Елена Гуро - Небесные верблюжата. Избранное Страница 4

Дождик серый. Остроухие сидят кружком, в буфетной, и сторожат покой большого дома.

Калачиком свернулся за обоями пыльный Терентий. По коридору маленькие шаги, точно каплют капли. Из пространств глушат и шумят необъятные дожди. В чуланном окошечке стеклушко поседело. Все занавесилось сивой бородой.

Подражание Финляндскому

Целый день провалялся я за гумном…

Ничего нет весеннего вереска милее! Мне сказала Судьба: «Полежи еще, увалень; ты проспишь твое счастье».

И когда я встал и вышел на дорогу, у меня еще солома сидела в волосах!

Ничего нет весеннего вереска милее! И кричали мне вслед: «Экий неряха идет!» Да, захотел, так и встал.

Высоко растут сосны!

И я рыл целый день, ворочал и гнул, так что скрипели суставы. И я стрелял судьбу мою в высоте.

Высоко растут сосны.

И я вырыл из глубины лесной мою судьбу, и понес на плечах. И я вырыл большое счастье, и было чем хвастаться:

«Захочу, так и встану я!» Да, совсем еще бурый вереск был.

Ничего нет весеннего вереска краснее! И стояла девушка с белым цветком в руках. И стояла девушка, взявшись за концы платка… И сказал я девушке — будь моей!

Ничего нет весеннего вереска милее! А большое счастье пусть постоит! И уж покраснела она и отвернулась прочь… Но тут меня треснула по шее судьба, так что в канаву ткнулся я головой, — а канава была с весенней водой.

Ничего нет весеннего вереска милее. А когда я вылез, девушки не было, только прятался быстрый смех в кустах. И я нес добытое счастье на плечах, и соседи мне удивлялись и снимали шапки. И ворчала судьба: «Сыночек образумился!» Но я тихомолком от нее соображал: «Ведь она тогда отвернулась, покраснев. Ничего нет весеннего вереска краснее!» И я таки думал: «Весна придет опять, весна придет опять».

И смех дразнил, исчезая в кустах. «Ничего нет весеннего вереска милее!»

Детская шарманочка

С ледяных сосулек искорки,и снежинок пыль…а шарманочка играетвеселенькую кадриль.  Ах, ее ободочки  обтерлись немножко!Соберемся все под елочкой:краток ночи срок;Коломбина, Арлекин и обезьянкапрыгают через шнурок.Высоко блестят звезды,золотой бумагии дерутся два паяца,скрестив шпаги.  Арлекин поет песенку:— Далеко, далеко за моремкруглым и голубымрдеют апельсиныпод месяцем золотым.  Грецкие орехи  Серебряные висят;  совушки-фонарики  на ветвях сидят.И танцует кадриль котенокв дырявом чулке,а пушистая обезьянкакачается в гамаке.  И глядят синие звезды  на счастливые мандарины,  и смеются блесткам золотым  под бряцанье мандолины.

Лунная

Над крышами месяц пустой бродил,Одиноки казались трубы…Грациозно месяцу дуралейПротягивал губы.Видели как-то месяц в колпаке,И, ах, как мы смеялись!«Бубенцы, бубенцы на дураке!»· · · · · · · · · ·Время шло, — а минуты остались.Бубенцы, бубенцы на дураке…Так они заливались!Месяц светил на чердаке.И кошки заволновались.· · · · · · · · · ·Кто-то бродил без конца, без конца,Танцевал и глядел в окна,А оттуда мигала ему пустота…Ха, ха, ха, — хохотали стекла…Можно на крыше заночевать,Но место есть и на площади!· · · · · · · · · ·Улыбается вывеске фонарь,И извозчичьей лошади.

«Говорил испуганный человек…»

Говорил испуганный человек:«Я остался один, — я жалок!»· · · · · · · · · ·

Но над крышами таял снег,Кружилися стаи галок.· · · · · · · · · ·

Раз я сидел один в пустой комнате,шептал мрачно маятник.Был я стянут мрачными мыслями,словно удавленник.Была уродлива комнатачьей-то близкой разлукой,в разладе вещи, и на софекниги с пылью и скукой.Беспощадный свет лампы лысел по стенам,сторожила сомкнутая дверь.Сторожил беспощадный завтрашний день:«Не уйдешь теперь!..»

