Владимир Набоков - Стихотворения Страница 44

266. ПОЭТ{*}

Являюсь в черный день родной моей земли,поблекшие сердца в пыли поникли долу…Но, с детства преданный глубокому глаголу,нам данному затем, чтоб мыслить мы могли,как мыслят яркие клубящиеся воды, —я всё же, в этот век поветренных скорбей,молюсь величию и нежности природы,в земную верю жизнь, угадывая в нейдыханье Божие, лазурные просветы,и славлю радостно творенье и Творца,да будут злобные, пустынные сердцамоими песнями лучистыми согреты…

267. РОССИИ{*}

Не предаюсь пустому гневу,не проклинаю, не молю;как изменившую мне деву,отчизну прежнюю люблю.

Но как я одинок, Россия!Как далеко ты отошла!А были дни ведь и другие:ты сострадательной была.

Какою нежностью щемящей;какою страстью молодойзвенел в светло-зеленой чащесмех пробуждающийся твой!

Я целовал фиалки мая —глаза невинные твои, —и лепестки, всё понимая,чуть искрились росой любви…

И потому, моя Россия,не смею гневаться, грустить…Я говорю: глаза такиеу грешницы не могут быть!

268. ТИХАЯ ОСЕНЬ{*}

У самого крыльца обрызгала мне плечиПротянутая ветвь. Белеет небосклон,И солнце на луну похоже, и далече,Далече, как дымок, восходит тонкий звон,Вон там, за нежно пожелтевшимСквозным березняком, за темною рекой…И сердце мягкою сжимается тоской,И, сетуя, поет, и вторит пролетевшим        Чудно-унылым журавлям,        За облаками умолкая…А солнце круглое чуть тлеет; и такаяПечаль воздушная блуждает по полям,Так расширяется, и скорбно, и прекрасно,Полей бледнеющая даль,Что сердцу кажется притворною, напраснойЛюдская шумная печаль.

269. «Был крупный дождь. Лазурь и шире и живей…»{*}

Был крупный дождь. Лазурь и шире и живей.Уж полдень. Рощицы березовой опушкаИ солнце мокрое.                      Задумчиво кукушкаСчитает золото, что капает с ветвей,И рада сырости пятнистая лягушка,И тонет в капельке уродик-муравей,И скромно гриб стоит, как толстый человечек,Под красным зонтиком, и зыблется вездеПод плачущей листвой сеть огненных колечек,А в плачущей траве — серебряной звездеРомашки — молится неистово кузнечик,И, по небу скользя, как будто по воде,Блистает облако…

270. РОДИНА{*}

Как весною мой север призывен!О, мятежная свежесть его!Золотой, распевающий ливень,А потом — торжество… торжество…

Облака восклицают невнятно.Вся черемуха в звонких шмелях.Тают бледно-лиловые пятнаНа березовых светлых стволах.

Над шумливой рекою — тяжелойОт лазури влекомых небес —Раскачнулся и замер веселый,Но еще не уверенный лес.

В глубине изумрудной есть место,Где мне пальцы трава леденит,Где, как в сумерках храма невеста, —Первый ландыш, сияя, стоит…

Неподвижен, задумчиво-дивенОслепительный, тонкий цветок…Как весною мой север призывен!Как весною мой север далек!

271. МОЯ ВЕСНА{*}

Всё загудело, всё блеснуло,так стало шумно и светло!В лазури облако блеснуло,как лебединое крыло.

И ло́снится, и пахнет пряностволов березовых кора,и вся в подснежниках поляна,и роща солнечно-пестра.

Вот серые, сырые сучья,вот блестки свернутых листков…Как спутываются созвучьягремящих птичьих голосов!

И, многозвучный, пьяный, вольный,гуляет ветер, сам не свой.И ухает звон колокольныйнад темно-синею рекой!

Ах, припади к земле дрожащей,губами крепко припадик ее взволнованно звенящей,благоухающей груди!

И, над тобою пролетая,божественно озарена,пусть остановится родная,неизъяснимая весна!

272. ПЕТЕРБУРГ{*}

Так вот он, прежний чародей,глядевший вдаль холодным взороми гордый гулом и просторомсвоих волшебных площадей, —теперь же, голодом томимый,теперь же, падший властелин,он умер, скорбен и один…О город, Пушкиным любимый,как эти годы далеки!Ты пал, замученный, в пустыне…О город бледный, где же нынетвои туманы, рысаки,и сизокрылые шинели,и разноцветные огни?Дома скосились, почернели,прохожих мало, и онипри встрече смотрят друг на другаглазами, полными испуга,в какой-то жалобной тоске,и все потухли, исхудали:кто в бабьем выцветшем платке,кто просто в ветхом одеяле,а кто в тулупе, но босой.Повсюду выросла и сгнилатрава. Средь улицы пустойзияет яма, как могила;в могиле этой — Петербург…

Столица нищих молчалива.В ней жизнь угрюма и пуглива,как по ночам мышиный шуркв пустынном доме, где недавносмеялись дети, пел рояльи ясный день кружился плавно —а ныне пыльная печальстоит во мгле бледно-лиловой;вдовец завесил зеркала,чуть пахнет ладаном в столовой,и, тихо плача, жизнь ушла.

