Римма Казакова - Мадонна (сборник) Страница 6

«Потрепанный, черта страшнее…»

Потрепанный, черта страшнее,мужчина, – мой идол, вернее, —женился на юной красотке.Неплохо он смотрится с неюв богемной бывалой тусовке.

Он очень мне нравился в прошлом,которого нет и в помине.И было б смешным или пошлымна что-то надеяться ныне.

Но все-таки не с сожаленьем,не как на обтерханный символ,смотрю на него с вожделеньеми вижу влекуще красивым.

Вздыхаю покорно и кротко:увы! – я ему не Жар-Птица,а то ли замшелая тетка,то ль бабка, что все молодится.

О, грустная женская доля!за что – эта подлая плата:души не остывшей неволя,жестокая, скучная правда?…А юная дева не тужит:ей хрен этот тоже по нраву.И гладит по лысине мужа —по брачно-семейному праву.

Подруга

Подруга, мы с тобой друзьями были,но скрылись эти славные деньки.Подруга, наши взгляды стали злымии острыми, как бритва, языки.

Повздорили. Взбесились, что ли, илисвихнулись неизвестно отчего?Когда б мы мужика не поделили!А то ведь поделили мы его.

«Я похожа на землю…»

Я похожа на землю,что была в запустенье веками.Небеса очень туго,очень трудно ко мне привыкали.

Меня ливнями било,меня солнцем насквозь прожигало.Время тяжестью всей,словно войско, по мне прошагало.

Но за то, что я в неботянулась упрямо и верно,полюбили меняи дожди, и бродячие ветры.

Полюбили менятак, что бедное стало богатым,и пустили меняпо равнинам своим не покатым.

Я иду и не гнусь —надо мной мое прежнее небо!Я пою и смеюсь,где другие беспомощно немы.

Я иду и не гнусь —подо мной мои прежние травы.Ничего не боюсь.Мне на это подарено право.

Я своя у березок,у стогов и насмешливых речек.Все обиды моиподорожники пыльные лечат.

Мне не надо проситьни ночлега, ни хлеба, ни света:я своя у своихперелесков, затонов и веток.

А случится беда —я шагну, назову свое имя…Я своя у своих.Меня каждое дерево примет.

«Любила, следила, скорбя…»

Любила, следила, скорбя:все что-то во мне горько мечется.Писала, спасала себя,а думала, что человечество.

«То ли где-то…»

То ли где-то,то ли около,осеняя духом плоть,с чьих высот, с какого облакаты диктуешь мне, Господь?Всё отчетливее драма днейна пространстве бытия.Всё уверенней и грамотнейжизнь записываю я.Обитаю в мудрой сказочке,слушаю бессмертный гимни надеюсь: может, скажешь мне,что не ведомо другим.Нет прекрасней и потешнее —быть с тобой наедине.И спешит твое, не здешнееоткрывать меня во мне.Как счастливый сон под «баиньки»,как беседа на завалинке —откровенья жгучий миг.Боже! Я смирнее паиньки.Я – твой капиллярчик маленький,вечный верный ученик!

«Писатели…»

Писатели,спасатели, —вот тем и хороши! —сказители,сказатели,касатели души.Как пламя согревальноев яранге ледяной,горит душа реальнаяза каждою стеной.Гриппозная,нервозная,стервозная,а все ж —врачом через морознуютайгу —ты к ней идешь.Болит душа невидимо.Попробуй, боль поправ,поправить необидимо,как правит костоправ.

Как трудно с ним, трагическим,неловким, словно лом,тончайшим, хирургическимкапризным ремеслом.

Чертовская работочка:тут вопли, там хула…Но первый крик ребеночка —святая похвала.

На то мы руки пачкаем,скорбим при ночнике,чтоб шевельнул он пальчикомна розовой ноге!

«Пока вы живы, старшие мои…»

М. Луконину

Пока вы живы, старшие мои,чьи речи и намеренья не лживы,душе не оказаться на мели.Не допустили б вы, пока вы живы!

Терзали вас забвенье и чины,тоска и славы золотые жилы,но и добро и зло обреченыс достоинством сносить, пока вы живы.

Сродни вам скомороший вольный духи таинство танцующего Шивы…И если чей огонь в ночи потух,он все-таки горит, пока вы живы.

Пока вы живы, не корю себяза то, что ни успеха, ни наживыбесплатно не отмерила судьба.А как иначе жить, пока мы живы?

Не обманула никого в любвии не врала ни с целью, ни без цели.Пока вы живы, старшие мои,вы кое-что нам все ж внушить успели.

