Евгений Долматовский - Последний поцелуй Страница 5

Система йогов

Изучать систему йогов не хочу,К огорчению факиров и ученых.В детстве было: руку на свечу —Прослывешь героем у девчонок.

Многоликий, многоногий богСмотрит, кто это к нему приехал в гости;Смог бы иностранец иль не смогДля проверки воли лечь на гвозди?

Я сумел бы, да не стану напоказПротыкать себя отточенным стилетом.Признаюсь, что пробовал не раз,Правда, оставался цел при этом.

У себя я снисхожденья не просил —Будет страшно, будет больно, ну и ладно!Ревности горящий керосинЯ глотал отчаянно и жадно;

Если сердце обвивала мне змея,И сжимала, и сжимала, и сжимала,Слишком громко, но смеялся я.Пусть считают — мне и горя мало.

Между ребер мне вонзали клевету,Заставляли выгибаться, я не гнулся,И мерзавили мою мечту,Чтобы рухнул и уснул без пульса.

Было на ухабах всех моих дорогСтолько случаев для испытанья воли,Что могу, как настоящий йог,Демонстрировать пренебреженье к боли.

«В Европе есть страна — красива, аккуратна…»

В Европе есть страна — красива, аккуратна,Величиной с Москву — возьмем такой масштаб.Историю войны не повернешь обратно:Осело в той стране пять тысяч русских баб.

Простите, милые, поймите, я не грубо,Совсем невмоготу вас называть «мадам».Послушайте теперь охрипший голос друга.Я, знаете, и сам причастен к тем годам.

На совести моей Воронеж и Прилуки,Всех отступлений лютая тоска.Девчонок бедных мраморные рукиЦепляются за борт грузовика.

Чужая сторона в неполные семнадцать…Мы не застали их, когда на запад шли.Конвейером разлук чужим годам сменяться.Пять тысяч дочерей от матерей вдали.

Догнать, освободить поклялся я когда-то.Но, к Эльбе подкатив, угас приказ — вперед!А нынче их спасать, пожалуй, поздновато:Красавицы мои вошли в чужой народ.

Их дети говорят на языке фламандском,Достаточно прочны и домик и гараж,У мужа на лице улыбка, словно маска,Спланировано все — что купишь, что продашь.

Нашлись и не нашлись пропавшие без вести.Теперь они навзрыд поют «Москва моя»,Штурмуют Интурист, целуют землю в Бресте,Приехав навестить родимые края.

Брюссельский транзит

Простите за рифму — отель и Брюссель,Сам знаю, что рифма — из детских.На эту неделю отель обруселПолно делегаций советских.

По облику их отличить мудреноОт прочих гостей иностранных.Ни шляп на ушах, ни широких штановДавно уже нет, как ни странно.

Спускаюсь на завтрак, играя ключом.Свои тут компанией тесной.Пристроился с краю.За нашим столомСвободны остались два места.

И вдруг опустились на эти местаБез спроса — две потные глыбы.Их курток нейлоновая пестротаРаскраски лососевой рыбы.А может быть, солнечный луч средь лианТакое дает сочетанье.Свои парашюты свалив на диван,Они приступают к питанью.

А морды!Морщинами сужены лбы,Расплющенные сопатки.Таким бы обманным приемом борьбыВесь мир положить на лопатки.

Пока же никто никому не грозит,Мы пьем растворимый кофе.В Брюсселе у них лишь короткий транзитИ дальше — к своей катастрофе.

Куда? Я не знаю… Туда, где беда,Иль в Конго, иль в джунгли МеконгаНесет красноватого цвета водаОбугленный трупик ребенка.

А пленник,В разбитых очках,Босиком,Ждет казни, бесстрастно и гордо,Клеймя густокровым последним плевкомВот эти заморские морды.

Как странно, что женщина их родила,Что, может быть, любит их кто-то.Меж нами дистанция — пластик стола,Короче ствола пулемета.

…Закончена трапеза.Мне на докладО мирном сосуществованье.Им — в аэропорт.Через час улетятТуда, где проклятья, напалмовый ад,Бамбуковых хижин пыланье.

Уехали парашютисты.ПокойОпять воцаряется в холле.А запах остался — прокисший такой,Всю жизнь его помнить мне, что ли?

Так пахло от той оскверненной земли,Где воздух еще не проветрен.Так в ратушах пахло, откуда ушлиВот только сейчас интервенты.

Дюны Дюнкерка

Дюны Дюнкерка… Дюны Дюнкерка…Сдунул тяжелые волны отлив,Утром сырая равнина померкла,Давнишней драмы следы обнажив —Ржавая каска, худая манерка.Дюны Дюнкерка. Дюны Дюнкерка.

Молча брожу я по зыбкому полюБоя иль бойни второй мировой.Чайки, кричащие будто от боли,Вьются, кружат над моей головой.Каждый отлив — как упрек и поверка —В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.

Если б они побережье ЛаманшаНе уступили так быстро врагуИ не отхлынули, строй поломавши,Бросив оружие на бегу, —Фронта второго была бы примеркаВ дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.

В сороковом роковом это было,Переменить ничего не дано.Стала Атлантика братской могилой,Баржа, как гроб, погружалась на дно.Мертвых сиреной звала канонеркаВ дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.

Видно, нормандских лиловых ракушекНе соберу я на мертвом песке.Дула уснувших без выстрела пушек,Ребра шпангоутов и чайки в тоске.Ржавая каска, худая манерка.Дюны Дюнкерка, дюны Дюнкерка.

Цветы Сахары

Когда вонзится молния в песок,Спекаются песчинки при удареИ возникает каменный цветокВ зыбучей гофрированной Сахаре.Я повидал зеленую зарю,И миражи, и караван в пустыне,И каменную розу подарюТой, что в глаза мои не смотрит ныне.А где же влажный бархат роз живых,С которыми тебя встречал всегда я?Меж твердых лепестков цветов моихГнездится не роса, а пыль седая.Смеяться надо мною не спеши,Я говорю по-честному, без позы:В пустыне выжженной моей душиОстались только каменные розы.Иду, иду… Вокруг песок, песок,И молнии его кинжалят злобно.Вдохнуть былую нежность в лепестокЗастывшей розыТы одна способна.

Не в рифму

«Ко мне явилась рифма — вся в слезах…»

Ко мне явилась рифма — вся в слезах.Бедняжечка! Она едва дышала,На ней буквально не было лица.Шатаясь, спотыкаясь, добрелаДо белого, как обморок, блокнота,И я с тяжелым сердцем записалИсторию ее грехопаденья:В нее влюбился молодой поэт;Он ей прощал все то, что было раньше,И мировую славу обещал.Но, боже мой, как с ней он обращался!Ломал, корежил, гнул и так и сяк. Кричал он:Устаревший жалкий штампСчитать, что рифма — звонкая подруга А эти «рифм отточенные пики» —Средневекового оружья род.Для современной рифмы корневойДостаточен и слог в начале слова.Потом и этот слог — ко всем чертям!Она повисла на опорной гласной,—Так альпинист над пропастью виситНа перетертой о скалу веревке.

…Нечесаная, жалкая, в лохмотьяхСредь ночи рифма приплелась ко мне,Как раз, когда над первою строкойЯ мучался…— А я к тебе вернулась,Прости меня. —Я не сказал ни слова,Но ложе ей из книг соорудил:Товарищ Маяковский в изголовьеИ сам поручик Лермонтов — в ногах.Страдалица, забудься, отдохни,Мы утром обо всем поговорим…Ночь проведу над белыми стихами.

Год спокойного солнца