Александр Введенский - Том 1. Произведения 1926-1937 Страница 57

— Два купца… Я не в состоянии купаться. — Слово купцы произведено Введенским, очевидно, от глагола «купаться», причем обыгрывается именно омонимия общеизвестного слова с этим неологизмом. Интересно, что говорящие хором купцы встречаются в начале романа «Генрих фон Офтердингед» Новалиса.

— Однообразен мой обычай — и т. д. — Образ бани, перекликающийся с ее описанием в стихотворении Хармса «Баня» [225, кл 4, № 285], вписывается, во-первых, в поддержанную отцами Церкви аскетическую традицию древности и средневековья, осуждающую бани как стимулирующие чувственность и являющиеся местом разврата, — с этим следует связать наличествующие в Paзговоре эротические мотивы (ср. также реплику Наташи в Куприянове и Наташе — произведении, par excellence метаэротическом — Я вся как будто в бане (№ 20); во-вторых, а своей инфернальности образ этого безбожного сумрачного жилища соответствует и народным представлениям о бане как жилище нечистой силы. Укажем на возможную связь описания этой инфернальной бани с некоторыми сценами «Игры в аду» Крученых (напр., мытьё ведьмы). Противоположная символика бани как места омовения, отсюда — очищения, возрождения, — если здесь и присутствует, то со знаком минус, — см. в начале Разговора: Я не в состоянии купаться… ниже: Я тут не в состоянии купаться.

— Bянут свечи… — Тот же образ в Четырех описаниях, где он окрашен в эротико-эсхатологические (ср. здесь же ниже: Слетает облек мертвецов)тона: Свеча завянет / закричит жена (№ 23) Ниже мотив свечи встречается уже непосредственно в эротическом контексте: Богини / Входят в отделенье… И то пылание печей / Страшней желания свечей.

— {…} денег… — В машинописи лакуна. Ср. выше, примеч. к седьмому Разговору. Я. С. Друскии предлагает: «Нету».

— Отец и всадник и пловец. — Сочетание отец в пловец анаграмматически шифрует Потец — ключевое слово предшествующего произведения, в котором, кроме того, отец отождествляется со всадником (см. примеч. к № 28), Образы пловца и всадника являются, кроме того, ключевыми соответственно во второй и последней строфах Элегии (№ 31).

— Баньщик (сидит под потолком, словно баньщица). — Ср. ниже: Мы баньщицы унылы нынче… Он должно быть бесполый / тот баньщик… Баньщик, он же баньщица, спускается из-под потолка. — Трансвестизм баньщика, впрочем достаточно уклончиво обозначенный, перекликается с фрезой из четвертого Разговора: — А где же наши тот что был женщиной и тот что был девушкой? и может интерпретироваться в контексте дезавуирования Введенским категории столь устойчивой, как категория пола, а на языковом уровне — рода. Примеры подобных нарушений мы находим и в ранних произведениях Введенского (см. примеч к № 2 (с. 45) с прочими отсылками).

— Тут мыло пляшет как Людмила… — В связи с эротическими мотивами здесь и дальше см. выше, ср. также примеч. к № 20.

— Вам свет не мил. И мир не свеж. — Интересно отметить как характерную особенность поэтики Введенского, что необычность последнего сочетания мир не свеж как бы «поддержана» в плане выражения тем, что первая строка стиха нам свет не мил обращенно предвосхищает его звуковой облик. Ср выше примеч. к № 28, а также к № 2 (с. 53).

— Смотрю удачно крюк привинчен. / Оружье есть. Петлю отрежь — Вместе с проявленной в ближайшей авторский ремарке темой волн здесь присутствуют все три мотива, намеченные в пятом Разговоре (Стреляться или топиться или вешаться ты будешь!) и «реализованные» в шестом. См. примеч. к пятому Разговору.

— Два купца смотрят на нее как в зеркало… Гляди, гляди как я изменился, — Эротическое отождествление и — ниже (Мы думали что ты зеркало. Мы ошиблись) — его несостоятельность?

— …изменился… Я совершенно неузнаваем. — Помимо сказанного в предыдущем примечании, укажем возможную параллель в фольклорно-мифологическом мотиве наказания за табулированное подсматривание в частности, сакрального акта — превращением (в неодушевленный предмет, животное и т. д. — Th. Mot. с. 311), особенно в мотиве превращения героя, подсмотревшего купанье богини (например, Актеона, подсмотревшего купанье Артемиды, в оленя и др.), при: Богини / Входят в отделенье. / И нею стынет / В отдаленье (Богини выделено enjambement), ср. также мотив крылатости: Гляди. Гляди. Оно крылата… У нее тысячи крылешек.

