глаголы болят…

Неужели с пелёнокне бывал ты влюблёнв родословный рифмовникотчеств после имён?

Словно вздох миллионныйповенчал имена:Марья Илларионовна,Злата Юрьевна.

Ты, робея, окликнешьиз имён времена,словно вызовешь Китежиз глубин Ильменя.

Словно горе с надеждойпозовёт из окнаколокольно-нездешне:Ольга Игоревна.

Эти святцы-поэмывслух слагала родня,словно жемчуг семейныйзавещав в имена.

Что за музыка стонаотразила судьбу:и семью, и историювывозить на горбу?

Словно в анестезииот хрустального снаимя – АнастасияНиколаевна…

Друг мой, настала пора невезения,глядь, невезуха,за занавесками бумазейными —глухо.

Были бы битвы, злобные гении,был бы Везувий —нет, вазелинное невезение,шваль, невезуха.

На стадионах губит горячка,губят фальстарты —не ожидать же год на карачках,сам себе статуя.

Видно, эпоха чёрного юмора,серого эха.Не обижаюсь. И не подумаю.Дохну от смеха.

Ходит по дому моё невезение,в патлах, по стенке.Ну полетала бы, что ли, на венике,вытаращив зенки!

Кто же обидел тебя, невезение,что ты из смирной,бросив людские углы и семейные,стала всемирной?

Что за такая в сердце разруха,мстящая людям?Я не покину тебя, невезуха.В людях побудем.

Вдруг, я увижу, как ты красива!Как ты взглянула,косу завязывая резинкойвместо микстуры…

Как хорошо среди благополучных!Только там тесно.Как хороши у людей невезучихтихие песни!

Соскучился. Как я соскучилсяпо сбивчивым твоим рассказам.Какая наша жизнь лоскутная!Сбежимся – разбежимся сразу.

В дни, когда мы с тобой развёрстаны,как крестик ставит заключённый,я над стихами ставлю звёздочки —скоро не хватит небосклона!

Ты называешь их коньячными…Они же – попаданий скученностьпо нам палящих автоматчиков.Шмаляют так – что не соскучишься!

Но больше я всего соскучилсяпо краю глаза, где смешливотвой свет проглядывает лучикомв незагоревшую морщинку.

Я снова в детстве погостил,где разорённый монастырьстоит, как вскинутый костыль.

Мы знали, как живёт змеяи пионервожатая —лесные бесы бытия!

Мы лакомством считали жмых,гранаты крали для шутих,носами шмыг – и в пруд бултых!.

И ловит новая ордамою монетку из пруда,чтоб не вернуться мне сюда.

Стоит белый свитер в воротах.Тринадцатилетний Андрей.Бей, урка дворовый,бутцей ворованной,по белому свитерубей —

по интеллигентской породе!

В одни ворота игра.За то, что напялился белой воронойв мазутную грязь двора.

Бей белые свитера!

Мазила!За то, что мазила, бей!Пускай простирает Джульетта Мазина.Сдай свитер в абстрактный музей.

Бей, детство двора,за домашнюю рвотину,что с детства твой свет погорел,за то, что ты знаешьширокую родинупо ласкам блатных лагерей.

Бей щёткой, бей пыром,бей хором, бей миромвсех «хоров» и «отлов» – зубрил,бей по непонятному ориентиру.Не гол – человека забил,за то, что дороги в стране развезло,что в пьяном зачат грехе,что, мяч ожидая,вратарь назлостоит к тебе буквой «х».С великою темью смешон поединок.Но белое пятнышко,муть,бросается в ноги,с усталых ботиноквсю грязь принимая на грудь.

Передо мной блеснуло азартной фиксойпотное лицо Шки. Дело шло к финалу.

Подошвы двор вытер о белый свитер.– Андрюха! Борьба за тебя.– Ты был к нам жестокий,не стал шестёркой,не дал нам забить себя.

Да вы же убьёте его, суки!

Темнеет, темнеет окрест.И бывшие белые ноги и рукилетят, как Андреевский крест.

Да они и правда убьют его! Я переглянулсяс корешом – тот понимает меня,и мы выбиваем мяч на проезжуючасть переулка, под грузовики. Мячикиспускает дух. Совсем стемнело.

Когда уходил он,зажавши кашель,двор понял, какой он больной.Он шёл,обернувшись к темени нашейнезапятнанной белой спиной.

…Андрюша, в Парижеты вспомнишь ту жижув поспешной могиле чужой.Ты вспомнишь не урок —Щипок-переулок.А вдруг прилетишь домой?

Прости, если поздно. Лежи, если рано.Не знаем твоих тревог.Пока ж над страной трепещут экраны,как распятый твой свитерок.

Приближается век мой к закату —ваш, мои отрицатели, век.На стол карты!У вас века другого нет.

Пока думали очевидцы:принимать его или как? —век мой, в сущности, осуществилсяи стоит, как кирпич, в веках.

Называйте его уродливым.Шлите жалобы на Творца.На дворе двадцатые годы —не с начала, так от конца.

Историческая симметрия.Свет рассветный – закатный снег.Человечья доля смиренная —быть как век.

Помню, вышел сквозь лёт утиныйинженера русского сыниз Ворот Золотых Владимира.Посмотрите, что стало с ним.

Бейте века во мне пороки,как за горести бытиядикари дубасили Бога.Специален Бог для битья.

Века Пушкина и Пуччинимой не старше и не новей.Согласитесь, при Кампучии —мучительней соловей.

