Эдуард Багрицкий - Стихотворения и поэмы Страница 5

Поэма «Последняя ночь», как и «Февраль», исполнена антимилитаристского пафоса, обе они входят в современный контекст борьбы за мир, против империалистических войн и сопровождающей их дегуманизации личности.

Печальные дети, что знали мы,Когда у больших столовВрачи, постучав по впалой груди,«Годен!» — кричали нам… —

вспоминает Багрицкий о своих сверстниках, поставленных под ружье, после убийства в Сараеве эрцгерцога Франца-Фердинанда и начала первой мировой войны. От поэмы к поэме движется, вырастая из сложной метафоры в конкретные картины жизни, образ умирающего старого мира с его насилием и братоубийственными несправедливыми войнами. На обломках старого вырастает и утверждается новая система гуманистических ценностей:

Осыпался, отболев,Скарлатинозною шелухойМир, окружавший нас.

В романтический образ бессмертной юности воплощается Валентина, оттолкнувшая слабеющей детской рукой вековой мир священной собственности. Происходит скарлатинозное шелушение мира — процесс, сопутствующий выздоровлению. Романтический мотив юности, молодости поколения проходит через всю поэзию зрелого Багрицкого, вырастая в символический образ бессмертия революции молодости планеты. И этот устойчивый образ стал одним из определяющих в поэтической системе советской романтической поэзии. У Маяковского — это «весна человечества», «страна-подросток», «молодость мира», у Владимира Литовского — «вечная юность», «юность планеты», «молодость неслыханного мира», у Михаила Светлова — бессмертная «боевая юность». «Молодость», всходящая из костей и крови безымянных солдат революции, постепенно и жизнестойко произрастает из самых глубин поэзии Багрицкого.

Не дождались гроба мы,Кончили поход…На казенной обувиРомашка цветет… —

рассказывалось о гибели в грядущей войне двух поэтов — солдат одной армии революции. Бескомпромиссная, самоотверженная юность уже не покидает поэта, ведет его за собой на самые трудные рубежи.

Нас водила молодостьВ сабельный поход,Нас бросала молодостьНа кронштадтский лед… —

с новой силой воскресает в поэме «Смерть пионерки» романтика «боев и походов». «Песней» назвал Багрицкий этот взволнованный лирический монолог, поднявшийся из самого сердца поэта, прозвучавший от имени поколения, совершившего революцию, от имени всех, кто за нее отдал жизнь:

Чтоб земля суроваяКровью истекла,Чтобы юность новаяИз костей взошла.

Через увлечение свободолюбивой, революционно-романтической поэзией Эдуарда Багрицкого проходит каждое новое поколение. Лучшее из написанного им — наша советская классика. Багрицкий умер 16 февраля 1934 года в самом начале нового творческого взлета. Он был до конца и самозабвенно предан поэзии, а подлинная поэзия, по его глубокому убеждению, не только творит мир прекрасного, но и преобразует действительность, перестраивает жизнь.

Автор статьи: Светлана Коваленко

Стихотворения

Суворов

В серой треуголке, юркий и маленький,В синей шинели с продранными локтями, —Он надевал зимой теплые валенкиИ укутывал горло шарфами и платками.В те времена по дорогам скрипели ещедилижансы,И кучера сидели на козлах в камзолах ифетровых шляпах;По вечерам, в гостиницах, веселые девушкипели романсы,И в низких залах струился мятный запах.Когда вдалеке звучал рожок почтовой кареты,На грязных окнах подымались зеленыешторы,В темных залах смолкали нежные дуэты,И раздавался шепот: «Едет Суворов!»На узких лестницах шуршали тонкие юбки,Растворялись ворота услужливымиказачками,Краснолицые путники почтительно пряталитрубки,Обжигая руки горячими угольками.По вечерам он сидел у погаснувшего камина,На котором стояли саксонские часы иуродцы из фарфора,Читал французский роман, открыв егос середины,«О мученьях бедной Жульетты, полюбившейзнатного сеньора».Утром, когда пастушьи рожки поют напевнейИ толстая служанка стучит по коридорубашмаками,Он собирался в свои холодные деревни,Натягивая сапоги со сбитыми каблуками.В сморщенных ушах желтели грязные ватки;Старчески кряхтя, он сходил во двор,держась за перила;Кучер в синем кафтане стегал рыжуюлошадку,И мчались гостиница, роща, так, чтов глазах рябило.Когда же перед ним выплывали из туманаМаленькие домики и церковь с облупленнойкрышей,Он дергал высокого кучера за полу кафтанаИ кричал ему старческим голосом:«Поезжай потише!»Но иногда по первому выпавшему снегу,Стоя в пролетке и держась за плечовозницы,К нему в деревню приезжал фельдъегерьИ привозил письмо от матушки-императрицы.«Государь мой, — читал он, — АлександрВасильич!Сколь прискорбно мне Ваш мирный покойтревожить,Вы, как древний Цинциннат, в деревнюсвою удалились,Чтоб мудрым трудом и науками своивладения множить…»Он долго смотрел на надушенную бумагу —Казалось, слова на тонкую нитку нижет;Затем подходил к шкафу, вынимал орденаи шпагуИ становился Суворовым учебников и книжек.

