Александр Оленич-Гнененко - Избранное Страница 5

Процесс горообразования Кавказского хребта до сих пор еще не окончился. Он характеризуется многократной сменой — миллионы лет назад — морей и новых поднятий, беспрерывными сжатиями и сдвигами, перемещением и тасованием пластов. Наиболее интересны и типичны для района заповедника геологические формации: палеозой, триас, полная свита которого представлена Большим Тхачем, и юра. Горные массивы Северо-Кавказского главного хребта сложены преимущественно из известняков и сланцев, но есть и глубинные породы.

…В широко распахнутые окна и дверь вливаются влажные запахи ночи, летят на свет бабочки и жуки. Они кружатся над лампой, бьются под потолком, садятся на листы рукописей и диаграмм. Где-то в лесу хохочет неясыть.

Решил пройти на Горелое. Со мной отправились научный работник — климатолог и студенты, попутчики из Даховской. Оба идут по маршруту: Гузерипль — Бабук-Аул, будут изучать ледники Фишта. Они все время измеряют и описывают встречные террасы, отбивают геологическими молотками образцы породы.

По дороге на прииски через Белую построен постоянный мост. В этом месте река сжата сланцевыми стенами. Сланцы поросли яркозелеными мхами, серо-голубыми и розовыми лишайниками. С отвесных стен сквозь трещины слоистой породы миллионами капель просачивается вода.

Неподалеку в Белую впадает река Гузерипль, и немного дальше видно устье реки Тепляка. Притоки эти скатываются, гремя, по наклонному узкому ущелью и падают в Белую пенящимися, бурными каскадами.

Узкая тропа вьется в высоких травах и папоротниках, в путаных колючих зарослях ожинника, малины и вечнозеленых рододендрона и лавровишни. У рододендрона и лавровишни листья толстые, кожистые, продолговато-овальные. Они коричнево-зеленого цвета и блестят, как лакированные.

В конце мая или начале июня понтийский рододендрон покрывается красно-фиолетовыми цветами, большими, красивыми, но лишенными запаха. Там, где рододендрон заглушил остальную растительность, почти невозможно пробраться: настолько густы его заросли. Недаром они служат любимым убежищем для диких свиней.

Высоко над травой вздымаются старые буки и пихты. Они перевиты кавказской лианой — плющом и ломоносом. Со стволов и крон свисают зелено-желтые пучки омелы и седые клоки косматого лишайника-уснеи. Лес загроможден ветровалом. Мшистые стволы упавших буков и пихт похожи на сраженных в бою гигантов, лежащих с раскинутыми корнями-руками.

Слышен однозвучный и гулкий стук дятла. Тут дятлам раздолье: в гнилой мякоти мертвых деревьев гнездятся миллионы жуков и жирных личинок.

Климатолог показал мне странное растение — орхидею-гнездовку. Она лишена хлорофилла. Хлорофилл ей не нужен. Она — сапрофит и питается продуктами разложения органических веществ. Мертвенно-белые корни ее, как клубок червей.

…Чем ближе к прииску, тем чаще в зелени трав зияют темные отверстия старых разведочных шурфов — вырытых в земле колодцев четырехугольной формы, глубиной в несколько метров. Деревянные поперечные и продольные крепления вдоль стен уже успели покрыться плесенью и мхом. Некоторые из шурфов до половины залиты зеленоватой водой.

Золотой прииск утонул в дремотной лесной глуши. Это небольшой поселок: пять дощатых построек и прочный бревенчатый дом, в котором помещаются приисковая лавка и красный уголок. На прииске работают старатели-«золотничники». В Красном уголке мы застали человек пять. Старатели читали газеты и журналы, играли на биллиарде.

У самого прииска, на берегу Белой находится карьер. Разрез пластов карьера свидетельствует о частом перемещении русла реки: сверху лежит песчаная почва, под ней толстый слой гальки и под галькой «погребенная» почва.

…Недалеко от карьера два золотничника моют золото с помощью простого приспособления. В реку против течения наклонно опущена металлическая труба, и в нее ударяет сильная струя воды. Один из приискателей равномерно движет поршень, вставленный в трубу. К концу поршня приделан кусок кожи, обращенный вогнутой стороной кверху и похожий на маленький парашют. Поданная в трубу вода увлекает гальку и песок из верхнего деревянного ящика в расположенный ниже ящик с «ситом». Золотоносный песок уносится водой сквозь отверстия сита в третий, самый нижний ящик. Тут золото задерживается поперечными планками и оседает, а более легкая порода вымывается напором струи.

Старатели показывают нам консервную банку с намытым с утра песком: в воде, на дне жестянки тускло мерцают тяжелые чешуйки золота.

