Расул Гамзатов - Горянка Страница 4

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Баюкает Каспий мятежныйВ объятьях своих небосвод,Где город Махача прибрежный,На белый похож пароход.

Я помню, как в солнечных бликахСверкал он в преддверии дня,Когда в остроклювых чарыкахВпервые увидел меня.

Безусый юнец, не без страхаНа город глазел я в пути.Большая, как туча, папахаВесь лоб закрывала почти.

Окрашенный краской багряной,С висячим железным замком,В руке чемодан деревянныйБыл с дедовским схож сундуком.

Пустой, но закрытый, он, видно,Тому из дворов был под стать,Овец на котором не видно,Но пса продолжают держать.

Шла улица, как портупея,Вдоль города наискосок.И щепкой казался себе я,В людской угодивший поток.

Хотелось вернуться мне в горы.Они громоздились вдали,Но ты удержал меня, город,Мы вместе с тобою росли.

Влюбляться не раз еще будуВо многие я города.А спросят, встречая: «Откуда?»,А спросят, прощаясь: «Куда?» —

Я гордо тогда — не иначе —Вновь имя твое назову,О доблестный город Махача,Ушедший по плечи в листву!

Лишь на море гляну — и близкийВстает предо мною моряк,Что вынес на берег каспийский,Огнем полыхающий флаг.

Ночные туманы, растаяв,Росой покрывают причал.О, если б Махач ДаходаевИз смертного плена восстал!

Он гордо расправил бы плечи,Увидел бы город в цвету.И сорок гортанных наречийЕго б окружили в порту.

Пред ним бы предстали впервые —На нас, военком, мол, взгляни —И вышки в строю нефтяные,И лова ночного огни.

Он, помнящий грохот тачанок,В час утренний встретил бы тутС портфелями юных горянок,Шагающих в свой институт.

Снега, на вершинах растаяв,Несутся по склонам, звеня.Хочу, чтобы горский ЧапаевНа цоколе вздыбил коня.

Хочу, чтобы ночью и днем онПривычно встречал поездаИ чаек проснувшихся гомонНад ним не смолкал никогда.

Хочу, чтобы видел он зори,Бульваров и улиц красуИ то, как в распахнутом мореБратается с Волгой Койсу.

По Цельсию тридцать четыре.Колышется воздух. Жара.Как будто бы в каждой квартиреПечь топит хозяйка с утра.

Стал мягок асфальт, как резина,И, в полной дорожной красе,Покрытая пылью машинаК почтамту свернула с шоссе.

Водитель в кабине горячейСказал, не скрывая тепла:«Желаю, студентка, удачи!Пока…» И машина ушла.

Ушла в направленье вокзалаКакой-то разыскивать склад.И очень тоскливо вдруг сталоНа сердце моей Асият.

Ей людная площадь казаласьШумящим чужим островком.Она постояла здесь малостьИ двинулась дальше пешком.

Зеленый бульвар. На дорожкеПрохладные тени лежат,И тоненьких веток ладошкиТянулись к плечам Асият.

И тот, кто так памятен с детстваПриехавшей девушке с гор,Ее поздравляя с приездом,Навстречу он руку простер.

И на сердце не потому лиРастаяла горечь, как снег,Что встретился, словно в ауле,Ей этот родной человек.

«Иди! Я надеюсь, что целиТы сможешь, горянка, достичь.Не бойся ни бурь, ни метели», —Безмолвно сказал ей Ильич.

Прошла еще несколько улиц.Вот каменный красный фасад.Заветные двери, волнуясь,Открыла моя Асият.

Средь улиц, сей повести близких,Есть в горской столице одна,Что в честь комиссаров бакинскихДавно уже наречена.

Был в каменном здании красномВо время войны еще тутРешением партии властнымОсобый открыт институт.

Табличка у входа.                           Не глянув,Читаю ее наизусть.Друзья, с институтом горянокЯ вас познакомить берусь.

Зачеты папахи носившимВ нем не приходилось сдавать,Как не приходилось кассиршамСтипендию им выдавать.

Не роясь в студенческом списке,С любым я поспорить готов,Что здесь комендант для пропискиНе брал у парней паспортов.

Я многое видел на свете,Но только скажу без прикрас:Нигде института не встретилТакого, как этот у нас.

