Александр Алейник - Другое небо Страница 4

* * *

Одинокие мы, одинокиеголовы над тротуарами…Девушки проходят голоногие,девушки, томящиеся парами.

В воздухе сиреневом угаснувшемветви зеленеющие плавают.Набухают губы кровью красною —розовые голуби двуглавые.

Над мостом, над бедными предместьями,медленно Медведица затеплится,медными лучами в перекрестиисмерти отодвинутой и сердца.

В этом дне такое было небо,топкое, на площадях уснувшее,что разгуливать опасно было мне, Богобок шёл. И к шёпоту прислушивался.

башня «Дания»

«… на свете много есть такого, что недоступно»…

Я в башню, под названьем «Дания»,вхожу из среднерусской местности,в которой изнываю от познаниясвоей непоправимой бесполезности.

Я вижу переполненные комнаты,где спят вповалку, пьют и развлекаются.Там девушка под одеялом скомканным,луна в окно… и мы в ней кувыркаемся.

Я будто бы учусь в кирпичном домикескучнейшей, гнилозубой филологии.На самом деле, все-то мои помыслыобращены на радости недолгие.

Я чувствую, что милая прелестницако мне охладевает, чаще хмурится.Однажды мы спускаемся по лестнице,ступенька за ступенькой, к серой улице.

Сугробов осязаемое таянье.Сосулек убивающихся песенка.Красавица моя, простая моя,частит, щебечет что-то резвенькое…

Она — налево, я — на лекции,но заворачиваю в запах кофе.Накрапывает дождик. Он, как флексия,на отглагольной дали, ртутной кровью.

Мне надо уезжать. Пора расстаться мнес ученьем удручённым и с подружкою.Я представляю утренние станции,чай в подстаканнике и небо русское.

Плетни. Заборы. Белые уборные.И — с поворота рельс — дорога дальняя —и даль сама — зашмыганная — сорная,с кирпичной башней, под названьем «Дания».

* * *

Людмиле Шаковой

В хороших садах вселенные полных лунмерцают сквозь нервное мессиво колеблемых ветром листьев,ветер безумен, вспыльчив, нетерпелив и юн,и напор печали неистов.Потому что как всё, как все, вечер должен пройти,уехать на поворачивающейся игольчатой карусели.Разве дано забыть, что у всех впереди,неминуемом «впереди», когда мир обернётся постелью,вместе с погодами, пагодами, городами, людьми,походами на Восток, дорогами и горами.Чёрные небеса истоптаны лошадьми,осёдланными для нас, заботливо, и не нами.О, жестяная музычка, шарманочный перезвон…Лампочки так раскрашены, невозможно не рассмеяться,наблюдая, как улетают пол, человек, газон,ошарашенные деревья далеко внизу суетятся.Хорошо бы, отпутешествовав, разыскать такой уголок:в растворённом окне — островитянки, неводы, чайки,а в камине позванивает уголёки слышно шараханье волн в ста шагах от кресла-качалки.

* * *

Здравствуй, смотритель цветов: жёлтого, бурого, чёрного,ветра сырого, веток, распяленных на фасадах,полумусульманское небо помешано на маленьких чётках —чётких окошечках…мутный мёд, мутный мёд для несытого взгляда!Вслушайся в тихую жизнь, истончающуюся незаметнона мелькание тополей, моську,морщины остолбеневшей старухи,всё застыло на родине, на неизменных бедныхулицах, поднимающих кирпичные рукик страшному полнолунью, будто упрашивая о пощаде,потому что у нежности целого неба в июньской ночинет им ответа, нечего дать им,и они сворачиваются под набрякшее веко в горячую точку.

неисчерпаемые люди

Когда сограждан хмурые чертыразглядываю в утреннем сабвее,глухое одиночество Нью-Йорка,двуногое, с конвейера платформ,читаю в произвольном беспорядкерассыпанного механизма счастья.Как будто схему сборки потерялии стала каждая деталь энигмой,так как же приложить одну к другой?

Состав любого жителя Землии анатомия его терпеньявполне понятны, в общем повторимы,но поразительна безмерная свободанеповторимых вариантов человека:так много их и так разнообразныи внешний вид его и сочетанья качеств,что я невольно думаю о томСознаньи, чья фантазия способнатворить неисчерпаемых людей.

Не это ли простое наблюденьедоказывает, что причина мираесть вольное паренье Духа,чья цель таинственна, а время непомерно…

* * *

Больше всего я на свете любилс моста смотреть в текущую реку,чтобы буксирчик зачуханный плыли облака налетали с разбегуна горизонт, чтобы ветер рябил

бедную воду, будто монетырук миллионы швыряют в неё,чтобы вернуться сюда, так приметынас уверяют. И боги моёей подношенье приносят из Леты.

