Кецаль и голубь. Поэзия науа, майя, кечуа - Антология Страница 5

цветке никте´», исполнявшаяся девушками лунной ночью во время магической церемонии, целью которой было привлечение возлюбленного; «Песня на встрече цвет-девы», которая исполнялась во время свадебного обряда (обратим внимание, что образ цветка имеет, в сравнении с поэзией науа, совершенно иное значение), и другие. Взятые вместе, юкатанские песни-танцы воссоздают полную поэзии и непосредственного, свежего чувства картину жизни селения майя, не знающих такого драматического разрыва и вражды с природой, как науа.

Хотя образцов древней поэзии майя осталось очень мало, важным источником национального своеобразия для современной литературы Центральной Америки стал эпос «Пополь-Вух», для популяризации которого много сделал в первую очередь выдающийся писатель Гватемалы Мигель Анхель Астуриас. Но, пожалуй, еще более важное значение имеет то обстоятельство, что народы майя не ассимилировались в такой мере, как науа, а это обещает в будущем новую жизнь старых традиций.

Совершенно иная и самостоятельная поэтическая традиция сложилась на другом конце американского материка — у народа кечуа, культура которого достигла наивысшего расцвета, когда его возглавило племя инков. Кечуанцы, наследники целого ряда древнейших южноамериканских цивилизаций, с XII века и до появления испанцев в 30-х годах XVI столетия создали огромное и развитое государство — Тауантинсуйо, которое располагалось на территориях современных андских стран Эквадора, Перу, Боливии и частично захватывало также земли Аргентины, Колумбии, Чили. Создатели Тауантинсуйо совершенно свободно распоряжались этническими границами покоренных и объединенных под их властью племен, переселяли в новые места целые народы, вводили на всей территории государства единый кечуанский язык — «руна-сими». Основу общественной организации Тауантинсуйо составляла крестьянская община; правила страной каста инков. Инки ревниво следили за чистотой клана, смешанные браки не разрешались; брак мог быть заключен только между родственниками по крови. Единственный (или Великий) Инка, правивший государством, был обожествлен и являлся олицетворением бога солнца. То обстоятельство, что многие элементы первобытно-коммунистического общества были возведены на уровень государственной морали, придавало очень своеобразный характер общественной жизни Тауантинсуйо. Государство не упускало из виду ни одного из своих членов, обеспечивало его всем в достатке и строго следило за нравственностью и порядком.

Высокая организованность, централизация власти повлекли за собой зарождение монотеистических тенденций[3], а следовательно, и упрощение пантеона богов, унаследованных от более древних культур. Этому вполне соответствовали более высокая, в сравнении с народами Мексики и Центральной Америки, степень абстрагирования в представлениях о божественных силах и намного более уравновешенные, лишенные такой пристрастности и драматизма отношения с ними. Так, скажем, зооморфизм, известный мифологии кечуа, почти не был свойствен их искусству, будь то скульптура или поэзия, хотя примеров доколумбовой поэзии до нас дошло совсем немного. Инки-кечуа, помимо знаменитого узелкового письма, знали письменность, включавшую элементы иероглифики и пиктографии, но, будучи привилегией касты жрецов, эта письменность не получила широкого распространения и не смогла стать основой развития культуры.

По косвенным данным известно, что кечуанцы располагали разветвленной жанровой системой: от мифо-сказаний и обрядовой поэзии до лирики. Мудрец-амаута и поэт-арауик были важнейшими фигурами инкского общества. Связанная с верованиями, мифологией, обрядами, трудовыми процессами, поэзия звучала и в столице инков Куско, на площади перед главным храмом Солнца, на действах, посвященных небесным светилам, весне, посевам и сбору урожая, изгнанию болезней, и на крестьянских полях. Эти два слоя поэтического творчества — официальная поэзия инков и крестьянская народная поэзия — имели очевидные идейно-образные различия.

Известные нам примеры гимнической поэзии инков-кечуа, так называемые хайли, позволяют проникнуть в мир богов, который возглавлял Виракоча, носивший также и другие имена и отождествлявшийся, в частности, с солнцем («Хайли в честь Виракочи», «Творцу человека»). В своем Верхнем мире, местообитании богов, Виракоча был, наподобие Единственного Инки, окружен многочисленными родственниками. Первой рядом с ним была жена и сестра солнца богиня луны Мамакилья, покровительница дождей, воды, столь необходимых для земледельческого народа (хайли «Мать-Луна»). Обычай кровнородственных браков среди клана инков нашел отражение в таком проникнутом мифологическими мотивами шедевре доколумбовой поэзии, как «Владычица влаги».

Крестьянскому сердцу ближе всех была, конечно, Пачамама (Мать-Земля), богиня плодородия («Айау хайли!»). Стихийная диалектика бытия у кечуанцев была очень тесно связана с земледельческим циклом, а вера в бессмертие основывалась на наблюдениях за вечным круговоротом природы. Человек, как семя, уходит во Внутренний мир — в землю, чтобы не просто умереть, но и дать начало новой жизни. Замечательный образ философии инков — «накарина», то место на земле, где «рассветает» жизнь различных существ (для людей это были пещеры, для других существ — озеро, родник, исток реки).

Фольклорная поэзия кечуанцев сохранила множество жанров и образов, которые восходят к древним верованиям. Так, например, в хоровых гимнических песнопениях «Канава» или «Дереву», несомненно, связанных и с трудовым процессом, и с обрядом, отразился характер древних отношений с окружающим миром. У кечуанского крестьянина были какие-то особенно доверительные связи с природой, и он поклонялся не только официальным богам, но и множеству домашних божков, которые жили и в камне, и в ручье, и в скале, и в речке, и в ламе, и в пуме, и в кондоре. Очеловечивание природы порождало особое, свойственное только кечуанской поэзии интимное ощущение полного родства, единства человека со всем сущим, всем космосом.

Чисто крестьянское происхождение имеют и такие образцы гимнической и трудовой поэзии, как «Айау хайли!» и «Эа, вот и победа!», которые своей ритмикой как бы соответствуют ритму взмаха руки с мотыгой. В обеих песнях, исполнявшихся перекличкой мужского и женского хоров, центральный образ, развитый в целый сюжет, — образ Пачамамы, принимающей в свое лоно семена, чтобы дать жизнь новым злакам. В то же время мы ясно ощущаем, что, в отличие от официальной, народная мифология лишена какого-либо тяжелого начетничества, проникнута духом озорной любовной игры. Удивительным душевным здоровьем веет от народных метафор, связанных с образом родительницы Пачамамы или с образом Мамакильи, представленным в другом хоровом и диалогическом жанре — уауаки, который изначально имел обрядовое значение и был связан с культом богини луны.

Вообще кечуанская народная песня отличалась всегда и отличается ныне очень широким лирическим диапазоном. Она сопровождает все основные моменты человеческой жизни, возникает на всех эмоциональных вершинах бытия, реагирует на весь окружающий мир: природа, близкие крестьянину животные, труд, радость, горе, рождение, любовь, разлука, смерть… Однако, без сомнения, можно сказать, что в кечуанской поэзии первое место по своей культивированности, богатству разработки, эмоциональной полноте занимает лирический жанр харай арауи, то есть любовная песня. Один исследователь справедливо писал, что образ страдающего певца любви в кечуанской поэзии — из самых изысканных в мировом