Виктор Широков - Иглы мглы Страница 38

Только через 32 года после смерти вышла по существу первая книга стихотворений и поэм "С любимыми не расставайтесь!" Александра Кочеткова (1900 — 1953), названная строчкой из прекрасного стихотворения "Баллада о прокуренном вагоне".

Читаю Кочеткова,Тяжелая судьба.Но живо, живо словои рифма не слаба.Не потускнел твой гений,со временем не стих.Сквозь толщу потрясенийк нам твой прорвался стих."Баллада о вагоне"взлетит под потолок;по всей стране в ладонитвой первый сборник лег.Избегнув катастрофы,вернулся ты домойи эти чудо-строфыподнял над головой.При людях — мягкость, робость;зато душа — стилет.И вечно рядом пропасть,Коль истинный поэт.В клуб надевай манишкуи сам себе не лги;пусть чешут кулачишкибессонные враги.У них одна забота:стереть бы в порошок;ведь бездари охотасказать: "И ты не Блок…"Но сгинут-сдохнут гады;наступит Страшный суд;и все твои балладычитателя найдут.На то и ищем слово,стирая пот со лба…Читаю Кочеткова.Завидная судьба.

Я люблю сиянье солнышка;с ним надежней и вольготней;и видны при нем до донышкачердаки и подворотни.Ночью жутко: всюду гномики(в лунном свете — голубые),сжав в руках покрепче ломики,мерят улочки кривые.Ничего себе подросточки:мышцы вовсе не из ваты,тренированные косточки,лишь умишком щупловаты.Ходят-бродят, уши — домиком;ищут, что лежит похуже;вся мечта — немытым ломикомжахнуть исподволь снаружи.Омерзительны их хитрости,их подпольные секреты;вот бы разом напрочь вытрястиих душонки, их кастеты.Извести б гвардейский выводок,честным людям нет проходу;может, солнце все же выведетих на чистую на воду.Встань же, круглое и красное,разгони всю темь собою!Пусть над нами снова властвуеттолько небо голубое.

Восхода свистнет плеть, чтобы заре пролиться… Проснуться и запеть, как распевают птицы; чтоб каждая строка восторженно и чисто на крыльях ветерка взмывала в свод лучистый; чтоб захватило дух от этой благодати и у того, кто пух, плетясь от даты к дате. Что слава? "Слава — дым" — я повторяю гордо, восторгом молодым споласкивая горло… А случай так же слеп, как в дни Помпея, Красса; и так же нужен хлеб, а не гекзаметр массам.

Близорукий, толстый и картавыйпо земле прошел я аки тень.Вечно мне чего-то не хватало,чтобы робость одолеть и лень.Часто я излишне суетился;логику в бессмыслице искал;над веселым словом так трудился,словно это камень иль металл.А иным казался ловким малымсо свинцовой тяжестью в локтях…Вечно мне чего-то не хватало,вот и прожил, словно бы в гостях.Хорошо лишь, что не вылез волос;что в трудах бессонных не устал.Дочь моя наследует веселость,самый главный в жизни капитал.Это тоже двигатель хороший,может быть, поверхностный чуть-чуть…Снова я по утренней порошена работу повторяю путь.Снова трачусь над казенным словом,чтоб его немного отогреть;чтоб чужая книжка птицей снованад рутиною смогла взлететь.Но меня вы не жалейте, право;лучше уж посмейтесь надо мной…Близорукий, толстый и картавый,как его выносит шар земной?У меня в ответ одни скрижали:я не холил ни обид, ни жал…Как бы где меня ни обижали,никого в ответ не обижал.Но зато узнал, как спеют травыИли как полынью пахнет снег,Близорукий, толстый и картавый,В общем-то, обычный человек.

От Светлана пришло письмецо… Крупный почерк на узком конверте… И мелькнуло незлое лицо средь моей городской коловерти. Я увидел морщины на лбу, сигаретку, (предчувствует взбучку, все ж отмечу лихую судьбу), золотую твою авторучку. Эривань и Тифлис посетив, покутив напоследок с хевсуром, ты глядишь на Балтийский залив с выраженьем нисколько не хмурым. Как здесь благостны скользкие "не"! нет бы "хмурым" и "злое" до жути… Как мне мало встречалось в стране стихотворцев веселых по сути! Вечно мы озабочены; все что-то пыжимся; (много ли значим?), и, как белки, в одном колесе вечно носимся, спорим и плачем. Надо жить по-иному, легко; все невзгоды за шуткою пряча; надо чаще глядеть далеко, где гуляет фламинго удачи. Сантименты — не чушь и не блажь, и не только души рудименты… Дорогой мой товарищ, уважь, посылай-ка почаще конверты. В них — фрагменты нелегкой судьбы; в них аукнулись Жля или Карна… Благодарны же будем, увы, что вся жизнь наша так фрагментарна. И когда ты с балкончика вниз в своем Таллинне глянешь под вечер, то увидишь горбатый Тифлис и чинар не зажженные свечи. Светом выстрелит рядом фонтан, снегом вздрогнут соседние горы; вновь рукою подать — Ереван и полночные жаркие споры. Сдвинешь взгляд — золотая Москва куполами сверкнет недалече… Принимай же привета слова; и до встречи, дружище, до встречи!