Бродя рано утром в лесу неподалеку от Гузерипля, я встретил наблюдателя заповедника Алексея Григорьевича Лабинского, жителя станицы Темнолесской. Станица эта населена потомками польских повстанцев, которых царское правительство ссылало на Кавказ и насильно зачисляло в солдаты и казаки. Фамилии старожилов Темнолесской почти сплошь польские: Поппели, Вербицкие, Крышневские, Вольвичи, Домбровские…

Лабинский рассказывает мне о своих охотничьих приключениях:

— Засел я на ночь в кукурузе с ружьем. Караулю. Слышу — словно ветка хрустнула. Гляжу: медведь кукурузу ломает. Почуял он мой дух да как грохнется со скалы, — больше ему некуда было податься, — только загудело. Я засел там и на другую ночь. На этот раз место выбрал немного поодаль, чтобы был виден весь огород. Ночь темная. Смотрю: идет медведь, как копна, поднимает голову (против неба мне заметно), поведет носом и дальше по тропе — прямо на меня. Шумит: шу-шу. А мне и повернуться нельзя — я боком к нему сижу. Он поравнялся со мной, опять голову поднял, покрутил носом. Я затаил дыхание. Медведь прошел мимо. Я тогда навел на него двустволку — мушки не видно, так я по стволам метил. Прицелился, а сам думаю: «Надо лучше навести». Навел еще раз и ударил из одного ствола. Медведь только зашумел опять: шу-шу. Я же думаю: «Должно быть, затаился». Когда медведь не знает, откуда опасность, он затаивается.

Жду. Взошла луна. Гляжу — лежит. Я снял пиджак — да в него. Не долетел. Лежит медведь по-прежнему. У меня осталась одна пуля в другом стволе. Я все-таки встал, подошел к медведю. Вдруг показалось, что шерсть на загривке вздыбилась и медведь поднимается. Я в него в упор из другого ствола. Пуля попала в плечо, пробила шею, голову и в ухо вышла (это, конечно, я увидел потом, когда свежевал медведя). Дым по шкуре пошел. Я наклонился, поглядел медведю в морду: опять кажется, что живой, — будто искоса смотрит. Только пригляделся, а у него и духу нет. Кровь на носу давно застыла. Он готов был еще с первого выстрела. Давай я его тащить с огорода (там земля мягкая) на камни, чтобы распластать. Тяну, тяну, а он ни с места — такой тяжелый. Закинул я медвежьи лапы к себе на плечи, переваливаю тушу со стороны на сторону, еле перекатил на камни. Снял шкуру, отнес домой.

Пришли домашние, срезали жир, мясо. Взвесили: девять пудов оказалось. Когда потрошили медведя, в брюхе у него было полно чинариков — буковых орехов. Я прежде думал, что это громом поблизости в лесу на буках ветки пообломало, а теперь понял: это он ломал толстые, в руку, ветки. Обломает и давай есть буковые орехи. Как убил его, больше не видел новых сломанных веток.

Особенно люблю охотиться за куницей желтодушкой. Охота за куницей ведется так: один охотник стоит, топориком по стволу постукивает (куница в дупле сидит), а другой караулит с ружьем наизготовку. Ружье дробью заряжено, третьим номером. Первый все выше и выше постукивает, подражает собачьему лаю — пугает куницу. Вот она выскакивает, тут ее и стреляешь. Если промахнешься, начнет она, как птичка, с ветки на ветку перелетать, тогда уж держись — набегаешься. А как угадаешь ладно, хоть одной дробинкой, она и готова.

Прислушиваясь к птичьему гомону, он объясняет мне голоса пернатых:

— Вот слышите: «ки-ки-ки» — это маленький красный дятел кричит. Черный большой дятел кричит иначе. По его голосу я погоду узнаю. На хорошую погоду он туркает: уставится носом в сухое дерево и быстро-быстро затрещит: «тр-р-р». На непогоду он кричит: «ти-и-и», «ти-и-и». Сойка шипит: «кш-ш». Она разно кричит, даже, как наседка квохчет.

Сегодня разнепогодилось. С утра низко нависли облака, Гремит гром, и с редкими перерывами льет обильный дождь.

К полудню небо прояснилось. Но опять наползли тучи, и еще пуще зачастили холодные дождевые капли.

В моей комнате сидит старший наблюдатель кордона Лагерная Григорий Иванович Бессонный и рассказывает о том, как он попал на Кавказ.

— Отец мой — печник. Занимался он и по столярной части. Жили мы в Харьковской губернии, на Кавказ меня привезли семилетним мальчишкой.

Сначала мы приехали в Сочи. Отец поступил сторожем к помещику Губову. Сочи в то время было маленьким селом — домов сорок. Там прожили мы года два, потом перебрались в аул, в пятидесяти километрах вверх по реке Головинке. Это место тогда только населялось, и мы пришли первыми. У нас был верблюд, на нем мы перевозили свое имущество. Пробираться в горы было очень трудно: приходилось раз тридцать переезжать через Головинку туда-сюда.