Марлена Рахлина - Собрание стихотворений. Роман в стихах (сборник) Страница 5

Прямая речь есть прямая речь – приходится называть вещи своими именами. «Тошно», «тошнехонько», «тоска» – вот, пожалуй, три обозначения того переживания, которое в силу обстоятельств претендовало на доминирование во внутреннем мире и поэтической экзистенции. Но, обратим внимание, это не печаль, не скорбь. Печаль и скорбь – это чувства, возникающие тогда, когда изменить ничего нельзя. Тоска, тошно – это другое состояние, гораздо более динамичное, вырывающееся и вырывающее его носителя из плена обстоятельств и условий. Куда? Да всё туда же – к своей доминанте, к состоянию, пусть и старухи, но счастливой. К состоянию внутренней свободы, внутреннего противостояния и подавлению, и подавляемости.

Так избирается поэтическая судьба, и ответственность предполагающая тяжкую, и труда требующая нелегкого, и навевающая мрачность непроглядную.

Ведь что вытворяли! И кровь отворяли,и смачно втыкали под ногти иглу…Кого выдворяли, кого водворяли…А мы все сидим, как сидели, в углу.

Любезная жизнь! Ненаглядные чада!Бесценные клетки! Родные гроши!И нету искусства – и ладно, не надо!И нету души – проживем без души!

И много нас, много, о Боже, как много,как долго, как сладостно наше житье!И нет у нас Бога – не надо и Бога!И нету любви – проживем без нее!

Пейзаж моей Родины неувядаем:багровое знамя, да пламя, да дым,а мы все сидим, все сидим, все гадаем,что завтра отнимут? А мы отдадим!

Только обратим внимание: здесь ни печали, ни скорби. Есть скорее самоирония, пожалуй, и трагическая, но беспощадная к тем, кто, будучи погруженным в тоталитарное болото, уже едва ли не смирился со своей участью и поэтому уже ни к чему и не способен, безволен, бесхребетен. Об том могла бы быть и скорбь. Но разве она вызвана, разве названа?

С трудом многопудным рифмуется у М. Рахлиной многотрудный друг. Боль за себя перенести можно. Скорбь мировую, сразу за всех – тоже. Нестерпимее всего боль за близкого, родного по духу, за друга. Друг потому и именуется многотрудным, что столь трудна эта боль.

Я боли больше видеть не могу:позволь, остановлюсь, позволь, устану.Плыви, мой друг, плыви, а я отстану.Плыви – я посижу на берегу.

Плыви по морю боли, милый друг.Позволь, усну. Позволь, глаза закрою,позволь, умру. Позволь, в песок зароюя голову, и пусть оглохнет слух.

У серых стен я молча посижу.Плыви, мой друг, плыви по морю боли.Не оглянись – и выплывешь на волю,а я тебя глазами провожу.

Не чаю я, как душу мне спасти.Отчаянье отваге не помощник.Прости меня, что в этот час полнощныйя шлю тебе последнее прости.

Плыви – а я опять вернусь на круг.Плыви – не мне учить тебя неволе,так срамно мне, но я не в силах боле.Плыви по морю боли, милый друг!

Это одно из самых эмоционально обнаженных стихотворений М. Рахлиной – здесь она прямо называет боль болью, слабость слабостью, отчаянье отчаяньем, стыд стыдом. Тут крайняя точка, тут предельно катастрофическая ситуация, и ужас в том, что состояние катастрофы охватывает здесь весь внутренний, весь поэтический мир. Именно отсюда она должна была начать выплывать на волю.

Многотрудность бытия – это еще не всё, что тяготило ее. Кроме этого, было еще ощущение присутствия где-то рядом того, что не сбылось, что хотя бы теоретически было возможно, что было настоятельно необходимо – и не состоялось. Среди прочего здесь то, что так значимо для каждого поэта:

Бьется в воздухе горсточка пылис переплетов неизданных книг.

Есть тут и еще одно: не реализованная линия судьбы из-за вынужденной разлуки с родным и любимым городом. Это долгие годы тревожит печалью по утраченному, скорбью по несбывшемуся, впрочем, как обычно не названным:

И стоит знаменитый, воспетыйгордый город, туманом одетый,под ветрами холодных морей,без защиты стоит, без покровамоего безымянного слова,неуслышанной песни моей.