Звонков его всех расписаньеКогда-то неплохо я зналИ с ним по соседству свиданьяСтудентке одной назначал.

Марьям ее звали… Забуду ль?Была из Мискинжа она…Любовь моя,                   молодость,                                    удаль,Да будет вам память верна!..

…Седой, с красноватым оттенком,Рокочет вечерний прибой.Давай в общежитье к студенткамЗаглянем, читатель, с тобой.

На час невидимками станем,Чтоб нас не заметил никто.Нашла у себя в чемоданеОдна из студенток чохто.

Смеется. «Ей-богу, девчата.Сойти можно просто с ума!В Анди эту тряпку когда-тоНе я ли носила сама?!»

А тонкая девушка справа,Шитье разложив на столе,Сказала:             «У всех свои нравы.Вот в нашем Кахибском Кале

Украшены бронзой у женщинЧохто с незапамятных лет.Два с четвертью фунта — не меньшеУходит на это монет.

Для тонкости талий полезный,Не кожаный носят они,А кованый пояс железный,Что обручу только сродни.

И головы также несчастнымПред свадьбою брили». — «Вот жуть!..»«И мазали сливочным маслом…»«Да ты сочиняешь?»                              «Ничуть!

Мол, если луч солнца заметитНа темени хоть волосок,Согласно старинной примете,Оставит без дождика бог.

Должна пред аулом экзаменБыла там невеста держать.Серп — в руки:                    Посмотрим, мол, сами,Как можешь ты, девушка, жать?

Вручали топор для потехи,Тупой, как балды голова:«Колоть ты умеешь орехи,А как, мол, ты колешь дрова?..»

Не в девичьей горской натуреБежать разговора подруг,И девушка из ХелетуриС улыбкою вспомнила вдруг:

«На клубной играла я сцене,А тот, кто признался в любви,Сказал мне порою весенней:«Оставь увлеченья свои!»

Устроил он ревности сцену(При всех целовалась с другим):«Пускай драмкружковцы заменуНайдут. Не обязана им».

Пришлось мне сказать поневоле:«Чудак, не тебе ли под статьСегодня все женские роли,Как в древнем театре, играть?»

И спор наш окончился длиннойРазмолвкой.                   Но месяц назадЯвился жених мой с повинной:«Прости, говорит, виноват…»

Есть в каждом ауле обычноИ речка своя, и родник,И даже особый, отличныйОт прочих селений язык.

Вот так и у девушки каждой,Что учится здесь, приглядись:Свой день за плечами вчерашний,Судьба своя,                   чаянья,                              жизнь.

Как звезды в полуночной сини,В круг судьбы сошлись их.                                        Я рад,Что в этом созвездье отнынеТы будешь сиять, Асият.

Экзамены. Памятна многимТревожная эта пора.А сдашь их — забыты тревоги,Что так волновали вчера.

Пока все идет без оказий,Уже на «четыре» и «пять»Сданы два экзамена Асей.А третий ей в среду сдавать.

Пять дней впереди, и к тому жеУстала уже голова.Ей отдых немедленный нужен:Подруга, пожалуй, права.

И вышла с подругою этойОна погулять вечерком.Аварский цветок, мной воспетый,Сдружился с кумыкским цветком.

Был возраст у них одинаков,Как хочешь его назови.То возраст несорванных маков,Проснувшейся жажды любви.

Обид, остывающих скоро,Заветных надежд золотых…Шли девушки рядом. И городСмотрел, как влюбленный, на них.

Он будто затем, чтобы взглядыПривлечь этих юных подруг,Театра и летней эстрадыАфиши развесил вокруг.

Вокзал. Не отсюда ли развеИдут на Москву поезда?И тут же увидели Каспий,Что был величав, как всегда.

И обе смотрели на море,Как будто бы на мудреца,Что много поведать историйОт первого может лица.

Знал Каспий и скорбь, и напасти,Пьет реки, бегущие с гор,Шторма, словно бурные страсти,Волнуют его до сих пор.

То станет седым, разъяренным,То синий он, как небосклон.То кажется полем зеленым,То в красный наряд облачен.

То лунным ремнем подпоясан,То в тучи, как в бурку, одет.Наверное, в жизни обязанЯ многим ему как поэт.

Заставив разуться красавиц,Он нежно коснулся их ног.И брызги его оказалисьУ девушек в ямочках щек.

