Марина Цветаева - Повесть о Сонечке Страница 6

А я - продолжала - не переставала - не переставая говорила - мне всJ время всJ приходит в голову, всJ сразу - и такое разное. Я иногда жалею, что у меня только один голос зараз... Ой, Марина, вот я и договорилась до чревовещателя!

(Да, она ?страшно много? говорила. О ней царицыно любимое слово в тобольских письмах: ?Дети болтают, как водопады...?)

...Так - про ту ярмарку. Раз иду в своем платочке и из-под платочка - вижу: громадная женщина, даже баба, бабища в короткой малиновой юбке с блестками под шарманку - танцует. А шарманку вертит - чиновник. Немолодой уже, зеленый, с красным носом, с кокардой. (Нос сам вроде кокарды.) Тут я его страшно пожалела: бедный! должно быть, с должности прогнали за пьянство, так он - с голоду... А оказалось, Марина, от любви. Он десять лет тому назад, где-то в своем городе, увидел ее на ярмарке, и она тогда была молоденькая и тоненькая и должно быть страшно трогательная. И он сразу в нее влюбился (а она в него - нет, потому что была уже замужем - за чревовещателем), и с утра стал пропадать на ярмарке, а когда ярмарка уехала, он тоже уехал, и ездил за ней всюду, и его прогнали с должности, и он стал крутить шарманку, и так десять лет и крутит, и не заметил, что она разжирела - и уже не красивая, а страшная... Мне кажется, если бы он крутить - перестал, он бы сразу все понял - и умер.

- Марина, я сделала ужасную вещь: ведь его та женщина ни разу не поцеловала - потому что, если бы она его хоть раз поцеловала, он бы крутить перестал: он ведь этот поцелуй выкручивал! - Марина! я перед всем народом... Подхожу к нему, сердце колотится: - ?Не сердитесь, пожалуйста, я знаю вашу историю: как вы все бросили из-за любви, а так как я сама такая же...? - и перед всем народом его поцеловала. В губы.

Вы не думайте, Марина, я себя - заставила, мне очень не хотелось, и неловко, и страшно: и его страшно, и ее страшно, и... просто не хотелось! Но я тут же себе сказала: - Завтра ярмарка уезжает, - раз. Сегодня последний срок, - два. Его никто в жизни не целовал, - три. И уже не поцелует, - четыре. А ты всегда говоришь, что для тебя выше любви нет ничего, пять. Докажи, - шесть. И - есть, Марина, поцеловала! Это был мой единственный трудный поцелуй за всю жизнь. Но не поцелуй я его, я бы уж никогда не посмела играть Джульетту.

- Ну, а он?

- Он? (С веселым смехом):

Стоит как громом пораженный Евгений...

Да я и не смотрела. Пошла, не оглядываясь. Должно быть - до сих пор стоит... Десять лет, десять лет пыльных площадей и пьяных мужиков, а поцеловала - все-таки не та!

А вот еще, Марина, история - про моряка Пашу...

Где история про моряка Пашу, о котором у меня в записной книжке весны 1919 г. только запись: ?Рассказ Сонечки Голлидэй про моряка Пашу? - а рядом свободный листок для вписания так и не вписанного. Пропал моряк Паша! Заплыл моряк Паша!

О, кресло историй, исповедей, признаний, терзаний, успокоений...

Вторым действующим лицом Сонечкиной комнаты был - сундук, рыжий, кожаный, еще с тех времен, когда Сонечкин отец был придворным музыкантом. - Сонечка, что в нем? - Мое приданое! (какое - потом узнаем). Потому что я потом когда-нибудь непременно выйду замуж! По самому сериозному: с предложением, с отказом, с согласьем, с белым платьем, с флердоранжем, с фатою... Я ненавижу венчаться... в штатском! Вот так взять и зайти, только зубы наспех почистив, а потом через месяц объявить: - Мы уже год как женаты. Это без-дарно. Потому что и смущаться нужно, и чокаться нужно, и шампанское проливать, и я хочу, чтобы меня поздравляли - и чтобы подарки были - а главное - чтобы плакали! О, как я буду плакать, Марина! По моему Юрочке, по Евгению Багратионычу, по Театру, по всему, всему тому, потому что тогда уже - кончено: я буду любить только его.

Третьим действующим лицом Сонечкиной комнаты был - порядок. Немыслимый, несбыточный в Революции. Точно здесь три горничных работали, сметая и сдувая. Ни пылинки, ни соринки, ничего сдвинутого. Ни одной (моей или Юриной) записочки. Или все - под подушкой? Это была комната институтки на каникулах, гувернантки на кондициях, комната - сто, нет - двести лет назад. Или еще проще - матросская каюта: порядок, не как отсутствие, а как присутствие. В этой комнате живет порядок. Так гардемарин стоит навытяжку.

И никто на нее не работал. Марьюшка весь день стояла по очередям за воблой и постным маслом (и еще одной вещью, о которой - потом!). А вернувшись, эту воблу - об стенку била. Все Сонечка, самолично, саморучно.

