Андрей Драгунов - Естественное положение вещей. стихотворения Страница 5

«Спустя больше года, любимая, слышу твой голос…»

Спустя больше года, любимая, слышу твой голос,мне говорящий, что завтра случится чудо —вернутся все те, кто были уже знакомы —лишь отлучились… И облако ниоткудатоже – туда же, чтобы уже остатьсяточкой в пейзаже, размытой слезой и ветром,где-нибудь между брошенных в поле станцийс правом – не выжить, а как-нибудь оглядетьсямежду столбами, что бьют по хребту дорогу —может быть, сжалятся, но, видимо, не удаётся.И только твой голос, звучащий уже по-другому —всё, что спасает, и что до конца остаётся.

«Переехать, что ли, в деревню – растить картошку?»

Переехать, что ли, в деревню – растить картошку?Или капусту квасить в сырых подвалах.Разливать самогон по бутылкам, пить понемножку,пропадая в беспамятстве, чего ранее не бывало.Или, может, лучше вымысел без остатка,без надежды на лучшее? Чем так страдает память,зарываясь в прошлое, туда – до времён упадка,во времена, где всё, что хотел, сбывалось.Но, увы – развалины лишь – достоянье жизни —и в глухой деревне, и даже в Москве кабацкой,но, пока соревнуется птица с полётом мысли —жизнь не выглядит вовсе совсем дурацкой —никакой вообще, покуда звучит дыханье,ровным воздухом перебивая воздух,нарушая тем самым естественное молчанье,становясь немного вымыслом тоже.

«Прислушиваюсь к тиканью часов…»

Прислушиваюсь к тиканью часов,когда уже за полночь, и соседидавно все спят, и звук, в конце концов, —лишь от часов и оттого – длиннее —в ушную раковину, будто вор в карман,ощупывая редкие минуты,как мелочь на проезд, как мой диван —последнее пристанище, как будто.И я бы рад не слушать этот звук,но он не унимается, покудаза дверью не раздастся первый стуки не случится утреннее чудо —я снова пережил и эту ночь —в который раз не сгинул на диване.И в следующей как-нибудь помочьмне сможет мелочь на проезд в кармане.

«Я позабыл названия всех станций…»

Я позабыл названия всех станций,куда когда-то добирался раньше.Теперь всё больше ходят иностранцыпо тем местам, не забираясь дальшемузейных мест – туда, где дикий видволнует сердце, где среди развалинна берегу раскрошенный граниттерзает глаз и оттого печален,и оттого дороже новых стенна прежнем месте – лучше уж руины,не знающие этих переменвокруг себя с названьем слишком длинным.

«Я держал на длинном поводке…»

Я держал на длинном поводкесвою жизнь, как будто спаниэля —всё надеялся, что где-то вдалекеслаще косточка – и не дрожишь спохмельямелкой рябью, выбивая дробьпальцами, раскачивая плоскостьподоконника, страдая вновь и вновьиз-за новостей – какая пошлостьв сообщениях, в которых без трударазличима ложь и «тонкий юмор»от правителей, которые всегдаотличались им. Вот только Юраобошёлся как-то без него —что в Империи никак не допустимо.Подоконник тычется в окно.Пальцы жжёт окурочек от «Примы».

«По долгам расплатиться не хватит ни лет и ни сил —…»

По долгам расплатиться не хватит ни лет и ни сил —это только так кажется, что всё кончается смертью,и никто не предъявит к оплате того, что носилдо последней минуты в замызганном жёлтом конверте,то есть, то, что досталось ещё при рождении в дар,как на первом свидании, чтобы осталось на память,на какое-то время, хотя бы пока до фанфаростаются мгновения, чтобы потрогать руками,то есть, просто – наощупь, когда, выбиваясь из сил,приближаешься к стенке, которую и не потрогать,как и всё остальное, чего за года напросил,утоптав до суглинка свою и чужую дорогу.

