Юрий Мамлеев - Невиданная Быль. Стихи и проза Страница 4

– Что вы дурью занимаетесь, молодой человек? Всё, чем была ваша мать, было у неё в мозгу, как у всех. Мозгу каюк, значит, и ей конец на веки вечные. Лучше бы деньги зарабатывали, молодой человек…

С деньгами у Забелина было действительно всегда плохо, как и у врача с его убеждением, что сознание и ум – продукты его любимого мозга. Кроме мозга врач ни в чем не был убеждён.

А у Забелина другое: чуть-чуть расцветал потихоньку с денежками, бац – и неудачи, то расходы, то счета, то болезни. А тут ещё, вслед за смертью матушки, Верушка, жена его, хотела родить, но, из-за горизонтов бедности, отказалась и сделала аборт. А Забелин хотел ребенка.

«Пусть бы пожил немного, – думалось ему, – хоть на немного, но белый свет бы повидал, глазки приоткрыл бы с испугу».

В смысле «карьеры» было тоже худо. Забелин пытался что-то писать, и хотя он был знаток литературы, но с творчеством у него ничего не выходило. Некоторые, наоборот, считали, что у него всё вышло, но публиковать это было невозможно. Большинство же ссылалось на отсутствие таланта.

Верочка особенно на жизнь не обижалась. Глядя вокруг широко открытыми глазами, приходя в ужас, считала, что они с Алёшей живут неплохо. Она полагала, что их жизнь, по существу, праздник, если сравнивать…

Отменной отрадой для них была старая дача, расположенная в посёлке в 90 километрах от Москвы. Забелин приезжал туда погостить сам с собой, потому что дача была пуста, а Верочка не очень её любила и не всегда приезжала туда вместе с мужем. Не любила она эту дачу и крохотный участок вокруг неё за убожество. Другим неудобством были уголовники. Собственно, на эту дачу заглядывали не столько уголовники, сколько вообще Бог знает кто. Ибо взять там было нечего, не считая книг.

На даче была одна довольно внушительная по размерам комната на первом этаже (второй этаж тоже был слегка обитаем). Именно в неё, в эту комнату, заглядывали двое мужиков – отдыхать. Один называл себя Средой, другой – Четвёртым. Были они поросшие, явно вороватые, но как-то дико и не по правилам, среднего возраста, и вообще чуть-чуть загадочные, но в нелепом смысле этого слова. Хотя, как отметил Забелин, не без денег. Относились они к хозяину доброжелательно, но Алексей мрачно тяготился их присутствием.

Последний раз они посетили дачу, чтоб отдохнуть, две недели назад, в мае месяце, когда Забелин приехал туда на денёк, чтобы тоже отдохнуть. Мужики приходили ночью и обычно будили хозяина, чтобы поговорить о том о сем.

Произошло такое и на этот раз. Алексей, недовольный, поплелся к ним в «залу», так он называл большую комнату на первом этаже. Среда и Четвёртый сидели на полу. На полу же, на полотенцах, водка, хлеб, колбаса такого вида и качества, о котором Забелин и представления не имел. Одним словом, высший-превысший сорт.

– Садись с нами, Лёша, – миролюбиво сказал Четвёртый. – Выпьем с горя.

– С какого горя?

– Да позавчера в Подольске резня была. Братки троих зарезали мужиков и двух баб. Мы тут ни при чём. Мы мокроты отродясь боимся. Из мокрого мы признаём только водку, а на счет крови мы лично ни-ни. Не обожаем. Не то, что иные… Таких хлебом и водкой не корми, лишь бы пошалить на счёт крови… Садись, не бойся, мы люди тихие.

Забелин прилёг, отказываться было опасно. Четвёртый запел.

Забелину и в голову не приходило когда-либо сообщать о мужиках этих в милицию – знал, будет хуже, тем более мужики предупреждали. Не навязчиво, но ясно и убедительно.

Забелин сам тогда стал петь, точнее – подпевать. Четвёртый пел о Таганской тюрьме, о тоске, а потом – как один вор зарезал мальчика и после переживал. Вообще о смерти они много пели. Пели об этом ласково, с любовью, но с большим недоумением покачивая головой.

Среда был более практичен. Когда кончил петь про смерть, он вдруг посоветовал Забелину:

– Алёшка, ты не вздумай, чтоб из нищеты вылезти, бизнесом каким-нибудь заняться. Убьют. Ты ведь у нас мягкосердечный, а тут волком надо быть, хищником. К обычному воровству, к обману ты тоже не способен. Так что живи себе тихо, пока жив. А то ещё война мировая или катастрофы сумасшедшие будут. Сиди уж, не высовывайся, мой тебе совет. С голоду не сдохнешь, будешь жевать чего-нибудь искусственное, химическое. Смирись, человек, как говорят некоторые. Я слышал эту фразу от учёного одного, которого мы обокрали… А ты сиди, если совсем плохо будет для вас, интеллигентов, мы тебя прокормим. Мы люди жалостливые.

Четвёртый задумчиво кивнул головой.

– Продолжим бухать, – промолвил Среда.

Алексей, бухнув, осмелел и спросил:

– А по тюрьмам-то таскались, ребята?

Вопрос встретили благосклонно.

