Василий Аксенов - «Юность». Избранное. X. 1955-1965 Страница 55

Когда я вышел из подъезда, уже спустились сумерки. Я сел на лавочку у ворот и стал ждать летчиков. Мне хотелось сказать им, что мы с Колькой обязательно будем истребителями. Больше ничего.

Летчики вышли не скоро. Оки постояли у подъезда, потом надели фуражки и закурили. Курили они долго. Но я к ним так и не подошел. Почему, сам не знаю. Когда летчики сели в «эмку» и уехали, я пошел домой. Мамы дома не было. Я за письменным столом стал сочинять стих. Начинался он так:

Мы отомстим за тебя всем фашистам,Станем пилотами, Коля и я.

Потом я собрал в кучу свои деревянные шпаги, пистолет, три «спартаковских» дротика и выбросил их в мусорный ящик. Хотел туда же выбросить и «Сказки братьев Гримм». Уже вытащил их из-за пояса. Но потом раздумал и спрятал в стол: может быть, когда-нибудь и дочитаем их вместе с Колькой. Скоро пришла мама. Она принесла мне любимых леденцов. И я опять почему-то всхлипнул. Мама гладила меня по голове и говорила:

— Успокойся. Тебе завтра в школу. Нехорошо с заплаканными глазами.

Мне показалось, что она уже все знает.

А «Сказки братьев Гримм» для детей среднего возраста я так и не дочитал… Колька, кажется, тоже.

Все когда-нибудь первый раз получали зарплату. Мы с Колькой тоже. Это было двадцать лет назад. Мы и тогда жили в этом же доме, напротив завода. Там работали наши отцы. В сорок первом они ушли в ополчение. И не вернулись. Когда я раньше долго смотрел на портрет отца, мне казалось, что он вот-вот заговорит со мной. Или рассмеется раскатисто и громко, как папка соседского Петьки. Я любил слушать, как он смеется. Даже специально приходил к их двери и подслушивал. Теперь мне уже никогда не кажется, что отец заговорит со мной. Хотя я и сейчас иногда подолгу смотрю на него. Особенно когда что-нибудь не клеится. Не все же в жизни бывает гладко!

Когда мы окончили девятый класс, Колька сказал:

— Хватит сидеть на шее. На фронт не берут. Пойду на завод.

— А мать разрешит?

— Уговорю. Тебе бы тоже не вредно.

— Договорились, — сказал я.

Начальник отдела кадров завода похлопал меня и Кольку по плечу:

— Это по-нашенски. Значит, потомственными захотели стать?

— Не, — сказал Колька. — Это мы до призыва. Временно.

— Нам временных не надо.

— Да вы не так поняли. Ведь война…

— Знаю, знаю, что не так понял. Рабочая косточка. В какой цех хотите?

Мы ответили, что пойдем в любой, где нужней.

Нас зачислили в инструментальный, учиться на лекальщиков. Старый мастер говорил:

— Приглядывайтесь, старайтесь. Фамилию высоко держите. Здесь отцы ваши начинали.

А через две недели подошел к нам и сказал:

— Пошли, ребята, в кассу. Сегодня получка.

Мы переглянулись. Колька покраснел. Я тоже.

— Вы идите, мы потом, — сказал Колька старому мастеру.

В конце смены к нам подошла пожилая женщина:

— Вы почему это, друзья, зарплату не получаете? Все уже получили. Из-за вас одних кассир задерживается.

— Извините, мы сейчас, — сказал я.

Когда женщина ушла, я спросил Кольку:

— Ну что, пойдем?

— Пойдем. Черт с ней! Ведь все равно не отвяжется.

Мне кассирша выдала 250 рублей и сказала:

— Проверьте.

— Что вы! Зачем? — испугался я и отскочил от окошечка.

Колька тоже не стал проверять.

— Что мы, людям не верим, что ли? — заворчал он.

В заводской проходной я предложил Кольке:

— Пойдем купим чего-нибудь.

Мы пошли на Серпуховку, в универмаг.

Какая-то женщина выбирала туфли.

— Дайте мне туфли посмотреть, — попросил я продавщицу.

Она спросила:

— Какие?

— Такие же, — показал я пальцем на женщину.

— А размер?

Я посмотрел на Кольку. Он шепнул:

— По-моему, тридцать шестой. Твоя одного роста с моей.

— Тридцать шестой, — сказал я.

Туфли нам понравились, и Колька тоже решил купить такие же. Мы пошли в кассу, заплатили по сто восемьдесят рублей, и нам вручили две коробки. Они были крест-накрест перевязаны шелковой тесемкой.

— Купим еще чулки, — сказал Колька.

Мы подошли к Продавщице, и я попросил:

— Покажите нам чулки.

— Какие вам, фильдеперсовые или шелковые?

— Вон те.

— Какой размер?