В схватке века с активной теменьюкаков век, таков и поэт.Любимые современники,у вас века другого нет…

…Изучать будут век мой в школах,пока будет земля землёй,я не знаю, конечно, сколько,но одно понимаю – мой.

Я друга жду. Ворота отворил,зажёг фонарь под скосами перил.

Я друга жду. Глухие времена.Жизнь ожиданием озарена.

Он жмёт по окружной как на пожар,как я в его невзгоды приезжал.

Приедет. Над сараями сосназаранее освещена.

Бежит, фосфоресцируя, кобель.Ты друг? Но у тебя – своих скорбей…

Чужие фары сгрудят темноту —я друга жду.

Сказал – приедет после девяти.По всей округе смотрят детектив.

Зайдёт вражда. Я выгоню вражду —я друга жду.

Проходят годы – Германа всё нет.Из всей природы вырубают свет.

Увидимся в раю или аду.Я друга жду, всю жизнь я друга жду!

Сказал – приедет после девяти.Судьба, обереги его в пути.

Рыдайте, кабацкие скрипки и арфы,над чёрною астрой с причёскою «афро»,что в баре уснула, повиснув на друге,и стало ей плохо на все его брюки.

Он нёс её, спящую, в туалеты.Он думал: «Нет твари отравнее этой!»На кафеле корчилось и темнелоналитое сном виноградное тело.

«О, освободись!.. Я стою на коленях,целую плечо твоё в мокром батисте.Отдай мне своё естество откровенно,освободись же, освободись же,

от яви, что мутит, от тайны, что мучит,от музыки, рвущейся сверху бесстыже,от жизни, промчавшейся и неминучей,освободись же, освободись же,

освободись, непробудная женщина,тебя омываю, как детство и роды,ты, может, единственное естественное —поступок свободы и воды заботы,

в колечках причёски вода западает,как в чёрных оправах напрасные линзы,подарок мой лишний, напрасный подарок,освободись же, освободись же,

освободи мои годы от скверны,что пострашней, чем животная жижав клоаке подземной, спящей царевной,освободи же, освободи же…»

Несло разговорами пошлыми с лестницы.И не было тела светлей и роднее,чем эта под кран наклонённая шеяс прилипшим мерцающим полумесяцем.

Я так считаю. А кто не смыслит —ходи в читальню.Есть у поэзии и эта миссия,я так считаю.

На соловья не шлют доносов скворки,у них не яд, а песня на устах.Мне жаль тебя, завистник-стихотворец,слабак в стихах, ты злобствуешь в статьях.

Изменяйте дьяволу, изменяйте чёрту,но не изменяйте чувству безотчётному!

Есть в душе у каждого, не всегда отчётливо,тайное отечество безотчётное.

Женщина замешана в нем темноочёвая,ты – моё отечество безотчётное!

Гуси ль быстротечные вытянут отточие —это безотчётное, это безотчётное,

осень ли настояна на лесной рябине,женщины ль постукают чётками грибными,

иль перо обронит птица неучёная —как письмо в отечество безотчётное…

Шинами обуетесь, мантией почётною —только не обучитесь безотчётному.

Без него вы маетесь, точно безотцовщина,значит, начинается безотчётное.

Это безотчётное, безотчётноенад рисковой пропастью вам пройти нашёптывает.

Когда черти с хохотом вас подвесят за ноги,«Что ещё вам хочется?» – спросят вас под занавес.

«Дайте света белого, дайте хлеба чёрногои ещё отечество безотчётное!»

Я обожаю воздух сосновый!Сентиментальности – от лукавого.Вдохните разлуку в себя до озноба,до иглоукалыванья. До иглоукалыванья.

Вденьте по ветке в каждую иголку,в каждую ветку вденьте по дереву,в каждое дерево родину вденьте —и вы поймёте, почему так колко.

Политики повязаны.Фрейд стар.Истина – в поэзии,Фред Старр!

Что мне делать с мантией?Чай не царский сан.Может быть, натянетена дельтаплан?

Может, покатаемсянатощак,как Мефисто с Фаустомна плащах?

Чтобы люди обмерлииз долин —Оберлин, Оберлин,Оберлин…

Что это написаноin the sky?«We must love each otheror die».

Это Оден, вычеркнув,написалптичками-кавычкамив небесах.

Как ты не сорвался,Фред Старр?Как ты не взорвался,наш шар?

Но пока не пробило,мы парим —Оберлин, Оберлин,Оберлин…

Будто дверью ошибся,пахнет розой и «Шипкой»,будто жизнью ошибся во тьме —будто ты получил свиданье,предназначенное не тебе.

Ни за что – это времяи репей на коленке,вниз сбегающей по тропе, —удивлённое благодаренье,предназначенное не тебе.

Благодать без понятьяили камня проклятье,промахнувшееся в слепоте?Задушили тебя в объятьях,предназначенных не тебе.

Эти залы с цветами,вся Россия за вамии разбитая песнь на губе —заповеднейшее свиданье,предназначенное не тебе.

Отпираться наивно.Есть, наверное, лифты,чтоб не лезть на балкон по трубе.Прости, Господи, за молитвы,предназначенные не тебе.

На спинку божия коровкалегла с коричневым брюшком,как чашка красная в горошек,налита стынущим чайком.

Предсмертно или понарошке?

Но к небу, точно пар от чая,душа её бежит отчаянно.

Я ТЕБЯ НИКОГДА НЕ ЗАБУДУ