Игорь Губерман - Человек на закате Страница 5

Я вижу по себе и по друзьям,

а также – наблюдая население:

мы все произошли от обезьян,

особенно – общественное мнение.

На мир уже по-старчески гляжу:

жесток, несправедлив, необъясним,

но я его прекрасным нахожу,

и жалко расставаться скоро с ним.

Нынче думаю чаще и чаще

с острым чувством гуляки гулящего:

человек, никуда не спешащий,

несравненно умнее спешащего.

Я перечёл вагон литературы,

умел я устно кружево плести;

я мог бы стать носителем культуры,

но я ленился что-нибудь нести.

Вчера заговорили про французов —

была какой-то крупной битвы дата, —

и ясно вдруг я вспомнил, как Кутузов

держал со мной совет в Филях когда-то.

Живу теперь малоподвижно

и даже чуть иллюзионно,

то есть компьютерно и книжно,

а также телевизионно.

Забавно думать о порядке,

который в мире вдруг узрел:

я мелкий овощ с Божьей грядки

и, кажется, уже созрел.

Светло и уютно старение,

когда бы не призрак опасности:

старение – это прозрение

своей пустоты и напрасности.

Давно я водку пью, а не вино,

давно курю, на баб ещё кошусь,

а что помру, я понял так давно,

что этого уже и не страшусь.

Воспроизводство населения

и обрюхачиванье девушек

волнует наше поколение

уже как бабушек и дедушек.

Теперь я даже думаю с одышкой:

поспорив чуть, устало затихаю,

а если посижу над умной книжкой,

то вообще неделю отдыхаю.

Выцвело цветение заката.

Сумерки опасливо ценя,

я всё время помню, что когда-то

был рассвет и полдень у меня.

Прозрениям души я очень верю

и голос её часто слышу вещий:

за запертой от нас незримой дверью

творятся удивительные вещи.

На старости пришло благополучие,

живу я в обеспеченности даже;

Ты, Господи, прости меня при случае,

и я – клянусь – прощу Тебя тогда же.

Печально тем ещё старение,

что мучит острый зуд сомнений:

несут нам годы несварение

текущих в мире изменений.

Думаю спокойно и рассеянно,

что в культурном слое нашем тонком

много зла зарыто и посеяно —

всё оно достанется потомкам.

Течёт незримо времени река,

оглядываюсь я, плывя по ней:

величие видней издалека,

убожество и мрак – ещё видней.

Возможно, эти домыслы нечисты,

но если есть на свете справедливость,

то все энтузиасты-активисты

окажутся в аду за суетливость.

Я спокойно закрою глаза

и земные сниму с себя вожжи:

всё, что мог, я уже рассказал,

мир иной опишу я чуть позже.

Свои дела и дни перебирая,

готовясь к неприятностям заранее,

решил собраться с мыслями вчера я,

но мысли не явились на собрание.

Холодно зимой, а летом жарко,

осень и весна – для настроения,

и хранит Господь нас, только жалко —

малый срок у нашего хранения.

Уже я давно не спешу никуда —

за это я старость люблю,

а редкие мысли о пользе труда

я в рюмке злорадно топлю.

Сполна мне достаточны дом и семья,

и, душу в покое купая,

в общественной жизни участвую я,

лишь разве еду покупая.

Бурлил, кипел, перекипел,

вошёл в пространство пожилое —

однако жил, однако пел

и трогал женщин за живое.

Ничтожная участь нам как ни грози,

а небо в ночи как ни звёздно,

мы так извозились в житейской грязи,

что нам воспарять уже поздно.

Невежество моё разнообразно —

не зря себя на книгах мы пасём,

поэтому я к возрасту маразма

знать буду ничего, но обо всём.

Должно быть, видит Божье око,

сыскав меня в пустой пивной,

что мне нигде не одиноко,

поскольку всюду я со мной.

Когда небо подёрнулось тучами

и на душу надвинулась мгла —

хорошо в этом пакостном случае,

чтобы выпивка в доме была.

Сегодня долго думал я о том,

что всяко было, даже приключения,

но делается жизнь пустым листом

в конце её бурливого течения.

Надо срочно проблемы житейские

разрешать, собираясь в дорогу,

ибо жадные воды летейские

ощутимо прилили к порогу.

