Svetlana Maksimova - Рожденные сфинксами Страница 5

и суму продают в городе,

и тюрьму продают в городе…

Всем ли хватит, Мария?

Эти руки такие праздные –

потому и благие…

Это руки твои странствуют,

Панагия…

Это руки твои смуглые

и ни разу не упрекнувшие…

И летает судьба кукушкою

над кликушею, над кликушею,

под ногами по-детски спящею…

Но Мария,

разве мы для того рождаемся,

чтоб спросили так мало?

Лишь одну лягушачью лапку –

чтоб носить под рубахой.

Это рабство,

Мария,

и зовется любовью?!

Ну, а руки такие теплые…

И кликуши идут городом,

и кликуши идут городом…

Пусть возьмут лягушачью лапку,

Панагия,

в своем болоте,

пусть зашьют ее ночью в ладанку,

пусть влюбляют и отрекаются –

все равно из реки напиться

им придется, где отражаются

те вершины, что им неведомы…

Эти руки такие теплые…

Эти руки, в судьбе отраженные,

даже эту вершину баюкают.

В той вершине дитя запеленуто…

В тех снегах, что во мне отражаются,

не твое ли дитя запеленуто,

о, Мария?!..

Эти руки такие горькие…

А кликуши идут городом…

А кликуши идут городом…

* * *

Вином поили сфинксов мы с ладоней…

И потому, цыганка, бесполезно

Гадать поэтам нынче по руке.

Зато друг друга мы узнаем сразу –

Лишь на руке

                      одной улыбкой сфинкса

вдруг изогнется линия судьбы.

* * *

И счастливо-насмешливым взглядом

Расщепляешь ты невзначай

И Музыку, и цвет, и атом,

И мгновение…

                          И прощай

Неземное почти коварство

И очей твоих и речей.

И помазанная на царство

Всех страстей наших злая чернь.

Что глумится, склоняясь мерзко,

Кровь у царского льет крыльца.

Ну, а кожа кентавра Несса

Нарастает все на певца.

Нам в нее завернуться сладко,

Как в последнюю страсть и честь.

Мы таким здесь дышали ядом,

Что смешна нам любая месть.

Нам, как ласка, любая кара,

И спасенье – любой прицел.

Потому-то и свет пожара

На твоем молодом лице.

Потому так насмешлив мудро

Губ изгиб и бровей излом.

Что вздыхаешь, мой брат, как будто

Небо держишь ты под ребром?

Нестерпимая жалость! Больше

Ни о чем не жалею! Ведь

Быть избранником надо Божьим,

Чтобы в этом огне гореть.

* * *

А ты выходишь из воды,

Смуглее глиняных осколков,

Острее взорванной звезды…

Волну стремительную скомкав

И свет ладонью отведя,

Из своего же отраженья

Растешь, движеньями ветвясь,

И усмехаясь…

                       Но ведь я

Смотрю каким-то странным зреньем,

Как ты выходишь из воды…

Как будто бы с античной вазы

Рисунок сходит на листы

И переходит в сгусток плазмы.

И развивается, спеша,

Как поцелуй, темно и влажно…

И вот уже его душа…

И вот уже твоя душа…

И ей томительно и страшно

Смотреть с надмирной высоты

На груду глиняных осколков…

А ты выходишь из воды

Летейской словно…

* * *

Ну, что с того, что вспять трава растет,

Что птица возвращается в яйцо…

И сердцевину света – тайный плод –

Мне мудрый змий неслышно подает…

И вот изгнанье… И глоток вина…

И вкус металла яблочный во рту.

И горы, где полночная весна

Течет и серебрится, словно ртуть.

И тишина… И шепот до зари:

О. только не смотри так, не смотри!

Как будто бы целуешь изнутри

Меня ты взглядом…

                               взглядом…

…ядом…

               …адом…

* * *

По этой траве, освещенной закатом,

Растущей без корня, забывшей о нем,

Текущей воронкой в расщепленный атом

И там обретающей детский объем.