Пора мне помнится иная:живое утро, свет, размах.Окошки искрятся в домах,блестит карниз, как меловаячерта на грифельной доске.Собора купол вдалекемерцает в синем и молочномвесеннем небе. А крутом —числа нет вывескам лубочным:кривая прачка с утюгом,две накрест сложенные трубкисукна малинового, рядсмазных сапог, — иль виногради ананас в охряном кубке,или, над лавкой мелочной, —рог изобилья полустертый…О, сколько прелести роднойв их смехе, красочности мертвой,в округлых знаках, в букве ять,подобной церковке старинной!Как, на чужбине, в час пустынный,всё это больно вспоминать!

Брожу в мечтах, где брел когда-то.Моя синеющая теньструится рядом, угловатоперегибаясь. Теплый деньгорит и ясно и неясно.Посередине мостовой,седой в усах, городовойстолбом стоит, и дворник красныйшуршит метлою. Не горя,цветок жемчужный фонаря,закрывшись сонно, повисаетна тонком, выгнутом стебле.(Он в час вечерний воскресает,и свет сиреневый во мглежужжит, втекая в шар сетистый,и мошки ластятся к стеклу.)Торчит из будки, на углу,зеленовато-водянистыйюмористический журнал.Три воробья неутомимоклюют навоз. Проходят мимопосыльный с бляхой, генерал;в носочках лунных франт дебелый;худая барышня в очках;другая, в шляпе нежно-белойи с завитками на щеках,чуть отуманенных румянцем;газетчик; праздный молодец;в галошах мальчик с пегим ранцем;шаров воздушных продавец(знакомы с детства гроздь цветная,передник, ножницы его).Гляжу я, всё запоминая,не презирая ничего…

Морская улица. Под аркой,на красной внутренней стенебочком торчат, как гриб на пне,часы большие. Синью жаркой,перед дворцом, на мостовойсияют лужи, и оградав них отразилась. Там, вдоль сада,над обольстительной Невой,в весенний день пройдешь, бывало:дворцы как призраки легки,весна гранит околдовала,и риза синяя рекився в мутно-розовых заплатах.Два смуглых столбика крылатыхза ней, у биржи, различишь.Идет навстречу оборванец:под мышкой клетка, в клетке чиж;повеет Вербой… Влажный глянецна листьях липовых дрожит;со скрипом жмется баржа к барже;по круглым камням дребезжитпролетка грязная, — и стар жеубогий ванька, день-деньскойна облучке сидящий криво,как кукла мягкая… Тоскойтуманной, ласковой, стыдливой,тоскою северной весныцвета и звуки смягчены.

Да, были дни, — но беззаконносменила буря тишину.Я помню, город погребенный,твою последнюю весну,когда на площади Дворцовой,махая тряпкою пунцовой,вприсядку лихо смерть пошла!Уже зима тускнела, мокла,фиалка первая цвела,но сквозь простреленные стеклацветочных выставок протекиных, болезненных растенийслащавый дух, подобный тениблудницы пьяной, и цветокбумажный, яростный и жалкий,заместо мартовской фиалки,весной искусственной дыша,алел у каждого в петлице.В своей таинственной темницеНевы крамольная душаочнулась; буйная свободаее окликнула, — но звонмогучий, вольный ледоходаиным был гулом заглушен…

Неискупимая година!Слепая жизнь над бездной шла:за ночью ночь, за мглою мгла,за льдиной тающая льдина…Пьянел неистовый народ.Безумец, каторжник, мечтатель,поклонник радужных свобод,картавый плут, чревовещатель, —сбежались все; и там и тут,на площадях, на перекрестках,перед народом на подмосткахзахлебывался бритый шут…

Не надо, жизнь моя, не надо!К чему их вопли вспоминать?Есть чудно-грустная отрада:уйти, не слушать, отстранятьдень настоящий, как глухуюзавесу, видеть пред собойне взмах пожаров в ночь лихую,а купол в дымке голубой,да цепь домов, веселых, хмурых,оливковых, лимонных, бурых,и кирку, будто паровозв начале улицы, над Мойкой.О, как стремительно, как бойкокатился поезд, полный грез, —мои сверкающие годы!

Крушенье было. Брошен яв иные, чуждые края,гляжу на зори через воды,среди волнующейся тьмы…Таких, как я, немало. Мыблуждаем по миру бессоннои знаем: город погребенныйвоскреснет вновь; всё будет в немпрекрасно, радостно и ново, —а только прежнего, родного,мы никогда уж не найдем…

273. «Давно ль — по набережной снежной…»{*}