Давид Самойлов - Избранное Страница 5

Нужно ли говорить о том, что Самойлов из числа первых? Его стихи — знак определенного стиля, далеко не только поэтического, в котором сама легкость, уклончивость приобретали значение высказывания. Как будто бы не о главном...

Сегодня Самойлов меняется. Заметив перемены и откликнув­шись ожиданием на новую манеру, не будем забывать прежнего, чьи стихи так легко завладевали памятью: «Я — маленький, горло в ангине...» или не менее известное — «Папа молод. И мать мо­лода. // Конь горяч, и пролетка — крылата...»

Этот текст не кажется менее значительным и не становится менее разборчивым, оттого что новые стихи наносятся как бы поверх него. Они его не отменяют, скорее, напротив, сама серьезность теперешних намерений поэта позволяет нам яснее понять его прежнего — как будто играющего, как будто уклончивого, но умевшего сказать так много.

Игорь Шайтанов

Ближние страны

(1938-1958)

Осень сорок первого

Октябрь бульвары дарит рублем…Слушки в подворотнях, что немцы под Вязьмой,И радио марши играет, как в праздник,И осень стомачтовым кораблемНесется навстречу беде, раскинувДеревьев просторные паруса.И холодно ротам. И губы стынут.И однообразно звучат голоса.

В тот день начиналась эпоха плакатаС безжалостной правдой: убей и умри!Философ был натуго в скатку закатан,В котомке похрустывали сухари.В тот день начиналась эпоха солдатаИ шли пехотинцы куда-то, куда-то,К заставам, к окраинам с самой зари.

Казалось, что Кремль воспарил над Москвой,Как остров летучий,— в просторе, в свеченье.И сухо вышагивали по мостовойОтряды народного ополченья.И кто-то сказал: «Неужели сдадим?»И снова привиделось, как на экране,—Полет корабельный, и город, и дымОсеннего дня, паровозов, окраин.

И было так трудно и так хорошоШагать патрулям по притихшим бульварам.И кто-то ответил, что будет недаромСлезами и кровью наш век орошен.И сызнова подвиг нас мучил, как жажда,И снова из бронзы чеканил закатСолдат, революционеров и гражданВ преддверье октябрьских баррикад.

Семен Андреич

С. А. Косову

Помню! Синявинские высотыБрали курсанты три раза подряд.Еле уволокли пулеметы.А три батальона — там и лежат.

Помню! Мальчик простерт на таломСнегу с простреленным животом.Помню еще — о большом и малом,Об очень сложном и очень простом.

И все же были такие минуты,Когда, головой упав на мешок,Думал, что именно так почему-тоЖить особенно хорошо.

И ясно мне все без лишних вопросов,И правильно все и просто вокруг.А рядом — Семен Андреевич Косов,Алтайский пахарь, до смерти друг.

Да, он был мне друг, неподкупный и кровный,И мне доверяла дружба святаяПисьма писать Пелагее Петровне.Он их отсылал не читая.

— Да что там читать,— говорил Семен,Сворачивая самокрутку на ужин,—Сам ты грамотен да умен,Пропишешь как надо — живем, не тужим.

Семен Андреич! Алтайский пахарь!С тобой мы полгода друг друга грели.Семь раз в атаку ходил без страха,И пули тебя, как святого, жалели.

Мы знали до пятнышка друг о друге,И ты рассказывал, как о любви,Что кони, тонкие, словно руки,Скачут среди степной травы.

И кабы раньше про то узнать бы,Что жизнь текла, как по лугу, ровно,Какие бывали крестины и свадьбы,Как в девках жила Пелагея Петровна.

Зори — красными петухами.Ветер в болоте осоку режет.А я молчал, что брежу стихами.Ты б не поверил, подумал — брешет.

Ты думал, что книги пишут не люди,Ты думал, что песни живут, как кони,Что так оно было, так и будет,Как в детстве думал про звон колокольный…

Семен Андреич! Алтайский пахарь!Счастлив ли ты? Здоровый? Живой ли?Помнишь, как ты разорвал рубахуИ руку мне перетянул до боли!

Помнишь? Была побита пехота,И мы были двое у пулемета.

И ты сказал, по-обычному просто,Ленту новую заложив:— Ступай. Ты ранен. (Вот нынче мороз-то!)А я останусь, покуда жив.

Мой друг Семен, неподкупный и кровный!Век не забуду наше прощанье.Я напишу Пелагее Петровне,Выполню клятвенное обещанье.

Девушки в золотистых косахСпоют, придя с весенней работы,Про то, как Семен Андреич КосовОдин остался у пулемета.

И песни будут ходить, как кони,По пышным травам, по майскому лугу.И рощи, белые, как колокольни,Листвою раззвонят на всю округу.

И полетят от рощи к роще,От ветки к ветке по белу свету.Писать те песни — простого прощеИ хитрости в этом особой нету.

«Жаль мне тех, кто умирает дома…»

Жаль мне тех, кто умирает дома,Счастье тем, кто умирает в поле,Припадая к ветру молодомуГоловой, закинутой от боли.

Подойдет на стон к нему сестрица,Поднесет родимому напиться.Даст водицы, а ему не пьется,А вода из фляжки мимо льется.

Он глядит, не говорит ни слова,В рот ему весенний лезет стебель,А вокруг него ни стен, ни крова,Только облака гуляют в небе.

И родные про него не знают,Что он в чистом поле умирает,Что смертельна рана пулевая.…Долго ходит почта полевая.

Тревога

Долго пахнут порохом слова.А у сосен тоже есть стволы.Пни стоят, как чистые столы,А на них медовая смола.

Бабы бьют вальками над прудом —Спящим снится орудийный гром.Как фугаска, ухает подвал,Эхом откликаясь на обвал.

К нам война вторгается в постельЗвуками, очнувшимися вдруг,Ломотой простреленных костей,Немотою обожженных рук.

Долго будут в памяти словаЦвета орудийного ствола.Долго будут сосны над травойОкисью синеть пороховой.

И уже ничем не излечимПропитавший нервы непокой.«Кто идет?» — спросонья мы кричимИ наганы шарим под щекой.

Телеграфные столбы

Телеграфные столбы.Телеграфные столбы.

В них дана без похвальбыПростота моей судьбы!Им шагать и мне шагатьЧерез поле, через гать.Вверх по склону. И опятьВниз со склона.Но не вспять.

По-солдатски ровный шагЧерез поле и овраг,Вверх по склону — и опятьВниз со склона. И опятьВверх по склону — на горбы…

Телеграфные столбы.Телеграфные столбы.

Подмосковье

Если б у меня хватило глины,Я б слепил такие же равнины;Если бы мне туч и солнца дали,Я б такие же устроил дали.Все негромко, мягко, непоспешно,С глазомером суздальского толка —Рассадил бы сосны и орешникИ село поставил у проселка.Без пустых затей, без суесловьяВсе бы создал так, как в Подмосковье.

Начало зимних дней

Прекрасная пора — начало зимних дней,Нет времени яснее и нежней.Черно-зеленый лес с прожилками берез,Еще совсем сырой, мечтающий о снеге.А на поле — снежок и четкий след колес:В ходу еще не сани, а телеги.В овраге двух прудов дымящиеся пятна,Где в белых берегах вода черным-черна.Стою и слушаю: какая тишина,Один лишь ворон каркнет троекратноИ, замахав неряшливым крылом,Взлетит неторопливо над селом…Люблю пейзаж без диких крепостей,Без сумасшедшей крутизны Кавказа,Где ясно все, где есть простор для глаза,—Подобье верных чувств и сдержанных страстей.

Апрель