И я вдруг подумал: если перевернуть,вверх ножками стулья и диваны,кувырнуть часы?..Пришло б начало новой поры,Открылись бы страны.

Тут же в комнате прятался конецклубка вещей,затертый недобрым вчерашним днемпорядком дней.Тут же рядом в комнате он был!Я вдруг поверил! — что так.И бояться не надо ничего,но искать надо тайный знак.

И я принял на веру; не боясьглядел теперьна замкнутый комнаты квадрат…На мертвую дверь.

· · · · · · · · · ·Ветер талое, серое небо рвал,ветер по городу летал;уничтожал тупики, стены.Оставался талый с навозом снегперемены.· · · · · · · · · ·Трясся на дрожках человек,не боялся измены.

Из книги «Осенний сон» (1912)

«Вот и лег утихший, хороший…»

Памяти моего незабвенного единственного сына В. В. Нотенберга.

Вот и лег утихший, хороший —Это ничего —Нежный, смешной, верный, преданный —Это ничего.

Сосны, сосны над тихой дюнойЧистые, гордые, как его мечта.Облака да сосны, мечта, облако….

Он немного говорил. Войдет, прислонится…Не умел сказать, как любил.

Дитя мое, дитя хорошее,Неумелое, верное дитя!Я жизни так не любила,Как любила тебя.

И за ним жизнь, жизнь уходит —Это ничего.Он лежит такой хороший —Это ничего.

Он о чем-то далеком измаялся…  Сосны, сосны!Сосны над тихой и кроткой дюной  Ждут его…

Не ждите, не надо: он лежит спокойно —Это ничего.

«Но в утро осеннее, час покорно-бледный…»

Но в утро осеннее, час покорно-бледный,Пусть узнают, жизнь кому,Как жил на свете рыцарь бедныйИ ясным утром отошел ко сну.Убаюкался в час осенний,Спит с хорошим, чистым лбом,Немного смешной, теперь стройный —И не надо жалеть о нем.

Рябины светлыми чашами стоят над косогором…

Осень. Рябина. Ее охватила радость, все ее радужные ветви унесло небо. Она стоит унесенная, осенняя, чуть трогает струнками косогор, и вся она — благородные стрелы, светлые руки, протянутые к небу и к дальним голубым полосам. И меж редкой и устремленной желтизны — голубые, голубые полосы смотрят в глаза.

Примирение

Я обидел непоправимо человека, который не жаловался. Я предательски отнял у него самое его нежно и терпеливо любимое. После была длинная ночь. Утром мне было так стыдно и больно, что я побежал объясняться, несмотря на мое самолюбие.

Ах, иногда чаша осени поднимается к бледному небу, переполнена золотом радости, медом и пурпуром счастья, купленного бессонными ночами подлинней моих и твоих, и о которых никто так и не узнает никогда.

По его стыдливо согнутым лопаткам я понял, что мне уже незачем просить прощенья у ограбленного мною, он уже простил меня, и об этом, значит, можно было совсем не говорить. И сначала я обрадовался. Мы шли рядом, как прежде. Но через минуту мне стало жутко с ним от того, что было пережито им в молчании, от того, — чего он так никогда и не рассказал мне. Какую длинную ночь! Я с неловкостью и жутью смотрел на согнутую спину, покорно вытянутую шею. Мы шагали рядом. В липах дорожки шел тихий дождь желтых листьев. А я больше не имел смелости быть его другом. Теперь мне было пора сделать ему еще одну гадость. По своей вине я заслужил предать его дружбу и оставить его одного. И я знал, что он переживет горькое недоумение и не осудит меня.

Я отомстил ему за это и охладел к нему.

О, ты заслужил свое одиночество, слышишь, слышишь, нестерпимо добрый! Ты заслужил свое одиночество. Самая глупая молитва, это твоя молитва о Чаше!