И долго еще целовал онСледы их ступней на песке,На берег бросавшийся в алом,Вечернем своем башлыке.

Подруги в кино побывали,А вышли когда из кино,Окутались сумраком дали,Звезд на небе стало полно.

Серебряный месяц лобастыйВплывал уже с моря в горсад.Вдруг голос послышался: «Здравствуй!Откуда ты здесь, Асият?»

И юноша гор в гимнастеркеС улыбкою к ней подошел.Простой, как слова в поговорке,Смутился, а с виду — орел.

И были при свете фонарномОт снятых погон полевыхЗаметны у этого парняСледы на плечищах крутых.

Подруга сейчас же смекнулаВ сторонку тайком отойти.«Вах! Здравствуй, Юсуп! Из аулаДавно ли ты?»                     «Месяц почти.

Твой голос случайно в толпе яУслышал — и сразу вослед,Шагаю, окликнуть робею,Все думаю: ты или нет?»

И встретились.                       «Люди не горы,Хоть время летит, как потокС высокой вершины…»                                 «В которыйТы бросила красный цветок…»

Дошли до дверей института.Свет падал на них из окна.Печальна прощанья минута…«Пора мне», — сказала она.

«Когда же мы встретиться сможем?»«Не знаю». — «Ты занята?» — «Да…»Он думал: оглянется все же.Да где там! Знать, слишком горда.

Тонка, как серебряный месяц.Светла, точно свет из окна.Кто знает, быть может, раз десятьВ душе оглянулась она.

У встреч есть особое свойство:Приносят иные из нихБлаженнейшее беспокойствоГорячим сердцам молодых.

Понять ее чувства несложно:Давно этот парень ей люб.И сладко душе, и тревожно,Ах, что ты наделал, Юсуп?

Подруга смешком залилася:«Клянусь, не пойму ничего!Ведь ты говорила мне, Ася:Не знаю, мол, здесь никого».

Ответила Ася смущенно,Зардевшись, как спелый кизил:«То парень один из района,В соседнем ауле он жил…»

Подруги уснули. Уж поздно.Не спит только Ася одна.В окно заглядевшись на звезды,Чуть слышно запела она:

«Море ворчит, словно спящий медведь.На небе белую вижу тесьму.Бедное сердце мое, ты ответь:Сон не приходит ко мне почему?

Месяц как брат самоходной ладьи,Каспий седой погрузился во тьму.Иль часовые вы, очи мои,Гоните сон от себя, почему?

Счастлив утес, на груди у негоСвила голубка гнездо себе вновь.Без разрешения ты моегоСердце в гнездо превращаешь, любовь.

Мысли, как лани, когда их вспугнетВыстрел охотника у родника.Ветер, сорвись ко мне с горных высот,Сердце мое остуди хоть слегка».

Два сердца держу на примете.И вновь убеждаюсь и вновьЯ в том, что бывает на светеНевысказанная любовь.

Давно о Юсупе и АсеРечь эта зайти бы должна.В десятом учился он классе,И в пятом училась она.

Экзамены сдал не без блеска,А через четыре денькаИз военкомата повестка —Он призван в ряды РККА.

Для проводов люди по тропамСходились. Был стар тут и млад.Юсуп на коне белолобомПодъехал в толпе к Асият.

И девочка на годеканеЗарделась вдруг ярче огня,Когда протянул на прощаньеОн руку, склонившись с седла.

Уехал далеко, а вскореРванулась к оружью страна:Народу на горькое гореКак гром, разразилась война.

И ветры, пропахшие дымом,Касаясь крылами земли,Вначале родным и любимымПечальные вести несли.

Казалось, с простреленных крыльевКровь наземь роняют они…Был слух, что Юсупа убилиНа Припяти в первые дни.

Потом говорили, что ранен,Что сгинул в германском плену.Трудились в полях аульчанеИ слали сынов на войну.

А матери в гордой печалиНа танки сыночкам своимАлмазные серьги сдавалиИ кольца с огнем золотым.

Ох, кто эти годы забудет,Беду, отступленья, бои!Но чудо свершили вы, люди,Товарищи, боги мои!

В письме сообщал аульчанин:«День каждый на фронте горяч.Сегодня смертельно был раненВ атаке Алиев Махач.

Дополз до ложбинки он, силясьСнять с пояса флягу свою.Из боя Юсуп его вынес,Хоть сам был, контужен в бою.