– Среда не попадался, а я был, – ответил Четвёртый и неожиданно присовокупил:

– Меня на зоне трахали в ж… Ещё требовали, чтоб мыл. Но я человек по этому делу спокойный. Чёрт с ними, на тот свет ж… не возьмешь.

Забелин почувствовал себя неловко. Среда ободрил его – мол, не бойся. Потом он вздохнул и бухнул, жестом приглашая других.

– Я не в понятии насчет фраеров, граждан, то есть. Бегают, мучаются, работают не то что как лошади – как слоны, и всегда у них денег не хватает. Это что, жизнь? Мы жизнь понимаем свободно, и работать, как рабы какие-то, не будем. А жрать-то надо? А бухать надо? Поэтому мы всегда, когда надо, при деле… «Деньги – грязь, но без них никуда…» – так поётся в нашей песне.

Четвёртый вздохнул.

– Мы на мир не обижаемся. Грязь – так грязь. Какой есть. Жить-то хочется.

И он почесал свою спину.

– За что ж вы меня пригрели? – спросил Алексей.

– Надо ж кого-то пригреть, – ответил Среда. – Мы тоже люди, как все, как везде в этом миру.

Четвёртый задумчиво посмотрел в окно на звезды и сплюнул. Ночь эта закончилась тогда удивительно мирно, покоем, все трое расползлись спать.

Утром посетителей как сдуло.

Алексей, приехав в Москву, о бухании этом никому не рассказал, чтоб не пугать. Но за столом нагрянувшему на ужин отцу Веры пожаловался:

– Куда мы идём?

Отец Веры, Николай Николаевич, вспыхнул, в глазу зажёгся профессорский огонёк, и он завыл:

– Туда, куда идёт всё человечество, то есть в ж… Искусство, литература в их нормальном проявлении будут запрещены в этом человечестве или просто незаметно оттеснены совсем на задворки. Религия окарикатурена, духовное начало подавлено. Единственно, что остаётся – страсть к наживе, и она будет торжествовать и править. Человеческих ценностей не будет. Население уменьшится, власть у ожиревшего меньшинства. Это будет называться демократией. Еды для народа будет много, но есть её будет нельзя…

В ответ Алексей сам вспылил:

– Ну, знаете, Николай Николаевич, я вас уважаю, конечно, но нельзя быть таким пессимистом. Человек – это не скотина в конце концов, и не робот, каким его хотят сделать. Истинная человеческая природа возьмёт своё. Вы по длительному расчёту ошибаетесь, а может и по ближайшему…

– Ух, ух, даже губы у вас дрожат, – засмеялся Николай Николаевич. – Да не переживайте вы за всю эту сволочь…

Тут уж Алексей не выдержал и произошла ссора.

На следующий день случился скандал покрупнее. У Забелиных убили родственника, пусть и дальнего, а ЖКХ, которая распоряжалась домами в микрорайоне, где жил Николай Николаевич, совершила такой наглый подлог, разослав немыслимые счета жильцам – такие, что никто глазам своим не верил. А один из обитателей этого микрорайона решил, что у него начались глюки. Но уверяли, что всё по закону, даже глюки.

В конце концов после всех этих передряг Забелин вспомнил, что у него в перспективе свободный день, и решил перед выходными опять съездить на дачу. Вера ехать наотрез отказалась.

Добирался он до дачи с трудом. А по дороге к ней, уже на подходе, два раза споткнулся. «И ноги уже туда не носят», – с опаской подумал Алексей.

Но добрался. Природа уже склонялась к ночным таинствам, и Алексей, несколько бессмысленно осмотрев дом, не нашел ничего лучшего, чем лечь спать и заснуть. Сны ему снились тоже как будто бессмысленные, но тревожные. «Одна бормотуха», – сказал он сам себе во сне.

Но где-то в середине торжествующей ночи он проснулся, уловив шум в «зале», в большой комнате. Тогда он действительно проснулся, быстро возвратясь к нормальному своему состоянию. «Да, опять братки мои несносные пришли, – подумал он. – Сколько можно! Терпишь, терпишь и терпишь…»

Охая, он поплёлся в залу. Увидел сквозь щели, что там свет, и не удивился. «Пришли», – бормотнул в уме.

Открыл дверь, и картина, которую он увидел, заставила его онеметь. За столом на длинной скамейке рядом сидело четыре человека, но ничего, похожего на прежних, в них не было. Это были другие. Вся комната почему-то светилась, как будто света стало больше. Да и лица людей, обращённые к нему, были светоносными, во всяком случае в них не проявлялось никакого зла.

Алексей стоял оторопев, не зная, что сказать. Он только вглядывался в лица, и вдруг понял, что перед ним не совсем люди. Сердце его ёкнуло. Он остолбенел. Стало жутко от того, что такое может быть. Но всё это происходило на самом деле. Ему бросился в глаза один из четвёрых, и Алексей, словно подчинённый чьей-то воле, назвал его: Свет. Перевёл глаза на другого, и как будто механически назвал его – Тот. Посмотрел на третьего, и в сознании пронеслось – Рокуд. Однако, как чувствовал Забелин, они были не совсем люди, что-то в них было не от этого мира. Но четвёртый, и это с какой-то метафизической убедительностью ощутил Алексей, был явно человеком, молодым человеком лет 26.