— О чем же вы сейчас думаете. — Ср. повторение этой фразы в эротическом же контексте — № 30 (карт. 6).

— Как странно ты устроена. Ты почти не похожа на нас — Ср. в Пять или шесть: как странно тело женское / ужасно не Введенское (№ 8).

— Купцы, где мы находимся… Может быть это ад… Я догадлив. — См. вступит. замечании Я. С. Друскина к этому Разговору. Ср. также выше: Два купца смотрят на нее как тени.

— Одурачили вы меня купцы… Да тем что пришли в колпаках. — Помимо разложения и реализации здесь комплекса дурацкий колпак, что в свою очередь, подкрепляет приведенные выше соображения Я. С. Друскина о мотиве «маскарада» (ср. также многократное эксплицирование мотива одевания — раздевания), укажем, что отмеченное употребление слова колпак встречается несколько раз у Хармса (см.: [225, кн. 2, № 118 и примеч. к нему]), в частности, в связи с Введенским (см. Приложение IX, 5). См.: М. Мейлах [171].

29.9. Предпоследний разговор под названием один человек и война*

Заметим, что большая часть этого Разговора, как и седьмого, представляет собой связный текст, в распределении которого между голосами наблюдается известная пульсация — на протяжении Разговора они то сливаются в единый персонаж (что эксплицировано в заглавии и троекратно повторенной в начале Разговора формуле Я один человек и) — например, один продолжает речь другого, или же действие, о котором заявлено в первом лице (читаю, я продолжаю и др.), исполняет другой; то разделяются снова, отождествляясь с отдельными участниками в обращениях друг к другу (Сделай остановку… Выслушайте пение или речь выстрелов) ила заявлениях в нервом лице множественного числа (Неужели мы добрели до братского кладбища).

Укажем еще на одну интересную особенность трех голосов, которые на протяжении Разговоров несколько раз имела тенденцию группироваться как два в один (например, Сандонецкий, противопоставленный двум безымянным игрокам в Разговоре о картах; спор Первого и Второго, которому подводит итог Третий в Рагговоре о воспоминании событий). Подобно этому, в первых трех репликах Я один человек и земля, — и скала, — и война — двух первых участников объединяют однородные добавления, которым противопоставляется третье, вводящее основную тему Разговора.

Отметим эксплицирование в самих названиях двух заключительных Разговоров как Предпоследнего и Последнего — мотива конца: само это слово неожиданно появляется в последней фразе девятого Разговора и завершает десятый Разговор, а вместе с ним и все произведение.

— Я сочинил стихи о тысяча девятьсот четырнадцатом годе. — Ср. соответствующее сообщение о своей смерти сделанное 3-им умир.(ающим) в Четырех описаниях, заканчивающееся словами: То было в тысячу девятьсот четырнадцатом году. Связь с четырьмя описаниями эксплицирована в реплике Описание точное, следующей за одной из строф стихов о тысяча девятьсот четырнадцатом годе. С этим произведением наш Разговор сближают многочисленные переклички, из которых укажем одну, наиболее бросающуюся в глаза, — реплику Я продолжаю (притом, что и здесь, и там «продолжает» на самом деле не всегда тот персонаж, который об этом заявляет).

— А великий князь К. Р. / Богу льстит. — Очевидно, имеется в виду поэтическая деятельность К. Р. — великого князя Константина Романова (1858–1915). В связи с обозначенными в этом Разговоре «чертами эпохи» ср. ваши вступительные замечания, подобные же «ирреальные реалии» я Четырех описаниях (№ 23) и Ёлке у Ивановых (№ 30).

— Надо об этом подумать… Присядем на камень — Отмечающийся и в других произведениях Введенского мотив «медитации на камне» (Будем думать в ясный день, / сев на камень и на пень в Приглашении меня подумать; Мы сядем с тобою ветер / на этот камушек смерти — дважды — в медитативном par excellence стихотворении Мне жалко что я не зверь…) может быть сопоставлен с традиционной символикой камня, связанной, с одной стороны, с мотивами прочности, первоосновы, prima materia, с другой — Божественной мудрости (опосредовано: Исх., 17,0; Втор., 32,13); ср. «философский камень».