Коллектив авторов - Последняя среда. Литература о жизни (Тема номера: Прошлое) Страница 5

1927

Приложение

В приложении стихи трех великих русских поэтов – современников сталинской эпохи. Они эту эпоху преодолели, заплатив каждый свою цену. Только они, преодолевшие, и могут ее судить.

Борис Пастернак. «В дыму подавленных желаний»

БОРИС ПАСТЕРНАК (1890–1960)

У Бориса Пастернака был большой счет к дореволюционному режиму. Главное состояло в том, что, говоря словами Бернса и Маршака, – «любовь раба богатства и успеха». Поэтому старый мир и зашел в тупик мировых войн. Временами Пастернаку казалось, что из этих военных родов, из сморщенного, покрытого кровью и слизью плода, со временем образуется здоровый счастливый человек. Но иллюзии относительно советского режима развеялись после «писательской» поездки в 32-ом на голодающий после коллективизации Урал. В отличие от собратьев по перу, привозивших новые стихи, Пастернак вернулся с нервным расстройством. В этом нервном расстройстве вполне мог привидеться ему знаменитый телефонный разговор со Сталиным, надежных свидетелей которому нет, когда Пастернак сказал вождю, что хотел бы поговорить «о жизни и смерти». Похоже, для него власть «гения поступка» и «бездне унижения бросающая вызов женщина» стянулись в узел, так же, как в полудетском впечатлении, описанном в «Охранной грамоте»: «вне железа я не мог теперь думать уже и о ней и любил только в железе, только пленницею…»

Да и о чем бы то ни было Пастернаку проще было разговаривать со Сталиным, чем с его подручными. И убило его не трагическое сталинское, а «шкурное» хрущевское время.

Из поэмы «Спекторский»

Поэзия, не поступайся ширью.Храни живую точность: точность тайн.Не занимайся точками в пунктиреИ зерен в мере хлеба не считай!

Недоуменьем меди орудийнойСтесни дыханье и спроси чтеца:Неужто, жив в охвате той картины,Он верит в быль отдельного лица?

И, значит, место мне укажет, где бы,Как манекен, не трогаясь никем,Не стало бы в те дни немое небоB потоках крови и Шато д’Икем?

Оно не льнуло ни к каким Спекторским,Не жаждало ничьих метаморфоз,Куда бы их по рубрикам конторскимПозднейший бард и цензор ни отнес.

Оно росло стеклянною заставойИ с обреченных не спускало глазПо вдохновенью, а не по уставу,Что единицу побеждает класс.

Бывают дни: черно-лиловой шишкойНад потасовкой вскочит небосвод,И воздух тих по слишком буйной вспышке,И сани трутся об его испод.

И в печках жгут скопившиеся письма,И тучи хмуры и не ждут любви,И все б сошло за сказку, не проснись мыИ оторопи мира не прерви.

Случается: отполыхав в признаньях,Исходит снегом время в ноябре,И день скользит украдкой, как изгнанник,И этот день – пробел в календаре.

И в киновари ренскового солнцаДымится иней, как вино и хлеб,И это дни побочного потомстваВ жару и правде непрямых судеб.

Куда-то пряча эти предпочтенья,Не знает век, на чем он спит, лентяй.Садятся солнца, удлиняют тени,Чем старше дни, тем больше этих тайн.

Вдруг крик какой-то девочки в чулане.Дверь вдребезги, движенье, слезы, звон,И двор в дыму подавленных желаний,В босых ступнях несущихся знамен.

И та, что в фартук зарывала, мучась,Дремучий стыд, теперь, осатанев,Летит в пролом открытых преимуществНа гребне бесконечных степеней.

Дни, миги, дни, и вдруг единым сдвигомСобытье исчезает за стенойИ кажется тебе оттуда игомИ ложью в мертвой корке ледяной.

Попутно выясняется: на светеНи праха нет без пятнышка родства:Совместно с жизнью прижитые дети —Дворы и бабы, галки и дрова.

И вот заря теряет стыд дочерний.Разбив окно ударом каблука,Она перелетает в руки черниИ на ее руках за облака.

За ней ныряет шиворот сыновний.Ему тут оставаться не барыш.И небосклон уходит всем становьемОблитых снежной сывороткой крыш.

Ты одинок. И вновь беда стучится.Ушедшими оставлен протокол,Что ты и жизнь – старинные вещицы,А одинокость – это рококо.

Тогда ты в крик. Я вам не шут! Насилье!Я жил, как вы. Но отзыв предрешен:История не в том, что мы носили,А в том, как нас пускали нагишом.

(1925–1931)

1917–1942

Заколдованное число!Ты со мной при любой перемене.Ты свершило свой круг и пришло.Я не верил в твое возвращенье.