Я в юдоль эту вжился земную,

я купаюсь в её новостях,

но и к тем уже нынче ревную,

кто сидит у Хайяма в гостях.

Хотя давно оставил я работу

и чистой ленью дышит моя келья,

из разных дней недели я субботу

люблю за узаконенность безделья.

Поскольку мыслю я несложно,

то принял с возрастом решение:

улучшить мир нельзя, но можно

к нему улучшить отношение.

А когда мы исчезнем, как не были —

нету чуда в обычном явлении,

то сродни безразличию мебели

будет память о нас в населении.

А если думать регулярно,

то вдруг заметишь в декабре,

что нынче думаешь полярно

тому, что думал в ноябре.

Сижу, смотря в окошко невнимательно,

то небо наблюдая, то траву;

безделье мне полезно и питательно,

в самом себе неслышно я живу.

Уже я в игры не играю,

поскольку сильно похужел

и равнодушно озираю

дезабилье и неглиже.

Высветляя нам то, что утрачено,

крутит память немое кино;

мы писали судьбу свою начерно,

а исправить уже не дано.

Моя отдохновенная нирвана —

не роща вековых деревьев лиственных,

а ложе одряхлевшего дивана,

и рядом – стопка книг, ещё не листанных.

Хотя живу лениво я и праздно —

трудом не заслужу себе медали я;

живу я очень целесообразно,

поскольку собираюсь жить и далее.

Подумал я, хлебнув из фляги:

душа взаправду если странница,

то помоги, Господь, бедняге,

кому душа моя достанется.

Этой жизни последнюю треть

уделял я уже не потехам,

а искусство беспечно стареть

постигал с переменным успехом.

Хоть я заядлый книгочей,

мои познания убоги:

бежит годов моих ручей,

глотая мусор по дороге.

Прошла пора гуляний шалых,

теперь тусуюсь в туфлях разных

между старушек обветшалых

и стариков грибообразных.

Склероз густел, но я с тоской

сам заполнял пунктир в анкете:

насколько помню, пол мужской,

а были, кажется, и дети.

Теперь я грустный оптимист,

не обижаю никого,

моральный облик мой так чист,

что плюнуть хочется в него.

Поскольку я дружу с бутылкой

и дружба с ней любезна мне,

то я смотрю на мир с ухмылкой,

хотя сочувственно вполне.

Старость – это быстрая усталость

и невнятной горечи микробы,

всё хотя сложилось, как мечталось,

и гораздо лучше, чем могло бы.

Если услышу сужденье надменное,

я соглашусь и добавлю неспешно:

сеял я глупое, бренное, тленное,

сеял и доброе, но безуспешно.

Бросил хорохориться теперь я

и не разглагольствую площадно;

время нам выдёргивает перья

и кураж изводит беспощадно.

Я строки ткал, и ткалось худо-бедно,

в усердном ремесле прошли года;

ткань жизни расползается бесследно,

ткань текста – остаётся иногда.

Эрзацы, фальшь и суррогаты

питали нас в былые дни,

и если чем-то мы богаты,

то это именно они.

А к вопросу о культуре —

был я шут и безобразник,

но, по-моему, без дури

жизнь – не праздник.

И прощусь я с повсюдным поганством,

и очнусь на другом этаже,

где сливается время с пространством

и где нет их обоих уже.

Это много, а не мало —

жить без бури и пурги,

трудно двигая и вяло

две отёкшие ноги.

Абстрактных истин, истин вообще

я не люблю, поскольку не философ,

люблю я мозговую кость в борще —

она лежит, и нету к ней вопросов.

У старости какие удовольствия?

Ничем не нарушаемый покой,

обильные запасы продовольствия

и кнопки от экрана под рукой.

Пишу об увядании своём,

поэтому и старюсь немучительно,

хотя когда-то пел я соловьём,

а нынче только каркаю значительно.

В некой рыхлой школьной хрестоматии

хер нарисовав исподтишка,

мысленно послав меня по матери,

выучат потомки два стишка.

Наш разум, интуиция, наитие

ничуть и никогда не замечают,

насколько уже близко то событие,

когда их воедино выключают.

Мы пьём непрерывно и много едим,

соблазны внушает нам бес,