И кто-то вернувшийся в горыКому-то при встрече сказал,Что будто бы в чине майораВ Берлине Юсупа видал.

Весною победного года,Чуть сдвинув фуражку свою,Военный — видать, из похода —У школы присел на скамью.

Прислушался жадно к урокам,Морщинки легли возле губ.В окно посмотрел ненароком,Воскликнула Ася: «Юсуп!»

Юсуп! Это он, без сомненья,Звонок прозвучал через миг.И девушками в окруженьеБез боя был взят фронтовик.

Забыв об исхоженных далях,Пред ними сержант, не майор,При двух орденах и медаляхСтоял, улыбаясь в упор.

Волос его тьму полуночиПрорезала млечная нить.Шепнул Асият он, что хочетДо дому ее проводить.

Она опустила ресницы,Вся вспыхнув, как спелый ранет,Пошла по тропе, что змеится,А парень за нею вослед.

Она от него, как нарочно,Пустилась бежать до дверей,И утром с мальчишкой-нарочнымЗаписку отправил он ей.

Она не взяла той записки,А дня через три, как судьба,У речки, взметающей брызги,Свела их случайно тропа.

И парень сказал, что учитьсяОн едет в сельхозинститутИ хочет он с Асей проститься,Обидных не помня минут.

И Ася с тревогою новойНа парня взглянула в тоскеИ бросила в речку пунцовыйЦветок, что держала в руке.

«Взгляни, Асият, будь любезна! —Ажай закричала чуть свет. —Не твой ли внизу у подъезда,Под окнами бродит сосед?»

Вмиг девушки все повскакали.Повеяла в окна теплынь.И шеи у девушек сталиДлинны, как у белых гусынь.

«Он красного солнышка ранеПоднялся сегодня, видать!»«Чтоб Асе назначить свиданье!»«Иль «доброе утро» сказать!»

«Подвиньтесь! Мне глянуть охота!»«Красавец! Ему не до нас!»«А может быть, Ася, он что-тоЗабыл у тебя в прошлый раз?

Верни поскорее обратноНе мучай его, Асият!»«Любовь он забыл, вероятно!»«Вернуть ее трудно назад!»

Наполнено сердце тревогой.«На счастье» билет со столаПеред комиссией строгойАлиева Ася взяла.

Испуганно, хоть и прилежно,Глядела в билет Асият.Потом на подружек с надеждойРастерянный бросила взгляд.

И в нем, убежден глубоко я,Легко прочитали бы вы:«Да как же могло вдруг такое —И вылететь из головы!»

Мне бедную девушку жалко!Я был бы воистину рад,Когда б от подруги шпаргалкаПопала тайком к Асият.

Она погибает в пучинеРеки, ей знакомой давно.Досаду, что горше полыни,На сердце унять мудрено.

Юсуп ли виновен был в этом —Он сердцу смятенье принес —Иль хитрый, как ларчик с секретом,Доставшийся Асе вопрос?

А может быть, просто устала,Как лань устает на бегу?«Сегодня, — чуть слышно сказала, —Экзамен держать не могу…»

Отчаянно сердце забилось,Ладонями голову сжав.На жесткую койку свалиласьОна, в общежитье вбежав.

Лицо все омыто слезами.Несчастна моя Асият.«О, горе! С какими глазамиВернусь я в аул свой назад?

Что Вера Васильевна скажет?Больнее не знала я ран.Во всем себя блеске покажет,Смеясь надо мною. Осман.

«Ха-ха! — загогочет ехидноОн, щипля подстриженный ус. —Ты очень способная, видно:Так быстро окончила вуз…»

Достигнутых с боем, обратноНельзя отдавать рубежей.О, как мне близка и понятнаПечаль героини моей!

Волнуясь, пишу до полночиИ слезы над строками лью.А вдруг издавать не захочетРедактор поэму мою?!

Бумажка — попутчица века,С печатью сойдясь гербовой,Живого не ты ль человекаПорой заслоняешь собой?

Стремишься быть главным мериломСпособности, знанья, ума,Хоть видом болезненно-хилымВсегда отличалась сама.

Дочь замуж родные толкнули —Шестнадцати девочке нет.Два года ей в горном аулеПрибавила ты — не секрет.

