Борис Пастернак - Лирика 30-х годов Страница 40

Метаморфозы

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!Лишь именем одним я называюсь, —На самом деле то, что именуют мной, —Не я один. Нас много. Я — живой.Чтоб кровь моя остынуть не успела,Я умирал не раз. О, сколько мертвых телЯ отделил от собственного тела!И если б только разум мой прозрелИ в землю устремил пронзительное око,Он увидал бы там, среди могил, глубокоЛежащего меня. Он показал бы мнеМеня, колеблемого на морской волне,Меня, летящего по ветру в край незримый,Мой бедный прах, когда-то так любимый.

А я все жив! Все чище и полнейОбъемлет дух скопленье чудных тварей.Жива природа. Жив среди камнейИ злак живой и мертвый мой гербарий.Звено в звено и форма в форму. МирВо всей его живой архитектуре —Орган поющий, море труб, клавир,Не умирающий ни в радости, ни в буре.

Как все меняется! Что было раньше птицей,Теперь лежит написанной страницей;Мысль некогда была простым цветком,Поэма шествовала медленным быком;А то, что было мною, то, быть может,Опять растет и мир растений множит.

Вот так, с трудом пытаясь развиватьКак бы клубок какой-то сложной пряжи,Вдруг и увидишь то, что должно называтьБессмертием. О, суеверья наши!

Лесное озеро

Опять мне блеснула, окована сном,Хрустальная чаша во мраке лесном.

Сквозь битвы деревьев и волчьи сраженья,Где пьют насекомые сок из растенья,Где буйствуют стебли и стонут цветы,Где хищная тварями правит природа,Пробрался к тебе я и замер у входа,Раздвинув руками сухие кусты.

В венце из кувшинок, в уборе осок,В сухом ожерелье растительных дудокЛежал целомудренной влаги кусок,Убежище рыб и пристанище уток.

Но странно, как тихо и важно кругом!Откуда в трущобах такое величье?Зачем не беснуется полчище птичье,Но спит, убаюкано сладостным сном?Один лишь кулик на судьбу негодуетИ в дудку растенья бессмысленно дует.

И озеро в тихом вечернем огнеЛежит в глубине, неподвижно сияя,И сосны, как свечи, стоят в вышине,Смыкаясь рядами от края до края.

Бездонная чаша прозрачной водыСияла и мыслила мыслью отдельной.Так око больного в тоске беспредельнойПри первом сиянье вечерней звезды,Уже не сочувствуя телу больному,Горит, устремленное к небу ночному.И толпы животных и диких зверей,Просунув сквозь елки рогатые лица,К источнику правды, к купели своейСклонялись воды животворной напиться.

Соловей

Уже умолкала лесная капелла.Едва открывал свое горлышко чижик.В коронке листов соловьиное телоОдно, не смолкая, над миром звенело.Чем больше я гнал вас, коварные страсти,Тем меньше я мог насмехаться над вами.В твоей ли, пичужка ничтожная, властиБезмолвствовать в этом сияющем храме?Косые лучи, ударяя в поверхностьПрохладных листов, улетали в пространство.Чем больше тебя я испытывал, верность,Тем меньше я верил в твое постоянство.А ты, соловей, пригвожденный к искусству,В свою Клеопатру влюбленный Антоний,Как мог ты довериться, бешеный, чувству,Как мог ты увлечься любовной погоней?Зачем, покидая вечерние рощи,Ты сердце мое разрываешь на части?Я болен тобою, а было бы прощеРасстаться с тобою, уйти от напасти.Уж так, видно, мир этот создан, чтоб звери,Родители первых пустынных симфоний,Твои восклицанья услышав в пещере,Мычали и выли: «Антоний! Антоний!»

Владимир Луговской

Послесловие

Меня берут за лацканы,Мне не дают покоя:Срифмуйте нечто ласковое,Тоскливое такое,

Чтобы пахнуло свежестью,Гармоникой, осокой,Чтобы людям понежитьсяПод месяцем высоким.

Чтобы опять метелицаДа тоненькая бровь.Все в мире перемелется —Останется любовь.

