Евгений Евтушенко - Мама и нейтронная бомба Страница 4

6

Мама,       я читаю сегодняшние газетысквозь прозрачных от голода детей Ленинграда,пришедших на всемирную елку погибших детей.Пискаревские высохшие ручонкитянутся к желтым фонарикам                             ёлочных мандаринов,а когда срывают,                    не знают, что с ними делать.Дети Освенцима           с перекошенными синими личиками,захлёбываясь газом,                     просят у деда-мороза с ёлкистеклянный шарик,                          внутри которогохотя бы немножечко кислорода.Вырезанные из животов матерей              неродившиеся младенцы Сонгми1подползают                к рыдающему Серому Волку.Красная Шапочка                    пытается склеить кусочкивзорванных бомбами                     детей Белфаста и Бейрута.Сальвадорские дети,            раздавленные карательным танком,в ужасе отшатываются                              от игрушечного.Бесконечен хоровод погибших детей                             вокруг их всемирной ёлки.А если взорвётся нейтронная бомба,                         тогда вообще не будет детей:останутся только детские сады,                         где взвоют игрушечные мишки,плюшевую грудь     раздирая пластмассовыми когтями                                                     до опилок,и затрубят надувные слоны                               запоздалую тревогу…Спасибо, Сэмюэл Коэн                           и прочие гуманисты,за вашу новую американскую «игрушку» —по ту, которой играют дети,а ту, которая играет детьми,пока не останется ни одного ребенка…За исчезновение очереди в «Детском мире»,за переставшие быть дефицитными бумажные пелёнки,за Диснейленд,           в котором теперь                              никто                               ничего не сломает,за кукол,    которым не угрожает жестокое отрыванье косичек,за окна,      которые не разобьются                            от невежливого мяча,за карусельных,                      навеки свободных лошадок,поскрипывающих в мировой пустоте,за бережно оставленные на бельевых веревкахдетские колготки,                  которые никогда не порвутсяот пряток среди колючек…Настанут последние всемирные прятки.Детей не будет.                        Взрослых не будет.На целехоньких улицах                    будут лежать целехонькие часыс застегнутыми браслетами и ремешками,                          ещё сохраняющими форму                                             исчезнувших рук,осыпавшиеся с пальцев обручальные кольца,опавшие с женских мочек                        бирюзовые и другие серёжки,и только целехонькие пустые перчатки будут сжиматьцелёхонькие баранки целехоньких автомобилей.Вся международная выставка ног в Перуджеиспарится:          останутся лишь опустевшие туфлис горсточками пепла на стельках с золотым тисненьем,и между этих замшевых и лакированных урнбудет ползать,                   обнюхивая каблуки,полурасплавленная цепочкасо щиколотки              испарившейся перуанки.Мамы тоже не будет.                    Останется только киоск,на котором перелистывает атомный ветерставшие антикварными плесневеюшие издания:еженедельник «Футбол-хоккей»,                     журналы «Америка» и «Здоровье».И только призрак превратившегося в пар                                              маминого мясникабудет по привычке оставлять                                   призраку моей мамыпризрак мороженой курицы —                         соотечественницы Мопассанаиз страны,         где на книжных полках целехонький Мопассани ни одного уцелевшего соотечественника.И увидит, нажав хиросимскую кнопку,                                      новый майор Фирби,как превратится Европа                             в мертвую Евросиму,и майор не успеет сойти с ума,                      ибо сам превратится в призрак.

Мама редко высказывается о политике,но вот что она сказала однажды,вернувшись из магазина обоев,расположенного на бульваре Звёздный,где ей пуговицы невзначай оборвали,когда «выбросили» обои из ГДР:«Боже,        до чего доводит жадность к вещам.Из-за этого, наверно,             и придумали нейтронную бомбу…»И я представил                   миллионы магазинов мира,набитых обоями,                       норковыми манто,бриллиантами,                  итальянскими сапогами,японскими проигрывателями,                       датским баночным пивом,где будет всё,                  но исчезнет одно —                                          покупатель.Подушки начнут воровать из музеев                         неандертальские черепа.Рубашки     сами себя напялят                         на статуи и скелеты.Детские коляски будут качать          заспиртованных младенцев из мединститутов.Бритвенные лезвия                      захотят зарезаться                                           от одиночества.Состоится массовое повешение                                галстуков на деревьях.Книги устроят самосожжение,                           тоскуя по глазам и пальцам.Вещи, возможно, адаптируются.              Вещи сами начнут ходить в магазиныи, наверно, устроят всемирную свалку,когда пройдёт непроверенный слух,что в каком-нибудь магазине на окраине                                       «выбросили» человека.Вещи обязательно политически перессорятся,и, возможно, какой-нибудь зарвавшийся холодильникпридумает новую нейтронную бомбу,уничтожающую только вещии оставляющую целехонькими                                          людей…Но что останется,                      если людей не осталось?Поднявший атомный меч                         от него и погибнет!

7

Над обезрыбевшим Тибром ночьювитают не призраки легионеров,а наркоманов дрожащие тени,с ноздрями, белыми от кокаина,с руками, исколотыми насквозь.

