Антология - В координатах мифа Страница 5

Памяти мамы

…И когда онколог развел руками…и хлестнула черная полосапо судьбе… и дымными облаками занеслобольничные корпуса —в жуткий миг, когда умерла надеждаи пахнуло ужасом и концом,этот мир остался таким, как прежде!– Так хотелось плюнуть ему в лицо!

…И меня шатало – от слез и водки.Сигаретный пепел летел в глаза.Пьяный двор качался разбитой лодкой.– Мама, сколько нужно тебе сказать!Сохранить тебя – до последней пяди!…А потом… моя неживая теньнаступала на ноги тем, кто сзади —в похоронный хмурый осенний день.

Только боль – по горло, тоска – по поясда в пустынном небе – никчемный свет.Так чего-то ждешь, опоздав на поезд,и ненужный держишь в руке билет……И опять рождается по привычкеновый март, готовый пуститься вскачь.Акварельно, ветрено и синично!Несомненно, время – хороший врач.

Но со мной – мои «болевые точки».И как нерв искрящий – моя звезда,невзначай застрявшая в междустрочье.И «кривая» вывезла не туда.И до боли ясно – не быть Поэтом(что ни слово – рублено топором)…– Только, мама… где же твои заветы?Где-то там – у вечности под ребром?

Ты прости, во мне тебя слишком мало,я хочу не сбыться, а просто – быть.Не смогу я жить по твоим лекалам,не сверну с дороги своей судьбы.Я – чужой Вселенной слепой осколок,потерявший веру в благую весть.Если Бог безмолвствует, как онколог,как-то глупо спрашивать: «Шансы есть?»…

«Незачет»

…В этот двор вернуться – в свое начало.Во дворе – пернатая чехарда.Мой бумажный кораблик приплыл к причалу;на борту написано «НЕ БЕДА».Ерунда написана – не «ПОБЕДА».Поделом мне, в общем-то, поделом!…А кому-то мама кричит: «Обедать!»– Все такой же двор. И такой же дом —

неизменно-желтый, пятиэтажный.Из окна открытого – чей-то взгляд…это мой ровесник – такой вчерашнийи бесстрашный как… тридцать лет назад.У моих ровесников все достойно.Наступает срок собирать плоды…Отчего ж не завидно и не больно?– Совершенно искренне – «до звезды»!

И в пустых карманах ветрам не тесно,но судьба-зануда опять ворчит —говорит, такие, как я – не к месту.Посылает к черту на куличи.Говорит, что каши со мной не сваришь,что и бесу не надо такой родни! —Я, как волк тамбовский – плохой товарищ.Тут и спорить не о чем. Извини.—

И слова в висках – как удары гонга.И опять за пазухой – ни шиша.И помятым шариком для пинг-понгапод подошвой жизни хрустит душа.И опять до ужаса неохота колошматитьрифмами наугадветряные мельницы Дон Кихота —те, что машут крыльями и… летят…

И от этого вряд ли найдется средство.Не по всякой шкуре судьбы клеймо.…Хорошо сидеть на скамейке детства,где такое вкусное «Эскимо»,все, что всуе сказано, забывая.Да и то, что было, теперь не в счет.Вот и все. Бывает же так… бывает.«Незачет» по жизни мне… Не-за-чет.

«Висс бус лаби»[2]

Моему другу

Инге Д.

…А лучшего вовеки не найдешь ты; пусть этим никогоне удивишь. Гуляет кот (не тот, который «ешкин»)по Городу (который – не Париж.) Свобода? – Ну…какая, блин, Свобода! Здесь проросли друг в другана века, хоть не сказать, что – братские – народы,но слышащие оба языка.

«Гудят» соседи. Ванька бросил Янке, все «точки»расставляя кулаком: «На кой мне в Риге – НАТО-вскиетанки?! И Запад окаянный мне – на кой?!» —И не расслышать, что ответил Янка… – а надо ли?– Рассеялся туман… и, верь-не верь, они поют…«Смуглянку»… и тут же —«Кур ту тэци, гайлит манс»[3]…

Стучит в висках рассеянное время. Идут часы,отмеривая пульс. Пусть нет войны не знавшихпоколений, но… все равно – на всех не хватит пуль.

…как страшно убегать от сновидений. Вот форточкаоткрытая дрожит. Вот кот урчит. Вот грудь сосетмладенец. Здесь каждый вдох и выдох – это жизнь.Ты слышишь? – Море стонет в трубах ржавых…а Город бьется рыбой на мели.Молюсь, чтоб никакие «сверхдержавы»его не сдули – перышком – с земли…

Храни, судьба! Не будь со мной в разладе!…сегодня —без особенных причин – сказал мне старыйдворник: «Висс бус ла́би!» и залучился нитямиморщин. Кипит весна живым подкожным соком,распахивает душу сквозняком.…И я иду в «прекрасное далеко» – с китайскимкамуфляжным рюкзаком.