Насколько мучительно это внутреннее раздвоение, когда в сознании рядом с реальным маячит несбывшееся, становится ясным из стихотворения «Не я»:

Нет, то была не я, не я!Не я глазами колдовала,не я губами целовала,не голубок и не змея,и не своя, и не твоя…

И вновь не я, опять – не я,под стук колес, на жестком ложе,за молодой немудрой ложьюболь и погибель затая,не я, клянусь тебе, не я!Не я открыла дверь бедес нечеловеческою мордой,не я была в те годы мертвойи ожила невемо где.

Не я, не я из года в год, –с другим лицом, с другой судьбою –женою, матерью, сестроюперебывала в свой черед,не я в веселые морябросала радость и усталость…Чудная жизнь вдали осталась,чужая чья-то, не моя.

Гляжу, на локоть опершись,дивлюсь, волнуюсь, протестую…В свою не верю, прожитую,еще не конченную жизнь.

И тут опять такое погружение в бездну скорби, что многое оказывается названным прямо: и ложь, и боль, и погибель, и беда. И тут еще одна точка отталкивания – это необходимо было превозмочь, ожить – душою, вновь наполнив ее экзистенцией счастья.

Для того, чтобы все превозмочь, в первую очередь нужна была воля к преодолению горя, к освобождению от соблазна восклицать о своей скорби:

Но горе, мне данное, прячу,давлюсь нищетой и виной,жую и глотаю, иначеони пообедают мной.

Для этого также необходимо было наличие в живом чувстве того, что сутью своей противостоит всякому негативу:

Одна любовь – и больше ничего.Одна любовь – и ничего не надо.Что в мире лучше любящего взгляда?Какая власть! Какое торжество.

А еще была нужна вера в себя, в друзей, в близких, в дело, которому отдаешь жизнь, в осмысленность страдания, ведь им и только им покупается возможность творить, любить, чувствовать себя свободным:

Вранье! Мы все же победим!Не говорю, что одолеем!Всего скорее околеем,наивно доказуя им,что деньги – сор, а слава – дым…И все же, все же победим.

Ведь это мы, а не онидаем народу хлеб и водулюбви, искусства и свободы…

И как противоядие, в особенности против скорби по несбывшемуся, на пороге зрелости – в начале «позднего времени года» появляются образы садовника и сада. Как печален образ того, чье дело не окончено, кто уходит до времени, кто остается безымянным, не узнанным, но чей тихий подвиг дает возможность взрасти саду жизни, саду культуры. Как печален обретаемый при этом автором смысл жизни каждого такого садовника в этом, да и не только в этом поколении (но о печали ни слова):

И позднему времени года,звенящему спелой листвой,не слава нужна, а свобода,не подвиги, а естество.

Всю жизнь в суете и содоме,в тревогах трудов и утратстучит и хлопочет садовник,растит потихоньку свой сад.

Устанет – крылами своимиукроет беднягу любовь.А саду – зачем ему имя?Он – сад, это видит любой.

Тут становится очевидным: бремя, которым отяготила свою поэтическую судьбу М. Рахлина, такого объема и тяжести, что сопоставить его можно только со смертью. Да ведь и освободить от него могла только смерть. Возможно, это одна из причин, почему в ее поэтическом мире смерть с давних пор играла столь важную роль. Она была темой, потому что она была тем, перед чьим лицом открывается главное в твоей душе, в том, что ты переживаешь и претерпеваешь.

Как будто сердце осени горитздесь, на шуршащей, дышащей поляне.Багрово-красно времени пыланье,сквозь шорох листьев – вечность говорит.

И я, склонясь к холодному костру,людских костров прежарче и превыше,впервые не жалею, что умру,что жизнь моя – лишь сладкая привычка…

С прозрачностью небес – земная твердьтам, вдалеке, сливается прилежно.Все на местах, любовь моя! И смертьпрекрасна, потому что неизбежна.

Это перед ее лицом осознается то, что составляет главное в самосозидании поэта:

Я повторяю: в радости, в беде,в трудах моих, удачах и потерях,и в дружбе, и в любви и во враждея счастлива была, себе поверив,         что счастлива…

Стало быть, чтобы стать, чтобы быть счастливой, надо было уверовать, что эта поэтическая экзистенция счастья дарована тебе, уверовать, что счастье есть составляющая не только радости, удачи, дружбы и любви, но и беды, потерь и даже вражды и смерти, что счастье является даже не несмотря на утраты и потери, но благодаря всем твоим испытаниям, всей боли и скорби, которую ты берешь на себя. Превозмогание скорби и есть подлинное счастье, и поэтому, говоря, что ты счастлив, ты можешь не называть скорбь – она и так подразумевается. Ведь в этом поэтическом мире именно не названная, то есть преодоленная скорбь становится стихами.