Александр Кушнер - Времена не выбирают… Страница 4

Летний полдень разбит на осколки,

Острых листьев блестят треуголки,

И, как облако, стелется тень.

Сколько свежести в ветви тяжелой,

Как стараются важные пчелы,

Допотопная блещет краса!

Но вглядись в эти вспышки и блестки:

Здесь уже побывал Кончаловский,

Трогал кисти и щурил глаза.

Тем сильней у забора с канавкой

Восхищение наше, с поправкой

На тяжелый музейный букет,

Нависающий в желтой плетенке

Над столом, и две грозди в сторонке,

И от локтя на скатерти след.

Стог

Б. Я. Бухштабу

На стоге сена ночью южной

Лицом ко тверди я лежал.

А. Фет

Я к стогу сена подошел.

Он с виду ласковым казался.

Я боком встал, плечом повел,

Так он кололся и кусался.

Он горько пахнул и дышал,

Весь колыхался и дымился.

Не знаю, как на нем лежал

Тяжелый Фет? Не шевелился?

Ползли какие-то жучки

По рукавам и отворотам,

И запотевшие очки

Покрылись шелковым налетом.

Я гладил пыль, ласкал труху,

Я порывался в жизнь иную,

Но Бога не было вверху,

Чтоб оправдать тщету земную.

И голый ужас, без одежд,

Сдавив, лишил меня движений.

Я падал в пропасть без надежд,

Без звезд и тайных утешений.

Ополоумев, облака

Летели, серые от страха.

Чесалась потная рука,

Блестела мокрая рубаха.

И в целом стоге под рукой,

Хоть всей спиной к нему прижаться,

Соломки не было такой,

Чтоб, ухватившись, задержаться!

«Еще чего, гитара!…»

Еще чего, гитара!

Засученный рукав.

Любезная отрава.

Засунь ее за шкаф.

Пускай на ней играет

Григорьев по ночам,

Как это подобает

Разгульным москвичам.

А мы стиху сухому

Привержены с тобой.

И с честью по-другому

Справляемся с бедой.

Дымок от папиросы

Да ветреный канал,

Чтоб злые наши слезы

Никто не увидал.

«Жизнь чужую прожив до конца…»

Жизнь чужую прожив до конца,

Умерев в девятнадцатом веке,

Смертный пот вытирая с лица,

Вижу мельницы, избы, телеги.

Биографии тем и сильны,

Что обнять позволяют за сутки

Двух любовниц, двух жен, две войны

И великую мысль в промежутке.

Пригождайся нам, опыт чужой,

Свет вечерний за полостью пыльной,

Тишина, пять-шесть строф за душой

И кусты по дороге из Вильны.

Даже беды великих людей

Дарят нас прибавлением жизни,

Звездным небом, рысцой лошадей

И вином, при его дешевизне.

«Казалось бы, две тьмы…»

Казалось бы, две тьмы,

В начале и в конце,

Стоят, чтоб жили мы

С тенями на лице.

Но не сравним густой

Мрак, свойственный гробам,

С той дружелюбной тьмой,

Предшествовавшей нам.

Я с легкостью смотрю

На снимок давних лет.

«Вот кресло, – говорю, —

Меня в нем только нет».

Но с ужасом гляжу

За черный тот предел,

Где кресло нахожу,

В котором я сидел.

«На Мойке жил один старик…»

На Мойке жил один старик.

Я представляю горы книг.

Он знал того, он знал другого.

Но всё равно, не потому

Приятель звал меня к нему

Меж делом, бегло, бестолково.

А потому, что, по словам

Приятеля, обоим нам

Была бы в радость встреча эта.

– Вы б столковались в тот же миг:

Одна печаль, один язык

И тень забытого поэта!

Я собирался много раз,

Но дождь, дела и поздний час,

Я мрачен, он нерасположен.

И вот я слышу: умер он.

Визит мой точно отменен.

И кто мне скажет, что отложен?

«Зачем Ван Гог вихреобразный…»

Зачем Ван Гог вихреобразный

Томит меня точкой неясной?

Как желт его автопортрет!

Перевязав больное ухо,

В зеленой куртке, как старуха,

Зачем глядит он мне вослед?

Зачем в кафе его полночном

Стоит лакей с лицом порочным?

Блестит бильярд без игроков?

Зачем тяжелый стул поставлен

Так, что навек покой отравлен,

Ждешь слез и стука башмаков?

Зачем он с ветром в крону дует?

Зачем он доктора рисует

С нелепой веточкой в руке?

Куда в косом его пейзаже

Без седока и без поклажи

Спешит коляска налегке?

«Путешествие…»

Что-то мне волны лазурные снятся,

Катятся, ластятся, жмутся, теснятся,

Мчатся назад и в обход.

Нет, не привычное Черное море,

А миражи в незнакомом просторе,

Белый, как соль, пароход.

Плыть? Но куда? На огней вереницу.

В Геную, Падую, Специю, Ниццу.