Дымы отечеств

Все мимолетно и непоправимо.Лохмотьями – на шпилях— облака.Отечество клокочет едким дымомв прокуренной груди товарняка.В ознобе Город; каждый перекрестоквздыхает: «Лишь бы не было войны!»…

– А помнишь? —мы в безумных девяностыхвзрослели на развалинах Страны…

Наш мир, давно потерянный, не рухнет.Нам – по большому счету – все равно,когда и с кем на тех же самых кухняхпить то же полугорькое вино. —За то… чтобы у стен отсохли уши,чтоб слово закипело, как слеза…

а Бог молчит, с прищуром глядя в души —в который раз не знает, что сказать. —Возьмет— по паре – всех (как при Потопе),чтоб каждый удивлялся, что – живой,пока по угасающей Европегуляет призрак Третьей мировой…и мимо проплывают чьи-то лица —глаза в глаза – сплошной «лицеворот».

…но будет перевернута страница.…И Стрелочник часы переведет.

…А время… —ни черта оно не лечит! —«Мгновения… как пули у виска»…

– Давай покурим, все «дымы отечеств»бесстыдно выдыхая в облака…

Солнцем – на синем…

…Впереди – колокольно-ржаная Россия.Купола – по глазам! – Так пронзительно-ясно.(Все казалось мне писаным солнцем – на синем…оказалось: все писано гарью – на красном…)

Если плачешь, к стволу припадая – береза;чтоб повеситься – больше подходит осина. Назаблеванной скатерти – пьяные слезы. «Да какого тыляда рыдаешь по сыну? – Ведь вернулся. Уже восемьмесяцев – дома. Цел-здоров. Нет работы? —Найдется халтура!» (Объяснять им, что значит —с «чеченским синдромом» – все равно чтодоказывать: пуля – не дура.) Нет, не дура. У пули —другая натура…

Делу – время. Страна продается «по таксе». Наэлитной Рублевке – своя «субкультура». На страницеистории – жирная клякса. На воде, значит – вилами:«равному – равный»? – Прокричать бы навзрыд:«За Державу обидно!» – Все казалось мне писаннымложью на правде, а подложная правда казаласьпостыдной…

От себя убегая, дрожишь на перроне.И душа умирает, себе же – чужая.Тут не то что слезы – и плевка не обронишь!..«Посошок». Без закуски.– Меня уважаешь?!

…Бездорожье, бурьяны, кресты на погостах,все быстрее мелькая, проносятся мимо.Время смыло оттенки лихих девяностых…и российское знамя взлетело над Крымом.…Но хлыстом по спине ветер смерти – с Донбасса.– Сохрани пацанов! Не пускай их из дома! —Чтоб дожди не стонали над «пушечным мясом»!

…И повсюду – раскаты весеннего грома.Пусть мужик перекрестится (…грянет – не грянет?)От разбитого тракта до неба – Россия…

Я стою на коленях, а в горьком тумане —купола, купола… —золотые. На синем.

Шурави[4]

Моим друзьям, прошедшим Афганскую войну, посвящается.

На посту – караульный. В горах – засада.И трассируют пули. И ночь светла.Спит вповалку взвод (наконец – прохлада),но не спит в Кабуле Наджибулла.В офицерском блоке бренчит гитара…– Ты, браток, до дембеля продержись! —А потом – в Ташкент, и домой – в Самару.Под горой – арык. За арыком – жизнь.

…В кишлаках меняют гашиш на мясо,ткут ковры, рожают, растят бачат…Но кровавым заревом опоясан —за хребтом разбитым – Джелалабад.А с утра – жара. На зубах горячей сладковатойпылью скрипит Афган.– Здесь война, солдат. На войне не плачут.Отгорюешь после. Терпи, братан!

…Стал осколком памяти для кого-то,упорхнувший облаком с этих гор,рядовой 4-й саперной роты.(Потому что первым идет сапер.)Здесь одна война, и одна дорога —вдоль ущелья. «Духи» смелей и злейоттого, что профиль чужого Богаотпечатан пламенем на скале.

…А в «зеленке», в утренней дымной сини —бородатый снайпер. В прицеле – жизнь.Но парнишке кажется: там —Россия разметала косы шуршащей ржи…и уже как будто дрожит над пашней —соловьиной зыбью – афганский жар.Шурави светло… и почти не страшно…но вздыхает эхо: «Аллах акбар!»

– Спи, Бача́[5]! – в неполные девятнадцать.Пусть стакан наполненный будет пуст. —Третий тост. Измученный Ан-12принимает свой неподъемный грузи летит домой, где опять о чести говорят с трибун,где гремит оркестр…– Как живешь ты, Родина, с грузом 200?Как ты тащишь цинковый этот крест?

Четверть века кто-то, хрипя от боли,видит сны, проросшие на крови.И, пронзая душу, над голым полемострым клином тянутся… шурави.И колотят годы в плечо, с отдачей.На плите гранитной горит свеча.– Третий тост, братан. Шурави не плачут.Отгорюешь после. Терпи, Бача.

Постновогоднее