То взятка в тебе отзовется, —И можешь, спорхнув со стола,Ты мула назвать иноходцем,Из ворона сделать орла.

По мненью чинуш аккуратных,На папках покоится мир.С бумажкой о подвигах ратныхК ним смело войдет дезертир.

И, строгие, без канителиОни обласкают его.А честные шрамы на телеНе значат для них ничего.

В бою не до справок солдату.Там писарь порою и тот,Очки протерев, не по штатуС другими в атаку идет.

И справку о том, что здоровьюРабота в колхозе вредит,Имеющий шею воловьюПорой поднимает, как щит.

Бывает крива в человекеДуша, как дверная скоба,И в руки не бравший вовекиНи молота, ни серпа,

Неправду скрепляет святоюПечатью Советской страны.Где молот и серп над звездоюКолосьями обрамлены…

…Мой добрый читатель, постой-ка,Ты, видно, подумал, собрат,Что нос свой склонившая двойкаРешила судьбу Асият;

Что люди с холодностью строгой,На двойку взглянув, не учтут,Какой каменистой дорогойГорянка пришла в институт,

Что вряд ли коснется их слухаСтук сердца в груди АсиятИ что в канцелярии сухоЕй школьный вернут аттестат.

Пожалуй бы, так и случилось,Когда б, по привычке дурной,Суть дела была бы на милостьДуше отдана ледяной.

Но с этой привычкою крутоВступила в решительный спорДиректор того института,Сама она — женщина гор.

Вплелась седина в ее прядки,Собрались морщинки у глаз.Ей, как говорится, на пяткиБеда наступала не раз.

Умела она, коммунистка,Где надо, быть твердой, как сталь.И к сердцу горячему близкоЛюдей принимала печаль.

Когда бы так мало на светеМог значить внимательный взгляд,Вопрос на ученом советеНе встал о моей Асият.

Она не спешит восвояси,В аул, на родное крыльцо.Студентки Алиевой АсиСчастливое вижу лицо.

Лохматые тучи навислиНад морем и дальней горой.И осень в студенческих письмахСвой след оставляет порой.

Все ново на первом семестре,Кругом интересного — тьма.Пусть дома, в родимом семействе,Узнают о том из письма.

Уже на рассвете морозит,На юг потянуло гусей.И кто-то деньжат уже проситПрислать на пальто поскорей.

Спешат из аулов нагорныхК студентам посылки.                                И в нихНаходится белых и черныхНемало вещей шерстяных.

Шарфы, башлыки и перчатки,Из козьего пуха платки,Жакеты на теплой подкладкеИ вязки цутинской носки.

Под небом, что сделалось строже,Летят Асият моей дни,Но чем-то с апрельскими схожиСчастливыми днями они.

Багрянцем и золотом ясеньОсыпал приморский бульвар.Скучать не приходится Асе:То лекции, то семинар.

То снова над книгой склонитсяВ том зале моя Асият,Где шелест рождают страницы,Где шепотом лишь говорят…

Влюбленный коня через пропастьБросает, настойчив и смел.Преодоленная робость —Влюбленной горянки удел.

Проводит почти каждый вечерС Юсупом теперь Асият.То падает дождь им на плечи,То под ноги листья летят.

Иль купит заранее в кассеЮсуп два билета в киноИ шепчет там на ухо АсеЗаветное слово одно.

Иль снова они на галеркеВ театре бок о бок сидятИ хлопают в шумном восторге,Чтоб спела еще Рагимат

(Поет свои песни артисткаНа десяти языках),Звучит ли на сцене даргинскийКумуз у артиста в руках,

Звенит ли волшебницей лакской,Как будто в ауле, зурна, —Глядит на любимую с ласкойЮсуп: «Как прелестна она!»

Любви их волшебные нитиЧисты и светлы, как апрель,Когда Асият в общежитьеВернется и ляжет в постель,

Она, о Юсупе подумав,Ресницы смежит и уснет.И, может быть, вновь к ней угрюмыйОтец в сновиденьях придет.

Ладонь — не приветствия ради —На сердце положит: болит,Все чаще приходится за деньКласть руку на сердце, как щит.

Он скажет:                «При людях не в силеЯ гнев свой неправым признать.Сам выгнал тебя я.                            В могилеМне было бы легче лежать.