Разве подкупишь? Забывчивей нетвещи на свете, и разве оставишьвзгляда и губ, или пения следв ней, не имеющей памяти, клавиш,чистых страниц, разрушенья примет.

О, амнезия воды

* * *

Как на Сретенском бульваре в марте стаяли снега,там кофейня есть в подвале, чуть побольше пирога,а в окошке ноги ходят, обувь мокрая толпы,воробьиные угодья, голубей крутые лбы.Я крошил песочный коржик, мрачно пялился на свет,что же это меня гложет? будто жизнь сошла на нет,будто я глядел отсюда, видел столик и окно,общепитскую посуду, что раскокали давно.Помню я подъём прекрасный, там, бульвар, как водопад,рвётся к площади неясной в бездну с крышами подряд,марево Москвы клубится, выпирает из ветвей,дышит паром и боится, как в корзинке Моисей.

поезд «а»

Я на молнию в стекле не променяюстаренький, потёртый бензовозс жестяными белыми губами,хоть сбежалась бездна вас.Я поеду по подземному маршруту номер восемь,я увижу новую странунепреклонным взглядом-гвоздодёромлуч зелёный фиолетовый втяну…я усну под электрическую осень.……………………………………Я еду, как поезд сабвея «А»,без остановок, мимо клёпаных-клёпаных столбов.Во-о-н прозрачная моя головауставилась на меня из других голов.……………………………………Любовь на сгибах стёрлась,как старое письмо,любовь ушла из горла,как вермут, се-ля-ви!Теперь смотри за нею в обатуда, где нет любви.

«Как стакан газировки(лёгкий газ! лёгкий газ!)колкий воздух — уловкиисчезанья из глаз.Вдруг она засмущалась,шарфик в руки и в — дверь,у неё совещаньес Госпожою потерь.Они мило щебечутна бульваре вдвоём,мы их нежные речиза свои выдаём.Выпадает в осадокто письмо, то снежок.Я до почты не падок.Мы простились, дружок.К сожаленью, забывчив,я не помню, увы,то, что хочется вычесть,а сейчас это вы.Не любитель романсов,ариозы Кармен,я поклонник экстазаи его перемен».

Ветер — выдавленный воздухшатает платформы.Ржавые гвоздирусских стихов звякают в горле.

Я ронял лицо в ладони,6 секунд проспал…гулял в клеверном полес братом и мамой,трава была мне по грудь,видел синий бор и его боялся,как телеграммы«Приезжай оставайся тчк.»Потом что-то вокруг осеннее,похожее на Москву.Так и живу там, и здесь живукакой-то неощутимой жизньюиз серии «я не помню чудное мгновенье»,заспал его в сабвее,between «Jay Street» «High».

Я очнулся. Шуршала в окне занавеска.Как снег, как невеста.Я подумал: Виденье, ни с места!Подумал — исчезло.

И объял меня холод Нью-Йорка.Он зимой, как выключенная конфорка.Выпит кофий. Гуд бай, Good bye!И пора собираться в рай.

Ещё парочка верблюдиков в пачке.Я клыками выдёргиваю фильтры.Хорошо бы закурить на даче,где идёт по телевизору Штирлиц.

А с веранды пахнет яблоками, грибами.— Разве это грибы? одни сыроежки…и малиновое варенье запиваешь губамиодной реснитчатой белоснежки.

…и вообще, моя фамилия не такая,а что-то на «Ч» или «Т», но я не помню…я у вас тут живу… вам потакаю…незаметно живу, скромно.

Говорю втихаря стихами,их никто не слышит: я — не читаю,а потом они стихают… стихают…и обрываются на дороге умиранья.

Я держал свой череп одной рукой,я глаза заслонял от света в сабвее.То же делал в стекле человек другой,человек прозрачнее и бледнее.

Я-то знаю, что я моложе его —борода темна, и не так печален.Я пишу стихи, а он — ничего,то он явится, то — отчалил.

«Говорящее правду стекло» соврёт,как часы, всегда забегают.Я-то знаю, кто я, он лезет вперёд,борода седая, а неприкаян.

Неприятен холодный его апломб.Вон глядит, усмехаясь, бельма таращит.Это его в земляной сугроб,через сколько-то там оттащат.

У поэтов другая, вообще, судьба, —я в скрижали чёркаю.И рука моя подпирает лбакостяной небосвод, долетевший сюда, как Чкалов.

* * *