По этой траве запредельного ритма,

Которой дороги к звезде заросли,

Траве поколенья последнего Рима,

Траве незабвенья забытой земли…

…по этой траве мы пришли…

и ушли…

* * *

Мы загнали это дерево,

мы загнали его…

Мы загнали это дерево

в линии наших ладоней,

в синие ветви вен…

Мы загнали его!

Но оно все бежит…

И горбуны

                 собирают плоды

у себя за спиной.

Поэтому трудно

смотреть на дорогу,

где бежит это дерево,

где оно проломило нам ребра

и…

       исчезло…

И никак не унять

сквозняк в груди

и бег на коленях

вслед за деревом жизни.

Мы загнали его,

мы загнали его,

загнали…

ВРАТА ЗАКАТА

Врата заката,

                     растворенные,

                                            как рана.

Кровь остановлена,

                               и видно далеко –

до сердца самого…

                               И так темнеет рано.

И путник во врата закатные влеком.

Он больше не клянет свою судьбину злую.

Заглатывает змей себя всего с хвоста.

Выходят огненные твари и целуют

в глаза бродягу, в сердце и уста.

По сердцу, по глазам бедняк рукой проводит,

и сам не узнает родимые места,

и вглубь идет,

                        пока на небосводе

заглатывает змей себя всего с хвоста.

Витая в облаках

                          и огненной короной

спускаясь на чело избранника тайком,

змей втягивает путника воронкой…

А путника во врата закатные влеком…

Он так легко несет свою судьбу и ношу.

Он видит пред собой нездешние поля.

И трижды змей-венец на нем меняет кожу,

Изнанку и лицо,

                         сужаясь до нуля.

И давит на виски –

                             и все стремится в точку,

в которой загорится первая звезда.

А путник все идет.

                             Он плачет в одиночку…

Что может он понять,

                                 что может наверстать

за этот шаг один в закат завороженный.

За здравье тут поют,

                                а там - за упокой…

Змей заглотил себя –

                                  и мир новорожденный

слепит глаза огнем…

                                  И видно глубоко -

до сердца самого…

ЗАКАТ В СТЕПИ

Я видела свой рай – не оттого ли

мне голову склонить на свете негде…

Я грезила всю жизнь об этой воле –

о воле плача и о воле смерти.

Я знала, что не луч и не свеча я…

Но, Господи, могла ли я помыслить,

что тот закат, из сердца кровь качая,

поднимет и меня до этой выси.

Что вся я потянусь в едином жесте

народами и тварями земными…

Что вся я,

                 состоящая из шествий

в иное –

              на земле стою и ныне.

И так же в детстве я средь ясных зарев

стояла на краю земли -

                                     и часто

в глаза мои шли огненные твари,

как в растворенные врата иного царства.

И шествия в душе встречались, если

я плакала от счастья в чистом поле…

Я грезила всю жизнь об этой воле –

о воле плача и о воле песни.

Но только в детстве мне всего хватало,

и ни на что не налагалось вето.

Я только в детстве что-то понимала,

что берегло меня от воли этой.

* * *

Проснуться бы нам влюбленными

Под дедовскими иконами,

Где ласточек гнезда скромные,

Как ангелов веки темные,

Нависли у нас над окнами.

И пусть бы ресницы вздрогнули –

То крылья мои стрижиные!..

То косы мои острижены!..

И в хижине этой жили мы,

И счастливы были трижды мы!

И мы просыпались мудрыми,

Явление света празднуя

Одним поцелуем утренним.

А поле в зарю ненастную

И ангельскими, и лисьими

Дышало следами райскими.

И эту весну приблизили

Рассветами мы февральскими.

А может, и кару судную –

Грехи-то уж были ясно чьи!..

И нас на суде, я думаю,

Простили бы эти ласточки.

Укрыли бы взмахом ласковым