Теперь ни тебя, ни Махача —Забыл меня, видно, аллах…»Иль явится мать к ней и, плача,Вздыхая, промолвит в слезах:

«Одна я и в доме и в поле,Все валится нынче из рук.Письмо написала б ты, что ли,Спасла б меня, дочка, от мук.

Велел бы, шумя для порядка,Отец его бросить в огонь,Но сам прочитал бы украдкой,К груди прижимая ладонь…»

Спит все общежитье устало.Еще далеко до светла,Но Ася встревоженно встала,Настольную лампу зажгла.

И, вспомнив печальную маму,Достала перо Асият.В тиши об оконную рамуДождинки стучат и стучат.

«Здравствуй, милая мама. Отцу и тебеСтолько шлю пожеланий, согретых приветом,Сколько желтых песчинок на горной тропеИ травинок на пастбище летом.

Может, весточки этой — пиши не пиши —Ты не станешь читать, не окажешь ей чести.Но я — дочка твоя. Как рукой ни маши,Пальцы все остаются на месте.

Уж, наверно, хабары пошли обо мне,Люди грязные рады ославить другого.Но спокойно могу я в родной сторонеГлянуть в очи отца дорогого.

Можно жажду свою утолять без конца,Но упавшей слезы не заметишь в кувшине.Чистой совесть моя была в доме отцаИ ничем не запятнана ныне.

Распахнул институт предо мной свою дверь.Я такою счастливою не была сроду.Сто подруг у меня, и за них я, поверь,Хоть в огонь, хоть в январскую воду.

Я одета, сыта, но лишь вспомню как дочьИ тебя, и отца с его горем немалым,Я тайком ото всех плачу целую ночьПод казенным своим одеялом.

Мне писала Файзу, что с отъездом моимЗаросла наша крыша травой, как бедою.Что над нашей трубой не колышется дымИ не ходишь ты, мать, за водою.

Свет, как прежде, не льется у вас из окна,Нашу саклю покинула радость былая.Днем и ночью стоит на дворе тишина,И не слышно собачьего лая.

Говорят, что женился Осман на Супе,Что колотит ее и живет она, мучась.А когда-то была (иль не страшно тебе?)Предназначена мне эта участь.

Как мне грустно и больно, хоть криком кричи!Дождь увижу — в слезах предо мною ты снова.А раскаты прибоя услышу в ночи —Гнев отца вспоминаю седого.

Когда из дому письма к подругам моимВ общежитье приходят — о, если б ты знала,Как в душе я завидую, бедная, им!Хоть словечко бы ты написала.

Холода наступили в столице у нас,С моря тучи летят, мое сердце пугая:Есть ли на зиму дров в нашем доме запас?И здорова ли ты, дорогая?

Пусть письмо от тебя привезут хоть в арбе,Поклонюсь прямо в ноги я почте районной.Обращаюсь с единственной просьбой к тебе:Напиши от семьи отлученной.

Умоляю об этом еще и еще.Лед обиды растает пускай до кусочка.Обнимает, целует тебя горячоАсият — непослушная дочка…»

Полсуток уходит на то, чтоб,Поставив свой штемпель-клеймо,Махачкалинская почтаВ район отослала письмо.

А писем написано много.И радости в них, и печаль.Машина идет, а дорогаПетляет, как будто спираль.

Чем выше, тем круче отрогиСуровых, как крепости, гор.На всех поворотах дорогиСигналить обязан шофер.

Покрыл сединою морозецПоблекшие склоны вдали.В ворота стучит письмоносец —Ни звука из дома Али.

«Здесь раньше встречали с почетом!»Вновь стукнул раз десять подряд.Тут голос послышался: «Кто там?»«Письмо получай, Хадижат!»

Куда от тревог тебе деться?Стуча с незапамятных дней,О материнское сердце,Других ты слабей и сильней!

Смелее других и пугливей,То мягче, чем воск, то алмаз.Всех прочих сердец терпеливейИ беспокойней в сто раз.

От радости ты молодеешь,Печаль тебя ранит, как нож.До смерти любить ты умеешь,До смерти надеждой живешь.

О материнское сердце,Не помнишь ты зла, говорят.Куда от судьбы своей детьсяВ ауле могла Хадижат?

Любя, она дочку растила,Не смея ее баловать.Порой для науки бранила,Как всякая строгая мать.