По старой своей подмосковной привычке,я каждое утро бегал над Тиброми слышал люд кедами тоненький хруст.Я остановился однажды                                 и вздрогнул,увидев десятки разбитых ампули одноразовых шприцев,                                   а рядомвалявшееся в итальянской крапивечье-то растоптанное лицо.Лицо было русским.                          Было крестьянским,с красным гончарным загаром работы,с белыми лучиками морщиноквозле особенных —                          вдовьих глаз,чуть притененных белым платочкомв черную крапинку —                            будто осталсяпепел войны на платке навсегда.А почему глаза были вдовьи —я объяснить бы не смог, наверно,но женщина эта сноп обнималана поле,            остриженном по-солдатски,и так прижималась к снопу головой,словно к чему живому,                                 родному,будто она прижималась к мужу,войной отобранному у неё.

Эта вдова оказалась в Римесреди пейзажных цветных фотографийна смятой рекламке Аэрофлота,кем-то забытой на берегу.Был скомкан в гармошку Василий Блаженный,разодраны тоненькие берёзы,и грязный оттиск чьего-то ботинка,как штемпель забвенья,                              лежал на лице.Подошва неведомого наркоманана это лицо невзначай наступила,когда, закатав свой левый рукав,он правой рукой вводил себе в венузабвенье о будущем атомном пепле,который возможен,                        если возможнозабвенье о пепле прошедшей войны.Забвенье уроков истории —                                       этоне что иное,                как наркоманство.Какая разница, что за наркотик:ампула            или просто поллитраза пазухой у наркомана футбола!А телевизорные наркоманы!Для них телебашни —                         гигантские шприцы,вкалывающие под кожу забвенье.И даже невинный зубной порошок —наркотик,             если трусливый языкдержат за вычищенными зубами.Мебель,            сервизы,                        машины —                                    для многихэто наркотики в твердом виде.Были бы в жидком виде дубленки,шприцем            их впрыскивали бы под кожужалкие наркоманы вещей!А наркоманы власти и денег!Неужто всемирным штемпелем чёрнымподошва атомного наркомананаступит            сразу                    на все                             лица,как на крестьянское вдовье лицо?!«Да,     наркомания — это проблема…» —кто-то вздохнул у меня за спиной.Это сказал пожилой итальянец,привязывая пропотевшую майкувокруг добродушного животаи прямо на россыпи ампул разбитыхперешнуровывая свой кед.«А может быть, —                        он усмехнулся, —                                         мы с вамитоже немножечко наркоманы?Бегаем как сумасшедшие утром,а не убежишь от себя никуда!Так спрашивается —                      для чего нам бегать?»

Но все-таки он побежал,                                  и неплохо.Сквозь кеды просматривался артрит,но икры пружинили как молодые,и капли с облезлого носа летелив крапиву            на ампулы и на песок.

И я побежал.                  Через Тибр перепрыгнули оказался в Москве у киоска,где мама раскладывала газеты,как будто бы свой ежедневный пасьянс.Я тихо сказал ей: «Одну «Вечерку»…»«Послезавтрашнюю?» —                            спросила мама,не поднимая усталых глази голос мой не узнав из-за шума.Я оторопел.                  Мне порой давалив редакциях завтрашние газеты,но послезавтрашние —                               никогда.Я потоптался.                   Сказал: «Не надо…Лучше вчерашнюю, если можно…»И мама вздохнула грустно и горько:«Никто послезавтрашних не берет…»И я побежал от мамы,                                от страхавзглянуть в послезавтрашние газетыи оказался в Италии сноваи в каждой встреченной итальянкевидел будущую вдову.Вдовы будущие в соборахс трупами будущими венчались.Вдовы будущие рожалибудущих убитых младенцев,которым одна достанется елка —всемирная елка погибших детей.И мне закричал мальчишка-газетчик,роняя сопли на заголовки:«Синьор,            послезавтрашние газеты!И вы не хотите?                       О мамма мия!Какими все трусами стали, синьор…»

Страшно заглядывать даже в завтра,а в послезавтра —                        мороз по коже,вдруг там лежит ледяная пустыня,где на земле даже вдов не осталось,а вся земля оказалась вдовой?И только висит Христос опустевший,в ладони которого вбиты, как гвозди,шприцы отчаявшихся наркоманов…

Быть может, об этом пророчески думалхудожник великого кватроченто,нарисовав на холсте не Христа,а только пустую его оболочку?Тогда еще не было ядерной бомбыи ее лицемерной дочки — нейтронной,но если не бомба нейтронная,кто жена этой картине, такой современной,навек уничтожив Христа самого,кожу его приберег для пошивасапог,        кошельков                       и хозяйственных сумокв грядущих освенцимских мастерских?

И я крикнул Христу сквозь рев самолетов:«Христиане с бомбами —                                  не христиане!Убийцы людей —                      это христоубийцы!Чего ты добился?                        Ты распят, и только…Зачем ты сказал, что все люди — братья?Зачем восходить на голгофы, еслиГолгофой атомной кончится всё?!»И закружились блоковской вьюгойвсе послезавтрашние газеты,и тихо к Христу подошла моя мама,кожанкой воинствующей атеисткиего опустевшее тело прикрыв,и выдохнула нечаянно:                                  «Бедный…»

8