«Обитая в местности, где дождь, как медаль к юбилею…»

Обитая в местности, где дождь, как медаль к юбилею,начинаешь думать о том, что пора на отдых,то есть, куда-нибудь к морю, где был расстрелянцелый мир – за равенство и свободу,где вода смывает не только грехи и копотьс обожжённой посуды – и всё остальное тоже,заглушая волной любой недовольный ропото никчёмной жизни, что стала ещё дороже.В этой местности время идёт на убыль —как ни крути, но завтра уже случилось —позавчера… И в печке древесный уголь —для украшения – не чтобы еда сварилась.Здесь даже ветер в трубах гудит, как дома,то есть, почти хозяин. Ни капли влаги,даже ни облачка… и сохнешь, как та соломана прокорм скотине, увы, не в пример бумаге.Здесь, где вода из крана – почти спасенье —не вообще – от равенства и свободы,от ерунды какой-нибудь, от невезенья.Утром проснувшись – чувствуешь, что голодный,и ставишь кофейник, готовишь облезлый завтрак,чтобы совсем не сгинуть, не кануть в горе,что наступает утром, почти внезапно,как наводнение – только в другом просторе —и как-то боком, чтоб не задеть строеньяи всё остальное, всплывшее в разговоре,что недоступно глазу в момент старенья,так и оставшись вымыслом, то есть – горем.В этих краях любой может стать пейзажем —не повезёт – украсит собой кладбище —жалким портретом с датами или даже —статуей в рост – эдак за десять тысячили ещё дороже – волна не смоет,точно с кастрюли сажу – с песком и глиной.Ветер, от сажи тоже, трубу отмоет,чтоб жизнь не казалась длинной. Уж слишком длинной.

«Где кончаются руки, и начинается тень?»

Где кончаются руки, и начинается тень?На голой стене или там, где уже ограда? —то есть, это, как бы помягче сказать – плетеньили любая другая изгородь в поле взгляда —что вполне обозрима, куда достают глаза,то есть, вполне доступна для обозренья,для осязания глазом, как тот вокзал,где пирожки и водка для продолженьяпочти что – даром, но долог и тёмен путь —и не хватает выпить. Всё, что в дорогубыло уложено – кончилось… ни по чуть-чуть,чтобы дожить до утра и не спать у порогау проводницы – вот здесь начинается тень —в узком пространстве, означенном только билетомили другим проездным. Здесь кончается день,но оставляет возможность доехать при этом.

«Помнишь ли? Вспомнишь ли? – голос и руки…»

Помнишь ли? Вспомнишь ли? – голос и рукиэто писавшие, чтобы однаждычто-то случилось, чтобы разлуки,нас разлучившие, стали бумажными —всё пережившими – даже молчание,то есть, забвение – слишком уж долгое —дольше других заглушая звучание,точно куплеты над высохшей Волгою.Будешь ли помнить кафе, что на пристани,где мы однажды с тобою обедалипосле дождя, когда стулья не высохли,и не считались с такими проблемами?Ждали автобуса по расписанию —и не дождавшись, пешком через поле мы —за полночь – к дому, в полнейшем молчании,рук не разняв от усталости… Вспомним ли?

«Что остаётся, когда закрывается дверь…»

Что остаётся, когда закрывается дверьза припозднившимся гостем? Посуда и пепел —как бы на память о времени многих потерьза сизым дымом, что утром становится светел —утренней дымкой, как будто бы из-за угла,с ближнего озера, спутав названия улиц,прячась от глаз, попадая опять не туда,пробуя выискать место, где мы разминулисьс тем припозднившимся гостем, который теперьреже заходит, но помнит, конечно же – помнити горку пепла, и следом закрытую дверь.Только опять его жду – и вчера, и сегодня.

«В больничном коридоре никого —…»

В больничном коридоре никого —обеденное время. Суп и кашапо расписанию. И облако в окноне залетает, будто бы не наше,а будто бы приезжее – оноещё один свидетель превращеньябольничной каши в полное дерьмо,что вызывает только отвращенье —не больше и не меньше. Тусклый взгляд —туда, на волю, там, где за оградойиграет жизнь, которой каждый радещё раз насладиться, если рядомгуляет смерть – и больше никогоиз тех, кто раньше. Белая палата,исписанная пальцами давно —на память новеньким в изношенных халатахи тапочках. И крашеная дверьв другую жизнь – торопится закрытьсяна все замки. Лишь полосатый зверь —больничный кот – ещё в неё стучитсяи видит всё, как будто в первый раз,надеясь на награду из подачкис той стороны забора, где сейчас —то, что зовётся жизнью – не иначе.Но тихо в коридоре – тихий час —последняя возможность – не проснуться,приняв таблетки с кашей. Меркнет глаз.Подушка смята. Новенький сейчасзаймёт кровать, чтоб больше не вернуться.

«Детский плач по утрам – продолжение жизни чужой —…»