А если, бывало, невольноВ сердцах она дочь ущипнет,То лишь для острастки, не больно:Мол, будешь умней наперед.

Боялась и мужа, и бога,Адаты внушали ей страх.За это судить ее строгоРешится ль рожденный в горах?

Была б ее воля, едва лиПрислал бы к ним сватов Осман,Али это знал, но не зналиОб этом в домах аульчан.

Но страх обуял ее все же,Когда против воли отцаИ против адата — о, боже! —Пошла ее дочь до конца.

Понятно, что было недолгоАли разразиться грозой.Мол, нитка идет за иголкой,Козленок бежит за козой.

«Не ты ль баловством распроклятымИспортила дочь?» — он басилИ пальцем большим, крючковатымПри этом свирепо грозил.

Попробуй надеждой согреться,Коль в печке дрова не горят!И вновь материнское сердцеСжималось в груди Хадижат.

К ней думы всю ночь до рассветаОдни лишь тревожные шли:«О дочь своевольная, где ты?Смягчи свою душу, Али!»

Когда ей Курбан-письмоносецОт дочери подал письмо,Казалось, луч солнца сквозь осеньПроник прямо в сердце само.

И нетерпеливо хозяйкаСказала, тепла не тая:«Прошу, бисмаллах, прочитай-ка,Что пишет мне дочка моя.

Открой осторожно, любезный,Гляди, чтоб письмо не порвал…»Очками в оправе железнойСвой нос почтальон оседлал.

И весточку, строчку за строчкой,Три раза прочел он подряд.«Не чаяла встретиться с дочкой», —Сказала ему Хадижат.

Открылась печная тут дверца,Веселый огонь запылал.Запахло и мясом и перцем,Готовился срочно хинкал.

Мальчишка соседский, сноровкойНапомнив лихую стрелу,Казенную с белой головкойБутылку доставил к столу.

Заметил Курбан не без толка:«Дела подождут. Ничего».И, как на ягненка у волка,Глаза разгорелись его.

За первою стопкой вторая.Спешить за столом не резон.Поел. И, усы вытирая,Сказал «благодарствую» он.

О материнское сердце!Достаточно капли тепла,Чтоб сразу могло ты согреться —Душой Хадижат ожила.

От счастья, теперь уж понятно,Не валится дело из рук.В платок завернув аккуратно,Письмо положила в сундук.

Походкой она молодою,От счастья дыша горячо,Пошла к роднику за водою,Поставив кувшин на плечо.

Бежали мальчишки с урока,Был слышен задиристый смех.Макушку вершины далекойЧалмой повязал уже снег.

От дома родник недалече,Лишь улочку надо пройти.Приветливо люди при встречеЗдоровались с нею в пути.

Как будто она уезжалаИ вот возвратилась назад.Сойдя к роднику, увидала:С кувшином стоит Супойнат.

Изодраны старые туфли,На теле не платье — тряпье.От слез ее веки припухли,Разбита губа у нее.

Она, растерявшись сначала,Угрюмый потупила взглядИ, горько вздохнув, прошептала:«Умнее меня Асият.

Скажу, Хадижат, без обмана, —Я день ото дня все сильней,Как стала женою Османа,Завидую дочке твоей.

Нередко бываю я битой.Кулак его — слиток свинца.Кричать начинаю: «Молчи ты!»Молчу: «Что не блеешь, овца?»

Встаю — еще прячется зорька,Ложусь — аульчане все спят».Супа тут заплакала горько,Склонившись к плечу Хадижат.

А та ее голову нежноПрижала к себе, словно мать.Была Супойнат безутешна,Она причитала опять:

«Все ругань одна да угрозы.На радость наложен запрет.В подушку текут мои слезы,И дела до них ему нет.

Я хуже последней прислуги,Несчастнее всех аульчан…»И тут оглянулась в испуге:Сходил по ступеням Осман.

Усмешкой оскалившись криво,Моментом довольный вполне,Башку задирая спесиво,Он крикнул со злобой жене:

«Одна, оторвавшись от дела,Пошла за огнем, говорят,Да выскочить замуж успела,Пока возвращалась назад!

А та, что сюда посылалась,Быть может, останется тут?»«Иду! Посудачила малость,На пять задержалась минут».

«Ворона, влетевшая в чащу,Всю жизнь провела на суку.С подружкой вполне подходящейТы здесь разгоняешь тоску.