Останутся хорошиеСлова, слова, слова,Осенними порошамиЗастонет голова,

Застонет, занедужитсяШирокая печаль —Рябиновая лужица,Березовая даль.

Мне плечи обволакивают,Мне не дают покоя —Срифмуйте нечто ласковое,Замшевое такое,

Чтоб шла разноголосицаБандитских банд,Чтобы крутил колесикомСтихов джаз-банд,

Чтобы летели, вскрикивая,Метафоры погуще,Чтобы искать великоеВ кофейной гуще.

Вы ж будете вне конкурсаПо вычурной манере, —Показывайте фокусыОткрытия Америк.

Все в мире перекрошится,Оставя для вековСафьяновую кожицуНа томике стихов.

Эй, водосточный желоб,Заткнись и замолчи! —Слова мои — тяжелые,Большие кирпичи.

Их трудно каждый год бросатьНа книжные листы.Я строю стих для бодрости,Для крепкой прямоты.

Я бьюсь с утра до вечераИ веселюсь при этом.Я был политпросветчиком,Солдатом и поэтом.

Не знаю — отольются лиСтихи в мою судьбу, —Морщинки революцииПрорезаны на лбу.

Не по графам и рубрикамПисал я жизни счет.Советская РеспубликаВела меня вперед.

Я был набит ошибками,Но не кривился в слове,И после каждой сшибки яВставал и дрался снова.

И было много трусости,Но я ее душил.Такой тяжелый груз нестиНе сладко для души.

А ты, мой честный труд браня,Бьешь холостым патроном,Ты хочешь сделать из меняГитару с патефоном.

Тебе бы стих для именин,Вертляв и беззаботен.Иди отсюда, гражданин,И не мешай работе.

Пепел

Твой голос уже относило.   ВекаВходили в глухое пространство   меж нами.Природа   в тебе замолчала,И только одна строкаНа бронзовой вышке волос,   как забытое знамя,   виласьИ упала, как шелк,   в темноту.Тут   подпись и росчерк.      Все кончено,Лишь понемногув сознанье въезжает вагон,идущий, как мальчик,не в ногус пехотой столбов телеграфных,агония храпаартистов эстрады,залегших на полках, случайная фраза:«Я рада…»И ряд безобразныхсравнений,эпитетови заготовок стихов.

И все это вроде любви.Или вроде прощанья навеки.   На веках   лежит ощущенье покоя   (причина сего — неизвестна).   А чинно размеренный голос   в соседнем купе   читаето черном убийстве колхозника:

— Наотмашь хруст топора   и навзничь — четыре ножа,в мертвую глотку   сыпали горстью зерна.Хату его   перегрыз пожар,Там он лежал   пепельно-черный. —Рассудок —   ты первый кричал мне:   «Не лги».Ты первый   не выполнил   своего обещанья.Так к чертовой матери   этот психологизм!Меня обнимает   суровая сила   прощанья.

Ты поднял свои кулаки,   побеждающий класс.Маячат обрезы,   и[17] полночь беседует с бандами.«Твой пепел   стучит в мое сердце,   Клаас.Твой пепел   стучит в мое сердце,   Клаас», —Сказал Уленшпигель —   дух   восстающей Фландрии.На снежной равнине   идет окончательный   бой.Зияют глаза,   как двери,   сбитые с петель,И в сердце мое,   переполненное   судьбой,Стучит и стучит   человеческий пепел.

Путь человека —   простой и тяжелый   путь,Путь коллектива   еще тяжелее   и проще.В окна лачугами лезет   столетняя жуть;Все отрицая,   качаются мертвые рощи.

Но ты зацветаешь,   моя дорогая земля.Ты зацветешь   (или буду я   трижды   проклят…)На серых[18] болванках железа,   на пирамидах угля,На пепле   сожженной   соломенной кровли.Пепел шуршит,   корни волос шевеля.Мужество вздрагивает,   просыпаясь,Мы повернем тебя   в пол-оборота,   земля.Мы повернем тебя   круговоротом,   земля.Мы повернем тебя   в три оборота,   земля,Пеплом и зернами   посыпая.

Жестокое пробуждение