О Кобольде

Фарфоровые коровы недаром мычали,Шерстяной попугай недаром о клетку бился, —В темном уголке, в старинной заброшенной залеВ конфетной коробке кобольд родился.Прилетели эльфы к матери кобольда,Зашуршали перепонками прозрачных крыл и и;Два бумажных раскрашенных герольда,Надувши щеки, в трубы трубили.Длинноносый маг в колпаке зеленомК яслям на картонном гусе приехал;Восковая пастушка посмотрела изумленноИ чуть не растаяла от тихого смеха.Кобольд был сделан из гуттаперчи,Вместо короны ему приклеили золотую бумажку,Суровая матушка наклонила чепчикИ поднесла к губам его манную кашку.За печкой очень удивились тараканы,Почему такой шум в старой зале, —Сегодня нет гостей, не шуршат юбки и кафтаны,Напудренный мальчик не играет на рояли.Восковая пастушка ушла на поклоненье,А оловянный гусар по ней страстью томился:Он не знал, что в гостиной, где синие тени,В конфетной коробке кобольд родился.

Нарушение гармонии

Ультрамариновое небо,От бурь вспотевшая земля,И развернулись желчью хлебаШахматною доской поля.Кто, вышедший из темной дали,Впитавший мощь подземных сил,В простор земли печатью сталиПрямоугольники вонзил.Кто, в даль впиваясь мутным взором,Нажатьем медленной рукиГеодезическим приборомРвет молча землю на куски.О Землемер, во сне усталомТы видишь тот далекий скат,Где треугольник острым жаломВпился в очерченный квадрат.И циркуль круг чертит размерно,И линия проведена,Но всё ж поет, клонясь неверно,Отвеса медного струна:О том, что площади покать1Под землемерною трубой,Что изумрудные квадратыКривой рассечены межой;Что, пыльной мглою опьяненный,Заняв квадратом ближний скат,Углом в окружность заключенный,Шуршит ветвями старый сад;Что только памятник, бессилен,Застыл над кровью поздних роз,Что в медь надтреснутых извилинВпился зеленый купорос.

Гимн Маяковскому

Озверевший зубр в блестящем цилиндре —Ты медленно поводишь остеклевшимиглазамиНа трубы, ловящие, как руки, облака,На грязную мостовую, залитую нечистотами.Вселенский спортсмен в оранжевом костюме,Ты ударил землю кованым каблуком,И она взлетела в огневые пространстваИ несется быстрее, быстрее, быстрей…Божественный сибарит с бронзовым телом,Следящий, как в изумрудной чаше Земли,Подвешенной над кострами веков,Вздуваются и лопаются народы.О Полководец Городов, бешено лаюшпхна Солнце,Когда ты гордо проходишь по улице,Дома вытягиваются во фронт,Поворачивая крыши направо.Я, изнеженный на пуховиках столетий,Протягиваю тебе свою выхоленную руку,И ты пожимаешь ее уверенной ладонью,Так что на белой коже остаются синие следы.Я, ненавидящий Современность,Ищущий забвения в математике и истории,Ясно вижу своими всё же вдохновеннымиглазами,Что скоро, скоро мы сгинем, как дымы.И, почтительно сторонясь, я говорю:«Привет тебе, Маяковский!»

Дерибасовская ночью (весна)