Поэтому меня особенно умиляла ее дружба со мною, ее искреннее восхищение моим странным и даже страшным домом - где все было сдвинуто - раз навсегда, то есть непрерывно и неостановимо сдвигалось, все дальше и дальше - пока не уходило за пределы стен: в подарок? в покражу? в продажу?

Но прибавлю, что всем детям, особенно из хороших домов, всегда нравился мой дом (все тот же по нынешний день), его безмерная свобода и... сюрпризность: вот уже bo?te ? surprises13, с возникающими из-под ног чудесами - гигантская bo?te, с бездной вместо дна, неустанно подающей все новые и новые предметы, зачастую - sans nom...14

Сонечке мой дом детски нравился, как четырнадцатилетнему ребенку, которым она была.

Чтобы совсем все сказать о моем доме: мой дом был - диккенсовский: из ?Лавки древностей?, где спали на сваях, а немножко из ?Оливера Твиста? - на мешках, Сонечка же сама - вся - была из Диккенса: и Крошка Доррит - в долговой тюрьме, и Копперфильдова Дора со счетной книгой и с собачьей пагодой, и Флоренса, с Домби-братом на руках, и та странная девочка из ?Общего друга?, зазывающая старика-еврея на крышу - не быть: ?Montez! Montez! Soyez mort!15 Soyez mort!? - и та, из ?Двух городов?, под раздуваемой грозой кисеею играющая на клавесине и в стуке первых капель ливня слышащая топот толп Революции...

Диккенсовские девочки - все - были. Потому что я встретила Сонечку.

Сонечкина любовь к моему дому был голос крови: атавизм.

========

(Диккенс в транскрипции раннего Достоевского, когда Достоевский был еще и Гоголем: вот моя Сонечка. У ?Белых Ночей? - три автора. Мою Сонечку писали - три автора.

Как ей было не суметь - Белых Ночей?!)

========

Приходила я к ней всегда утром, - заходила, забегала одна, без детей. Поэтому ее комнату помню всегда в сиянии - точно ночи у этой комнаты не было. Золото солнца на зелени кресла и зелень кресла в темном золоте паркета.

- Ах, Сонечка, взять бы вас вместе с креслом и перенести - в другую жизнь. Опустить, так с него и не сняв, посреди Осьмнадцатого века - вашего века, когда от женщины не требовали мужских принципов, а довольствовались - женскими добродетелями, не требовали идей, а радовались - чувствам, и во всяком случае - радовались поцелуям, которыми вы в Девятнадцатом году всех только пугаете.

Чтобы с вашего кресла свешивались не эти вот две квадратных железных необходимости, а туфельки, и чтобы ступали они не по московскому булыжнику, а - вовсе не ступали, чтобы их подошвы были - как у еще не ходивших детей.

Ибо вы (все искала вам подходящего слова - драгоценность? сокровище? joyau? bijou?) Kleinod!16 и никто этого в Москве Девятнадцатого Года - не видит, кроме меня, которая для вас - ничего не может.

========

- Ах, Марина! Мне так стыдно было перед ним своих низких квадратных тупоносых ног!

Перед ?ним? - на этот раз не перед Юрой. Сонечка в мою жизнь вошла вместе с моим огромным горем: смертью Алексея Александровича Стаховича, в первые дни его посмертья. Кто для меня был Алексей Александрович Стахович - я уже где-то когда-то рассказывала, здесь дам только свои неизданные стихи к нему:

Хоть сто мозолей - трех веков не скроешь! Рук не исправишь - топором рубя! О, сокровеннейшее из сокровищ: Порода! - узнаю тебя.

Как ни коптись над черной сковородкой Все вкруг тебя твоих Версалей - тишь. Нет, самою косой косовороткой Ты шеи не укоротишь!

Над снежной грудой иль над трубной сажей Дугой согбен - все ж гордая спина! Не окриком, - все той же барской блажью Тебе работа задана.

Выменивай по нищему Арбату Дрянную сельдь на пачку папирос Все равенство нарушит - нос горбатый: Ты - горбонос, а он - курнос.

Но если вдруг, утомлено получкой, Тебе дитя цветок протянет - в дань, Ты так же поцелуешь эту ручку, Как некогда - царицы длань.

(Один из слушателей, тогда же: ?Что это значит: утомлено получкой?? - ?Когда человек, продавщик, устает получать. (Непонимающие глаза.) Устает получать деньги, ну - продавать устает?. - ?Разве это бывает?? (Я, резво:) ?Еще как. Вот с Львом Толстым случилось: устал получать доходы с Ясной Поляны и за сочинения гр. Л. Н. Толстого - и вышел в поле?. - ?Но это исключительный случай, гений, у вас же рэчь (мой собеседник - поляк) - о ?дитя?. - ?Мое дитя - женщина, а получать ведь вопрос терпенья, а женщины еще более терпеливы, чем гении. Вот мое ?дитя? сразу и подарило розу Стаховичу...?)

Второе:

Не от запертых на семь замков пекарен И не от заледенелых печек Барским шагом, распрямляя плечи, Ты сошел в могилу, русский барин.

Старый мир пылал - судьба свершалась. ?Дворянин, дорогу - дровосеку!? Чернь цвела, а вблизь тебя дышалось Воздухом Осьмнадцатого века.