Как тогда, четверть века назад,На заре молодых вероятий,Золотишь ты мой ранний закатСветом тех же великих начатий.

Ты справляешь свое торжество,И опять, двадцатипятилетье,Для тебя мне не жаль ничего,Как на памятном первом рассвете.

Мне не жалко незрелых работ,И опять этим утром осеннимЯ оцениваю твой приходПо готовности к свежим лишеньям.

Предо мною твоя правота.Ты ни в чем предо мной неповинно,И война с духом тьмы неспростаОмрачает твою годовщину.

6 ноября 1942

ДУША

Душа моя, печальницаО всех в кругу моем,Ты стала усыпальницейЗамученных живьем.

Тела их бальзамируя,Им посвящая стих,Рыдающею лироюОплакивая их,

Ты в наше время шкурноеЗа совесть и за страхСтоишь могильной урною,Покоящей их прах.

Их муки совокупныеТебя склонили ниц.Ты пахнешь пылью трупноюМертвецких и гробниц.

Душа моя, скудельница,Все, виденное здесь,Перемолов, как мельница,Ты превратила в смесь.

И дальше перемалывайВсе бывшее со мной,Как сорок лет без малого,В погостный перегной.

1956

Осип Мандельштам. «Учить щебетать палачей»

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ (1891–1938)

В юности Мандельштам увлекался марксизмом, хотел вступить в боевую (террористическую) организацию социалистовреволюционеров, но принят не был, вероятно, по причине малолетства. Однако война и революция выработали у него отвращение к любому, а не только государственному, терроризму. В 19-ом в Москве эсер-чекист Блюмкин в присутствии Мандельштама похваляется ордерами на расстрел, куда можно вписать любую фамилию. Мандельштам устраивает скандал и сообщает о Блюмкине его начальнику Дзержинскому. Самому Мандельштаму, опасавшемуся мести Блюмкина, пришлось уехать из Москвы в Киев. Киев с его кровавыми переходами власти из рук в руки оказался не лучшим местом для Мандельштама, который по выражению Надежды Мандельштам «всегда привлекал к себе злобное внимание толпы и начальников всех цветов». Из Киева он уезжает в Крым, где его арестовывает врангелевская полиция. К счастью, его выпускают, он перебирается в Грузию, там его снова арестовывают. В конце концов, не захотев жить в Петербурге, где расстреляли Гумилева, он поселяется в Москве. Здесь до 28-го года даже печатаются книги его стихов и прозы. В 30-тые, когда «век-волкодав» снова стал бросаться ему на шею, Мандельштам сделал попытку полюбить «шинель красноармейской складки» и «руки брадобрея». У него не вышло. Жить в согласии с требующей любви кровавой властью и «учить щебетать палачей» он не захотел.

День стоял о пяти головах. Сплошные пять сутокЯ, сжимаясь, гордился пространством за то,что росло на дрожжах.Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон, —слитен, чуток,А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.

День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,Ехала конная, пешая шла черноверхая масса —Расширеньем аорты могущества в белых ночах —нет, в ножах —Глаз превращался в хвойное мясо.

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!Чтобы двойка конвойного времени парусами несласьхорошо.Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов —Молодые любители белозубых стишков.На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!

Поезд шел на Урал. В раскрытые рты намГоворящий Чапаев с картины скакал звуковой…За бревенчатым тылом, на ленте простыннойУтонуть и вскочить на коня своего!

Июнь 1935, Воронеж

Рим

Где лягушки фонтанов, расквакавшисьИ разбрызгавшись, больше не спятИ, однажды проснувшись, расплакавшись,Во всю мочь своих глоток и раковинГород, любящий сильным поддакивать,Земноводной водою кропят, —

Древность легкая, летняя, наглая,С жадным взглядом и плоской ступней,Словно мост ненарушенный АнгелаВ плоскоступьи над желтой водой, —

Голубой, онелепленный, пепельный,В барабанном наросте домов —Город, ласточкой купола лепленныйИз проулков и из сквозняков, —Превратили в убийства питомникВы, коричневой крови наемники,Италийские чернорубашечники,Мертвых цезарей злые щенки…

Все твои, Микель Анджело, сироты,Облеченные в камень и стыд, —Ночь, сырая от слез, и невинныйМолодой, легконогий Давид,И постель, на которой несдвинутыйМоисей водопадом лежит, —Мощь свободная и мера львинаяВ усыпленьи и в рабстве молчит.

И морщинистых лестниц уступки —В площадь льющихся лестничных рек, —Чтоб звучали шаги, как поступки,Поднял медленный Рим-человек,А не для искалеченных нег,Как морские ленивые губки.

Ямы Форума заново вырыты,И открыты ворота для Ирода,И над Римом диктатора-выродкаПодбородок тяжелый висит.

16 марта 1937