Привет, Хадижат!                         Рад поздравить:Худая — спроси у людей —Повсюду идет неспроста ведьМолва о кобыле твоей.

Гордясь поведеньем нестрогим,Кубанку надев, твоя дочьК парням прижимается многим,На танцах кружась что ни ночь.

И дом побелить свой ты, кстати,Без извести сможешь теперь.Вполне на лице ее хватитДля этого пудры, поверь».

И бросил с усмешкою новой,Крутя заострившийся ус:«Легко в институтской столовойК свинине привили ей вкус».

«Осман! — Хадижат обратиласьС нескрытым презреньем к нему. —Растут, ты ответь мне на милость,Усы у тебя почему?»

«Мужчина, как ус, — говорится,Вогнать меня трудно в тоску».«Зачем же мужчине тащитьсяВослед за женой к роднику?

Черны твои сплетни, как деготь,А сам ты — бочонок пустой.Не смей Асият мою трогатьЗмеиной своей клеветой!

Не всякий тот муж, кого небоОдарит усищами в срок.Усата и кошка. Тебе быПапаху сменить на платок».

«Усов ты моих не касайся.До этого я не охоч.Ты лучше сказать постарайся:Засватал не я ль твою дочь?!»

«Своей назовет, как находку,Невесту не тот из парней,Кто первым засватал красотку,А тот, кто женился на ней».

«Вах, чучело дряхлое, ты лиСтоишь предо мной или нет?!Знать, джинны тебя подменили,Что мелешь на старости лет?

Давно ли ты, ветхое тело,Питалось страданьями лишь.Подумай, не очень ли смелоСо мною сейчас говоришь?!»

Папаху свою на затылокОн сдвинул, дыша, как гроза.По руслам набухших прожилокКровь бросилась злобно в глаза.

Взбешен был Осман не на шутку,Как будто хватил белены,И не подчинялись рассудкуСлова его в брызгах слюны.

Кричал он осипшим фальцетом,Грозил и ругался всерьез:«Еще пожалеешь об этом!Еще ты ослепнешь от слез!»

На драку его подмывало,И был он поэтому рад,Что тут же с кувшином стояла,От страха дрожа, Супойнат.

Иного иль слово, иль случайРассердит в родной стороне,И, в саклю вернувшись, как туча,Он злобу сорвет на жене.

Так глупый мочехец отаруДубасит, когда он сердит,А всадник коню дает жару,Хоть конь его птицей летит.

Бываю на них я похожим:Коль дело идет не на лад,Спешу обвинить тебя тоже,Родная моя Патимат…

Вспотело Османово темя,И, словно мочехец овцу,Супу, что молчала все время,Ударил Осман по лицу.

Жену, как мужчина, законноМогу, мол, ударить со зла.«Бандит!»              Хадижат, возмущенноВ глаза ему плюнув, ушла.

Супа убежала, заплакав;«Терпела я. Хватит с меня!»Осман был похож на собаку,Схватившую мяса с огня.

Он думал со злостью: «Ну, ладно,Плевок возвращу я назад!»Дыша тяжело и надсадно,Вернулась домой Хадижат.

И выпила кружку студенойВоды родниковой до дна.И, будто ашуг вдохновленный,К письму приступила она.

Как чуду, в горах ДагестанаЯ сам удивлялся не раз,Что тысячи строк безымянныхСложили горянки у нас.

Их песни живут, словно злато,В них каждое чувство остро.Услышав их, я виноватоСвое отстраняю перо.

К закату в стихах сочинилаПисьмо своей дочери мать.Подругу ее пригласилаИ стала его диктовать.

«На душе и тень, и свет,Словно с двух сторон горы.Строчки твоего письма —Что волшебные дары.

Мне от этих строчек вдругПоказалось, что досельЯ твою, забыв про сон,Все качаю колыбель.

Показалось, что домойТы из школы без пальтоМчишься, звонко щебеча,Словно ласточка в гнездо.

Белым дням вела я счетС той поры, как ты ушла:Четки белые моиМного раз перебрала.

И ночам вела я счетС той поры, как ты ушла:Четки черные моиМного раз перебрала.

Заглядевшись на звезду,Что роняла яркий свет,Снова думала: «А тыВидишь ли ее иль нет?»

Я косулю на скале,Недоступ