Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939–1961 Страница 43

«Первый доход: бутылки и пробки…»

Первый доход: бутылки и пробки.За пробку платят очень мало —За десяток дают копейку.Бутылки стоят очень много —Копейки по четыре за штуку.Рынок, жарящийся под палящимХарьковским августовским солнцем,Выпивал озера напитков,Выбрасывая пробки,Иногда теряя бутылки.Никто не мешал смиренной охоте,Тихим радостям, безгрешным доходам:Вечерами броди сколько хочешьПо опустевшей рыночной площади,Собирай бутылки и пробки.Утром сдашь в киоск сидельцуЗа двугривенный или пятиалтынныйИ в соседнем киоске купишь«Рассказ о семи повешенных».Сядешь с книгой под акациюИ забудешь обо всем на свете.Сверстники в пригородных селахЯгоды и грибы собирали.Но на харьковских полянахРосли только бутылки и пробки.

18 ЛЕТ

Было полтора чемодана.Да, не два, а полтораШмутков, барахла, добраИ огромная жажда добра,Леденящая, вроде Алдана.И еще — словарный запас,Тот, что я на всю жизнь запас.Да, просторное, как Семиречье,Крепкое, как его казачьё,Громоносное просторечье,Общее,Ничье,Но мое.

Было полтора костюма:Пара брюк и два пиджака,Но улыбка была — неприступна,Но походка была — легка.

Было полторы балладыБез особого складу и ладу.Было мне восемнадцать лет,И — в Москву бесплацкартный билетЗалегал в сердцевине кармана,И еще полтора чемоданаШмутков, барахла, добраИ огромная жажда добра.

МОЛОДОСТЬ

Хотелось ко всему привыкнуть,Все претерпеть, все испытать.Хотелось города воздвигнуть,Стихами стены исписать.

Казалось, сердце билось чаще,Словно зажатое рукой.И зналось: есть на свете счастье,Не только воля и покой.

И медленным казался ПушкинИ все на свете — нипочем.А спутник —                   он уже запущен.Где?      В личном космосе,                                    моем.

СОРОКОВОЙ ГОД

Сороковой год.Пороховой склад.У Гитлера дела идут на лад.А наши как дела?Литва — вошла,Эстония и Латвия — вошлаВ состав страны.Их просьбы — учтены.У пограничного столба,Где наш боец и тот — зольдат,Судьбе глядит в глаза судьба.С утра до вечера. Глядят!

День начинается с газет.В них ни словечка — нет,Но все равно читаем между строк.Какая должность легкая — пророк!И между строк любой судьбу прочтет,А перспективы все определят:Сороковой год.

Пороховой склад.Играют Вагнера со всех эстрад,А я ему — не рад.Из головы другое не идет:Сороковой год —Пороховой склад.

Мы скинулись, собрались по рублю.Все, с кем пишу, кого люблю,И выпили и мелем чепуху,Но Павел вдруг торжественно встает[38]:— Давайте-ка напишем по стихуНа смерть друг друга. Год — как складПороховой. Произведем обмен балладНа смерть друг друга. Вдруг нас всех убьет,Когда взорветПороховой складСороковой год.

КУЛЬЧИЦКИЙ

Васильки на засаленном воротеВозбуждали общественный смех.Но стихи он писал в этом городеЛучше всех.

Просыпался и умывался —Рукомойник был во дворе.А потом целый день добивался,Чтоб строке гореть на заре.

Некрасивые, интеллигентные,Понимавшие все раньше нас,Девы умные, девы бедныеШли к нему в предвечерний час.

Он был с ними небрежно ласковый,Он им высказаться давал,Говорил «да-да» и затаскивалНа продавленный свой диван.

Больше часу он их не терпел.Через час он с ними прощалсяИ опять, как земля, вращался,На оси тяжело скрипел.

Так себя самого убивая,То ли радуясь, то ли скорбя,Обо всем на земле забывая,Добывал он стихи из себя.

ОРФЕЙ

Не чувствую в себе силыДля этого воскресения,Но должен сделать попытку.

Борис Лебский.Метр шестьдесят восемь.Шестьдесят шесть килограммов.Сутулый. Худой. Темноглазый.Карие или черные — я не успел запомнить.

Борис был, наверное, первымВернувшимся из тюряги:В тридцать девятыйИз тридцать седьмого.Это стоило возвращения с МарсаИли из прохладного античного ада.

Вернулся и рассказывал.Правда, не сразу.Когда присмотрелся.

Сын профессора,Бросившего женуС двумя сыновьями.Младший — слесарь.

Борис — книгочей. Книгочий,Как с гордостью именовалисьЮные книгочеи,Прочитавшие Даля.

Читал всех,Знал все.Точнее, то немногое,Что книгочейПо молодости называлиДлинным словом «Все».

Любил задавать вопросы.В эпоху кратких ответовРешался задавать длиннейшие вопросы.

Любовь к истории,Особенно российской.Особенно двадцатого века,Не сочеталась в нем с точнымЧувством современности,Необходимым современникуНичуть не менее,Чем чувство правостороннего                                   автомобильного движения.

Девушкам не нравился.Женился по освобожденииНа смуглой, бледной, маленькой —Лица не помню —ЖившейВ Доме Моссельпрома                                  на Арбатской площади.Того, на котором ревели лозунги Маяковского.Ребенок (мальчик? девочка?) родился перед                                                                      войною.Сейчас это тридцатилетний или тридцатилетняя.Что с ним или с нею, не знаю, не узнавал.

Глаза пришельца из адаСияют пламенем адовым.Лицо пришельца из адаПокрыто загаром адовым.Смахнув разговор о поэзии,Очистив место в воздухе,Он улыбнулся и начал рассказывать:

— Я был в одной камереС главкомом Советской Венгрии,С профессором Амфитеатровым,С бывшим наркомом Амосовым!Мы все обвинялись в заговоре.По важности содеянного,Или, точнее, умышленного,Или, точнее, приписанного,Нас сосредотачивалиВ этой адовой камере.

Орфей возвратился из ада,И не было интереснееДля нас, поэтов из рая,Рассказов того путешественника.

В конце концов, Эвридика —Миф, символ, фантом — не более.А он своими рукамиТрогал грузную истину,Обведенную, как у Ван Гога, толстой                                                   черной линией.

В аду — интересно.Это        мне                  на всю жизнь запомнилось.

Покуда мы околачивалиЯблочки с древа познания,Орфея спустили в ад,Пропустили сквозь адИ выпустили.Я помню строки Орфея:         «вернулся под осень,          а лучше бы к маю».

Невидный, сутулый, маленький —        Сельвинский, всегда учитывавший        внешность своих последователей,        принял его в семинар,        но сказал: — По доверию        к вашим рекомендаторам,        а также к их красноречию.        В таком поэтическом возрасте        личность поэта значит        больше его поэзии. —Сутулый, невидный, маленький.

В последнем из нескольких писем,Полученных мною на фронте,Было примерно следующее:«Переводят из роты противотанковых                                      ружей в стрелковую!»

Повторное возвращениеНи одному ОрфеюНе удавалось ни разу еще.

Больше меня помнятИ лучше меня знаютХудожник Борис Шахов,Товарищ орфеевой юности,А также брат — слесарьИ, может быть, смуглая, бледнаяМаленькая женщина,Ныне пятидесятилетняя,Вышедшая замужИ сменившая фамилию.

«Когда мы вернулись с войны…»