Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 52

Песнь тринадцатая

Мы были на последней из ступеней,Там, где вторично срезан горный склон,Ведущий ввысь стезею очищений;

Здесь точно так же кромкой обведенОбрыв горы, и с первой сходна эта,Но только выгиб круче закруглен.

Дорога здесь резьбою не одета;Стена откоса и уступ под нейСплошного серокаменного цвета.

«Ждать для того, чтоб расспросить людей, —Сказал Вергилий, — это путь нескорый,А выбор надо совершить быстрей».

Затем, на солнце устремляя взоры,Недвижным стержнем сделал правый бок,А левый повернул вокруг опоры.

«О милый свет, средь новых мне дорогК тебе зову, — сказал он. — Помоги нам,Как должно, чтобы здесь ты нам помог.

Тепло и день ты льешь земным долинам;И, если нас не иначе ведут,Вождя мы видим лишь в тебе едином».

То, что как милю исчисляют тут,Мы там прошли, не ощущая дали,Настолько воля ускоряла труд.

А нам навстречу духи пролетали,Хоть слышно, но невидимо для глаз,И всех на вечерю любви сзывали.

Так первый голос, где-то возле нас,«Vinum non habent!»[716] — молвил, пролетая,И вновь за нами повторил не раз.

И, прежде чем он скрылся, замираяЗа далью, новый голос: «Я Орест!»[717] —Опять воскликнул, мимо проплывая.

Я знал, что мы среди безлюдных мест,Но чуть спросил: «Чья это речь?», как третий:«Врагов любите!» — возгласил окрест.

И добрый мой наставник: «Выси этиБичуют грех завистливых; и вот,Сама любовь свивает вервья плети.

Узда должна звучать наоборот;[718]Быть может, на пути к стезе прощеньяТебе до слуха этот звук дойдет.

Но устреми сквозь воздух силу зренья,И ты увидишь — люди там сидят,Спиною опираясь о каменья».

И я увидел, расширяя взгляд,Людей, одетых в мантии простые;Был цвета камня этот их наряд.

Приблизясь, я услышал зов к Марии:«Моли о нас!» Так призван был с мольбойИ Михаил, и Петр, и все святые.

Навряд ли ходит по земле такойЖестокосердый, кто бы не смутилсяТем, что предстало вскоре предо мной;

Когда я с ними рядом очутилсяИ видеть мог подробно их дела,Я тяжкой скорбью сквозь глаза излился.

Их тело власяница облекла,Они плечом друг друга подпирают,А вместе подпирает всех скала.

Так нищие слепцы на хлеб сбираютУ церкви, в дни прощения грехов,И друг на друга голову склоняют,

Чтоб всякий пожалеть их был готов,Подвигнутый не только звуком слова,Но видом, вопиющим громче слов.

И как незримо солнце для слепого,Так и от этих душ, сидящих там,Небесный свет себя замкнул сурово:

У всех железной нитью по краямЗашиты веки, как для прирученьяИх зашивают диким ястребам.

Я не хотел чинить им огорченья,Пройдя невидимым и видя их,И оглянулся, алча наставленья.

Вождь понял смысл немых речей моихИ так сказал, не требуя вопроса:«Спроси, в словах коротких и живых!»

Вергилий шел по выступу откосаТем краем, где нетрудно, оступясь,Упасть с неогражденного утеса.

С другого края, к скалам прислонясь,Сидели тени, и по лицам влагаСквозь страшный шов у них волной лилась.

Я начал так, не продолжая шага:«О вы, чей взор увидит свет высотИ кто другого не желает блага,

Да растворится пенистый налет,Мрачащий вашу совесть, и сияя,Над нею память вновь да потечет!

И если есть меж вами мне роднаяЛатинская душа, я был бы радИ мог бы ей быть в помощь, это зная».

«У нас одна отчизна — вечный град.[719]Ты разумел — душа, что обиталаПришелицей в Италии, мой брат».

Немного дальше эта речь звучала,Чем стали я и мудрый мой певец;В ту сторону подвинувшись сначала,

Я меж других увидел, наконец,Того, кто ждал. Как я его заметил?Он поднял подбородок, как слепец.

«Дух, — я сказал, — чей жребий станет светел!Откуда ты иль как зовут тебя,Когда ты тот, кто мне сейчас ответил?»

И тень: «Из Сьены я и здесь, скорбя,Как эти все, что жизнь свою пятнали,Зову, чтоб Вечный нам явил себя.

Не мудрая, хотя меня и звалиСапия,[720] меньше радовалась яСвоим удачам, чем чужой печали.

Сам посуди, правдива ль речь мояИ был ли кто безумен в большей доле,Уже склонясь к закату бытия.

Моих сограждан враг теснил у Колле,[721]А я молила нашего ТворцаО том, что сталось по его же воле.

Их одолели, не было бойца,Что б не бежал; я на разгром гляделаИ радости не ведала конца;

Настолько, что, лицо подъемля смело,Вскричала: «Бог теперь не страшен мне!». —Как черный дрозд, чуть только потеплело.

У края дней я, в скорбной тишине,Прибегла к богу; но мой долг ужасныйЕще на мне бы тяготел вполне,

Когда б не вышло так, что сердцем ясныйПьер Петтинайо[722] мне помог, творя,По доброте, молитвы о несчастной.[723]

Но кто же ты, который, нам даряСвое вниманье, ходишь, словно зрячий,Как я сужу, и дышишь, говоря?»

И я: «Мой взор замкнется не иначе,Чем ваш, но ненадолго, ибо онКривился редко при чужой удаче.

Гораздо большим ужасом смущенМой дух пред мукой нижнего обрыва;Той ношей я заране пригнетен».[724]

«Раз ты там не был, — словно слыша диво,Сказала тень, — кто дал тебе взойти?»И я: «Он здесь и внемлет молчаливо.

Еще я жив; лишь волю возвести,Избранная душа, и я земные,Тебе служа, готов топтать пути».

«О, — тень в ответ, — слова твои такие,Что, несомненно, богом ты любим;Так помолись иной раз о Сапии.

Прошу тебя всем, сердцу дорогим:Быть может, ты пройдешь землей Тосканы,Так обо мне скажи моим родным.

В том городе все люди обуяныЛюбовью к Таламонэ, но успехОбманет их, как поиски Дианы,

И адмиралам будет хуже всех».[725]

Песнь четырнадцатая