ЛЕФ 1923 № 1 - Коллектив авторов Страница 5

И вот – предположение:

«Футуризм, в данном смысле, не есть ли это то самое, но осложненное и „символизированное“, что мы еще когда-то, за отсутствием определяющего термина, именовали не выражающим искомого понятия „ультра-реализмом“, разумея под ним цинично-беспощадное, не знающее „сожаления“, отображение противоречий современности в свете грядущего, – того „сожаления“, которое неуловимой паутиной оплетает ноги творцов, мешая им шествовать вперед и выше?».

Итак – что же такое футуризм, в диалектическом аспекте, и – как, и в какой мере, когда он аккомпанирует переживаниям рабочего класса?

Обратимся к футуризму в осознании 1919 года, – осознании как лично автора этих строк, так и действенного ядра дальневосточной группы искусстроителей, связавших свои судьбы с судьбами рабочего класса.

Футуризм – как трактовался он дальневосточным «Творчеством» – возник на русской почве столько же по законам внутреннего развития художества, т.-е. из противоречия противоречий, сколько и по законам социально-психологическим. В отношении внутреннего (имманентного) развития, он строго эволюционен, т.-е. «исходит от отца», – считая «отцом» всю совокупность предыдущих достижений, диктовавших и дальнейшее развитие искусства. В отношении социально-психологического исхождения его, он, несомненно, революционен – постольку, поскольку революционна и самая психика, его породившая. Развиваясь имманентно и формально, – идеальное (по содержанию) оплодотворение свое «искусство» получает от «жизни».

Футуризм, как явление формы, возник у нас в начале 10-тых годов текущего столетия, пытаясь поглотить формально импрессионизм и символизм, доводя их до логического завершения. Импрессионизм русский, будучи течением литературно-прогрессивным на заре зачатия в художестве, но слабо оплодотворенный жизнью, т.-е., в конечном счете, классом, так и задохнулся за отсутствием движения, – футуризм поставил во главу угла динамику; он синтезировал всю распыленность пятен в образ-крик, и он пустил этот единый крик стрелой в грядущее. Символизм русский, отслужив обедню класса, выродился в акмеизм, в скульптурную окаменелость, – футуризм одухотворил ходячий труп художества небывалыми звуками.

Справедливость, впрочем, требует отметить, что та воистину цветущая роща образов, движения и звуков, синтезированной ритмики, прыжков и интонаций, которая так характерна для русского футуризма, сошла в «искусство будущего» далеко не сразу, и если бы не солнечное оплодотворение жизни (а мы знаем, что, в конце-концов, это – оплодотворение того или иного класса), футуризм и до сих пор коснел бы в душных, чисто-формальных изысканиях, императивно-нужных, извнутри диктуемых, но и всегда, во всех течениях искусства (в символизме это особенно выявилось), неизбежно вырождающихся без наличия жизнеспроса в вялое, бессильное предложение. «Писатель пописывает, читатель почитывает». Но – не зажигается, не отдается, а вот так, слегка. И футуризм не вышел бы из рафинированного словотворчества Северянина, как задохнулся бы и в схоластических штанах Д. Бурлюка, если бы безумный бунт творца огромно развивающейся жизни не вдунул в его душу хмель пожара, не взмахнул его в такую качель, от которой закружились слишком нежные головы.

Вот, – как осознавался футуризм в далеком преломлении – оторванным от РСФСР позднейшим творческим крылом его, в значительной мере параллельно с осознанием наиболее революционной и действительно творческой российской группы. Исходя из осознания грандиозности завоеваний самой классовой базы нового искусства, столь же грандиозным представляли себе дальневосточники и устремление футуризма.

«Здесь, на Дальнем Востоке, – писал я в 1919 году, – где безумная качель искусства будущего так нередко подменялась никого не беспокоящей качалкой ритма, где душащая за глотку мыльная веревка буржуазно-крепостнического сброда не давала развернуться футуризму до естественного взмаха, – здесь долгое время не выходил футуризм за пределы „комнаты“. Но там, в далекой России, где ритмическая пляска революции очистила атмосферу до изумительной восприимчивости надчеловека, – там футуризм во-истину стал „небывалым чудом двадцатого века“. „На деле, – свидетельствует англичанин В. Т. Гуд в своем докладе об искусстве и культуре в новой России, – эта модернистская (?) форма искусства, казавшаяся мертвой, оживает более, чем когда-либо, и преувеличенные формы изображения только отражают колоссальный умственный и душевный циклон, поднятый революцией“».

И – далее:

«Российский пролетариат объективно, самым ходом поступательных своих шагов в истории, явился Пигмальоном, оживившим Галатею футуризма, обратившим эволюционные задания искусства в творчество революции».

Следует ли, однако, отсюда, что футуризм есть неизменная и абсолютная форма искусства, которой только и не доставало классу работников, как именно ему раз навсегда довлеющей? Отнюдь конечно, нет. «Все хорошо в свое время, – сказал один русский диалектик, и с этим добрым методическим аршином следует подходить ко всем решительно художественным течениям».

Рабочий класс в России не так-то уж молод. Было время когда ему, – тогда еще «сословию», – взятому объективно и в развитии, – был не враждебен и зачатый от чужой культуры «реализм», ибо последний обращал внимание на Растеряеву улицу и уже тем самым выводил ее из состояния социального небытия, ставя как социальную проблему. А, ведь, сам-то рабочий класс (сословие) тогда еще «Милордом глупым» питался… Было, далее, время, – из дряхлой Растеряевой улицы тогда уже город рождался, – когда тревожный «импрессионизм», зачатый также от чужой культуры, представляется (в своей первой фазе) объективно-соответствующим данному периоду переживаний и рабочего, и сам своей беспокойной частушкой погонял. Было, наконец, и такое время, когда «символизм» (символика) – в смысле искусства новых построений – уже не просто соответствовал а был, как воздух, необходим осознавшему себя классу работников, уже начинавшему демонстрировать свою историческую убедительность, но еще не сильному настолько, чтобы заразить этой убедительностью не своего художника и тем заставить его творить в искусстве новую, невиданную жизнь – по образу и подобию рабочего класса.

«Положение с футуризмом уже совсем иное. Футуризм зародился тогда, когда беременный будущим класс уже готовился родить революцию. Вот почему – и организационно, как завтрашний потребитель, и духовно, как грядущий гегемон – пролетариат уже подчинял себе допустим даже, и „не своего“ художника (но точно так же, как „не своя“, например, революционному пролетариату революционная интеллигенция) наглядно убеждая его в своей неотвратимой необходимости».

Вот – футуризм.

Как развивалась далее, и развивалась ли, идея футуризма – в преломлении дальневосточников?

Она развивалась, и неизбежно должна была развиваться в связи с никогда не прекращавшимся даже через головы средостенных атаманских шаек, воздействием российской социальной базы на сознание, политику и экономику колониальной окраины. Еще там, на Дальнем Востоке, уже к началу 1921 года но еще до реального скрещения наших культурно-художественных путей, в наше сознание вошел – в ряду двух первых – и третий, производственнический, ныне продвигаемый нами далее, этап футуризма, как естественный плод социального оплодотворения нового класса.

Этап лабораторно-формальный –