Я посмотрел на Кольку. Он пожал плечами.

— Так какой же размер? — не унималась назойливая продавщица.

— Дайте средний, — сказал я.

Продавщица смерила меня взглядом:

— Провинция.

— Спокойно, — сказал Колька. — Нам нужны чулки для женщины средних лет, две пары. Понятно?

Продавщица насмешливо посмотрела на Кольку:

— Для мамочки стараетесь или для бабушки?

— Для близкой знакомой ваших лет.

Продавщица презрительно скривила губки и бросила на прилавок чулки:

— Платите деньги.

Мы заплатили и вышли на улицу. Колька сказал:

— Никогда не думал, что из меня выйдет такое чуткое дитя.

— Я тоже. Только не вздумай ребятам рассказывать: засмеют.

— Что я, придурок! — сказал Колька.

Мама меня ждала. Я положил на стол коробку и чулки:

— Вот, возьми. Колька тоже купил.

Мама открыла коробку и вынула туфли.

— Какие чудесные! — сказала она и положила их обратно. — Сколько же ты заплатил?

— Ерунда. Сто восемьдесят. А за чулки — совсем гроши.

«Почему она не примеряет туфли и даже про размер не спрашивает?» — подумал я.

— Тебе они не нравятся?

— Что ты, что ты! — засуетилась мама. — Очень мило с твоей стороны. Большое спасибо.

«Зачем она говорит „спасибо“? Какое может быть „спасибо“!»

— Мам, а вот деньги. — И я положил на стол все, что осталось, — шестьдесят рублей.

Мама взяла их в руки и медленно пересчитала.

«Что она так долго считает? Положила бы в кошелек — и все дела!» — подумал я.

Но мама не положила их в кошелек. Она отсчитала пятьдесят рублей и сказала усталым голосом:

— Пойди отдай Петиной матери. Я ей задолжала.

В руках у нее осталась одна десятка.

На лестнице стоял Колька. Он курил, пряча под рукав папироску.

— Ну как? — спросил я.

— Порядок, — сказал Колька и отвернулся.

— У меня тоже, — сказал я и пошел отдавать мамин долг.

…А скоро мы с Колькой схитрили, и нам удалось уйти в армию. Вместе с нами «разбронировались» еще несколько ребят из инструментального.

На этот раз я отдал маме целиком всю зарплату.

И еще выходное пособие.

Мы с Колькой до восьмого класса сидели за одной партой. Потом из-за чего-то поругались, и я поместился на «камчатке». Но долго мы не могли быть в ссоре. Через два дня во время перемены я сказал:

— Ладно. Завтра переселюсь обратно. Подготовь помещение.

— Переселяйся, — сказал Колька, — могу уплотниться.

Но в тот день, когда я совсем уже собрался вернуться к Кольке, к нам пришел новичок. Он оглядел класс, увидел свободное место, подошел и сказал:

— Разрешите представиться — Серж. Ваш покорный слуга. Не возражаете, если я помещусь рядом с вами на этом троне?

Колька посмотрел на него, потом в мою сторону, но проявил такт хозяина:

— Валяй. Располагайся.

Сергей поправил очки и сел. Так началась их дружба.

Мне сначала было не по себе. Потом я подумал: «Что я, кисейная барышня, что ли!» И успокоился.

Сергей считал, что рожден для сцены. А когда на одном из школьных вечеров удачно сыграл роль матроса Шванди из «Любови Яровой», окончательно уверовал в свою звезду и решил после школы податься в театральный. Мы к этому отнеслись одобрительно:

— Давай, Серега. Жми. Дави, Может, станешь вторым Бернесом или Алейниковым.

Сергей снял с рукава пылинку и ответил:

— Что касается меня, то я предпочитаю что-нибудь среднее между Москвиным и Качаловым.

Колька не готовился в артисты. Он хотел стать летчиком. А пока прилично учился, гонял голубей и играл в футбол. Вместе с нами училась Вера Коняева. Мы все были в нее влюблены и писали ей записки. Иногда даже групповые. Она смеялась и называла нас донжуанами. Мы в ту пору не знали толком, кто он такой, этот Дон-Жуан, и просили ее:

— Называй нас лучше донкихотами. Все-таки рыцарь.

На это она отвечала, что до рыцарей у нас еще нос не дорос.

Была она стройная, сероглазая, отлично училась и мечтала стать учительницей. Мы ее отговаривали.

В девятом классе Колька, Сергеи и Вера стали неразлучны. В кино — втроем, на каток — тоже. Мы посмеивались:

— Эксперимент не новый. Были уже в истории такие факты. Возьмите ту же Анну Каренину.

Сергей говорил:

— При моей эрудиции и Колькиных бицепсах она может себя чувствовать в полной безопасности. Да и эпоха сейчас не та. Бытие, как известно, определяет сознание.