Что там, не видно ль земли?

Странно: в глаза не глядят мне матросы.

Крепко натянуты мощные тросы.

Нет, не Везувий вдали.

Припоминаю, что был уже случай.

Мне отвечают: «Себя ты не мучай,

Детские страхи откинь».

Нет, не в Италии мы и не в Польше.

Что-то мне это не нравится больше:

Гладь не такая и синь.

Так Баратынский с его пироскафом

Думал увидеть, как мячик за шкафом,

Влажный Элизий земной,

Башни Ливурны, а ждал его тесный

Ящик дубовый, Элизий небесный,

Серый кладбищенский зной.

«Читая шинельную оду…»

Читая шинельную оду

О свойствах огромной страны,

Меняющей быт и погоду

Раз сто до китайской стены,

Представил я реки, речушки,

Пустыни и Берингов лед —

Всё то, что зовется: от Кушки

До Карских студеных Ворот.

Как много от слова до слова

Пространства, тоски и судьбы!

Как ветра и снега от Львова

До Обской холодной губы.

Так вот что стоит за плечами

И дышит в затылок, как зверь,

Когда ледяными ночами

Не спишь и косишься на дверь.

Большая удача – родиться

В такой беспримерной стране.

Воистину есть чем гордиться,

Вперяясь в просторы в окне.

Но силы нужны и отвага

Сидеть под таким сквозняком!

И вся-то защита – бумага

Да лампа над тесным столом.

Буквы

В латинском шрифте, видим мы,

Сказались римские холмы

И средиземных волн барашки,

Игра чешуек и колец.

Как бы ползут стада овец,

Пастух вино сосет из фляжки.

Зато грузинский алфавит

На черенки мечом разбит

Иль сам упал с высокой полки.

Чуть дрогнет утренний туман —

Илья, Паоло, Тициан

Сбирают круглые осколки.

А в русских буквах «же» и «ша»

Живет размашисто душа,

Метет метель, шумя и пенясь.

В кафтане бойкий ямщичок,

Удал, хмелен и краснощек,

Лошадкой правит, подбоченясь.

А вот немецкая печать,

Так трудно буквы различать,

Как будто марбургские крыши.

Густая готика строки.

Ночные окрики, шаги.

Не разбудить бы! Тише! тише!

Летит еврейское письмо.

Куда? – Не ведает само,

Слова написаны, как ноты.

Скорее скрипочку хватай,

К щеке платочек прижимай,

Не плачь, играй… Ну что ты? Что ты?

«И если в ад я попаду…»

И если в ад я попаду,

Есть наказание в аду

И для меня: не лед, не пламя!

Мгновенья те, когда я мог

Рискнуть, но стыл и тер висок,

Опять пройдут перед глазами.

Всё счастье, сколько упустил,

В саду, в лесу и у перил,

В пути, в гостях и темном море…

Есть казнь в аду таким, как я:

То рай прошедшего житья,

Тоска о смертном недоборе.

«Вот сижу на шатком стуле…»

Вот сижу на шатком стуле

В тесной комнате моей,

Пью вино напареули,

Что осталось от гостей.

Мы печальны – что причиной?

Нас не любят – кто так строг.

Всей спиною за гардиной

Белый чувствую снежок.

На подходе зимний праздник,

Хвоя, вата, серпантин.

С каждым годом всё прекрасней

Снег и запах легких вин.

И любовь от повторенья

Не тускнеет, просто в ней

Больше знанья и терпенья

И немыслимых вещей.

«Скатерть, радость, благодать!…»

Скатерть, радость, благодать!

За обедом с проволочкой

Под столом люблю сгибать

Край ее с машинной строчкой.

Боже мой! Еще живу!

Всё могу еще потрогать

И каемку, и канву,

И на стол поставить локоть!

Угол скатерти в горсти.

Даже если это слабость,

О бессмыслица, блести!

Не кончайся, скатерть, радость!

Семидесятые

«Эти вечные счеты, расчеты, долги…»

Эти вечные счеты, расчеты, долги

И подсчеты, подсчеты.

Испещренные цифрами черновики.

Наши гении, мученики, должники.

Рифмы, рядом – расходы.

То ли в карты играл? То ли в долг занимал?

Было пасмурно, осень.

Век железный – зато и презренный металл.

Или рощу сажал и считал, и считал,

Сколько высадил елей и сосен?

Эта жизнь так нелепо и быстро течет!

Покажи, от чего начинать нам отсчет,

Чтоб не сделать ошибки?

Стих от прозы не бегает, наоборот!

Свет осенний и зыбкий.

Под высокими окнами, бурей гоним,

Мчится клен, и высоко взлетают над ним

Медных листьев тройчатки.

К этим сотням и тысячам круглым твоим

Приплюсуем десятки.

Снова дикая кошка бежит по пятам,

Приближается время платить по счетам,

Всё страшней ее взгляды:

Забегает вперед, прижимает к кустам —