Памяти Игоря Северянина

Просвистал бы всю жизнь соловьем,поражая вульгарностью свиста,если б родина здесь ни при чем,если б так не звенели мониста,если б полночь над каждым кустомне висела химерой лесистой.Если б каждый доверчивый звукне рождался в трепещущем горлеи потом не щемил, как недуг,не молил, словно горе нагое,если б самой из горьких разлукБежин луг не увидеть изгоем.Просвистал бы всю жизнь соловьем,так чтоб млели в восторге подруги;чтоб в язычески-древнем испугелунным зеркалом стыл водоем;ан — ты плачешь в прозренье своемне об юге — что нет русской вьюги…Соло вьешь… На терновый венецтак пригоден эстляндский шиповник;ты — не жрец, не певец-удалец,не салонный кривляка-сановник;за полвека поймут, наконец,ты — поэзии вечный любовник.Ты — садовник, что розы взрастил,поливая в бездождье слезами,ни души не жалея. Ни сил…Как бы кто ни старался словамиочернить — не достанет чернил…Только розы цветут перед нами!

Не раз, бессонницей измучен,в сердцах я говорил себе,что как просвет бывает в тучах,бывают радости в судьбе.Что все имеет назначеньецветок и стебель, и зерно;что жизни бурное теченьеперстом подправить не дано.Что надо внешне хладнокровнейдержаться к вящей славе сонь;куда достойней перед ровнейявить свой внутренний огонь.Но сон смыкал надежно веждыкасаньем ласковой руки;и все тревоги, все надеждыказались утром далеки.Другие мучили заботы,манили новые края…Спроси себя: а все же кто тына перепадах бытия?Из тьмы и света мир твой соткан;и как бы ни был ты учен,а дух твой словно в гибкий коконна время в тело заключен.Цени ж игру воображенья,где все условности тесны;сумей за миг до пробужденьяединым махом выпить сны.

Борису Слуцкому

Деньги, вроде, идут к деньгам…Как я радовался малой копейке,с неба падавшей в мой вигвами сулившей большие деньги;хоть не верил я этой идейке,потому что всегда оплаченыбыли давешние трудыи доподлинно обозначеныгде, за что — моих мук следы.Тратил я не столь на еду(прокормиться у нас несложно);тратил я на свою бедувсе на книги неосторожно.И не столь писал, как читал,а потом еще перечитывал;сам себе — и читальный зал,и служитель, который учитывал:вот — не съеденный мной обед,вот — не купленные ботинки…Был смешон молодой поэт,не любили его блондинки.Но когда приходилось туго,когда негде было занять,мог я снять "дорогого друга"и легко букинистам "загнать".А потом, кусок пережевывая,тут же что-то вновь покупал;вновь крутился душевного жерновасамый главный коленчатый вал.Я готов повторить за Слуцким,что читатель я мировой;что не только семечки лускал,но работал и головой.Если стих был неровной выделкиили нитка чужая видна,не боюсь я придирки и выдиркицель одна и любовь одна.Был юнцом и твердил, что — средний,а сейчас как будто подрос;пусть примерится мой наследники ответит на мой вопрос.А насчет гонораров — ша!Поутих и норов, и гонор.Насчитала бухгалтерша,словно я — постоянный донор.Не забыл я детский обет,и почти забылись обиды…Заработал себе обеди сейчас мы с судьбою квиты!

Вновь сегодня утром встану; чай заваривать не стану, растворимым кофейком ободрюсь, покуда мысли в позаоблачные выси не отправились тайком. У стола в одном исподнем, словно ночью новогодней все на свете исполать; простираю молча длани, исполнением желаний, помню, славился Пилат. Думаю, что завтра, в среду, наконец-то я уеду; тем переменю среду; только легче вряд ли станет, быть шутом при балагане нагадали на беду. Странно, прежде был я мучим мнением чужим ползучим, рвался к славе напрямик, пробовал поверх барьеров, зол был на "пенсионеров", а сейчас утих, обвык. Только сердце вдруг забьется чаще, словно остается в глубине осадок лжи; был ты доктор, был редактор, всюду не хватало такта, лез в ученые мужи. В 20 лет болел вопросом: воспарю ль, останусь с носом; есть талантец или нет? Вот и стало больше вдвое; от вопросов нет отбою и ответов тоже нет. Впрочем, я в одном уверен: кем-то жребий мой измерен, взвешен, выверен вполне… Тихо тянется кривая, больше не предпринимая ничего, лег на стерне. Попривыкнешь, так не колко; главное — не бойся волка; он — заведомый шакал; ни двора и ни кола я не жалею; так что лая не дождется "аксакал". Все открыла мне гадалка; вот немножко дочку жалко: слабоват авторитет мой; хожу весь день в халате, то ли дело было "в штате"; впрямь был истинный поэт. А сейчас слагатель строчек; что за должность — переводчик; только нервов перевод; проку ль эдак жизнь иначить: днем уснет, а ночью скачет; лучше бы наоборот. В том врагов винить не буду; каждый льет в свою посуду и дудит в свою дуду; лишь бы по своей охоте, да ведь в моде доброхоты; хошь не хошь, терпи узду. Надо, братец, быть железным, раз не хочешь быть "полезным"; ходу нет уже назад, коли ты ввалился в кузов, выпускник двух разных вузов, да еще вошел в азарт… Что же нужно, бедный рыцарь? Чистить зубы. Чаще бриться и надеяться на фарт; любит фортели фортуна; обошла, когда был юным; примет, если староват. И опять гадалку вспомни, выбор есть в твоей обойме, главное — не промахнись… А когда из дома выйдешь, толчею толпы увидишь, это ли еще не жизнь!

Н. Н.