Пока вы живы, старшие мои,пусть корвалол заместо водки пьете, —хотя и нам седины намелигода, – нам молодыми быть даете.

Почтительнее дочери родной,здороваюсь, как робкий отрок, стоя.Как дорог мне ваш нрав, вполне земной,и ваши несравненные застолья!

В морщинах, погрузневшие уже —особой красотою хороши вы…Есть на кого равнение душес отрадою держать, пока вы живы.

Так проживу все, что – один лишь раз,как зернышко с живучей вашей нивы.Пусть кто-нибудь когда-нибудь и насвознаградит таким: «Пока вы живы…»!

Голос

Над миром птицы разливаютсяна голых ветках, на весу.Поют, ну прямо разрываются!Они предчувствуют весну.

Гляжу на птиц непонимающе.Их голоса звучат, как зов,из почвы травы вынимающий,с весны снимающий засов.

Как будто ими дерн питается,и плес, и каждый лист в лесах…Но есть еще побольше таинство,таящееся в голосах.

Вот эта крохотная горлинка,что так ничтожна, так сера, —ее серебряное горлышкокуда огромней, чем сама!

Я палкою по ветке стукаю.Она летит, смешна, мала,и не волшебною свистулькою,а так, букашкой в два крыла.

Но, словно бы томима голодом,все безысходней, все сильнейона томится дерзким голосом,ему темно и тесно в ней.

И так, как после вдоха выдохнутьнаполненная грудь должна,стремится птица голос вытолкнуть,который больше, чем она…

В том, что обычно необычное,я убедить себя спешу.И не ревниво, не обидчивоза серой горлинкой слежу.

Потом на улицу сугробную,вполне надеясь на успех,я выхожу и голос пробую.Но слаб он, как осевший снег!

И сразу всё вокруг шатается,приобретая прежний вид.И снова птичий голос таинствонеобъяснимое таит.Ах, птицы! Как ребенок голенькийначну от печки, от азов.Я верю не себе, а горлинкамс их лазерами голосов.

Ведь, счастливы или обижены,среди затиший и шумихмы чем-то все же в жизни движимы,что много больше нас самих.

«Женщина картошку продает…»

Женщина картошку продает.Скромная, нехитрая забота.Что мелка картошка, злится кто-то.Говорит: – Что делать? Недород…

Рукавицы грязные на ней,фартук ржой и сыростью изгложен,а лицо от этого моложе,и глаза красивей и синей.

Глянула спокойно и светло,проследила – тоже вроде малость, —чтобы гниль какая не попаласьи в мои каких-то три кило…

В овощном отделе день-деньскойженщина картошкою торгует.Кто-то мандарины атакует,финики… А здесь – весь род людской!

С ней бывает грубоват народ.Может быть, была б она счастливейпри лимонах и при черносливе…Но она картошку продает.

С благородной тяжестью своейвыхожу в морозный день погожий.Улыбаюсь: чем-то мы похожи,хоть об этом неизвестно ей.

Не изыск – и вы, мои дела.Кто-то скажет: пахнет ширпотребом…Я скажу: картошкою и хлебомжизнь всегда незыблема была.

И уж если человек не слеп,то, что он берет с моей ладошки,это – наподобие картошки,это просто, как обычный хлеб.

Музыка работы, скрип весов…Музыка движений односложных,осторожных, нужных, неоплошных,музыка дыханий, голосов…

И во мне безудержно поетмузыка – такая же по сути!Кто – осудит, ну а кто – рассудит:женщина картошку продает.

Гомер

И. Кашежевой

Не важно, что Гомер был слеп.А может, так и проще…Когда стихи уже – как хлеб,они вкусней на ощупь.

Когда строка в руке – как вещь,а не туманный символ…Гомер был слеп, и был он весь —в словах произносимых.

В них все деянию равно.В них нет игры и фальши.В них то, что – там, давным-давно,и то, что будет дальше.

Слепцу орали: – Замолчи! —Но, не тупясь, не старясь,стихи ломались, как мечи,и все-таки остались.

Они пришли издалека,шагнув из утра в утро,позелененные слегка,как бронзовая утварь.

Они – страннейшая из мер,что в мир несем собою…Гомер был слеп, и он умеллюбить слепой любовью.

И мир, который он любилчутьем неистребимым,не черным был, не белым был,а просто был любимым.

А в уши грохот войн гремел,и ветер смерти веял…Но слепо утверждал Гомертот мир, в который верил.

…И мы, задорные певцылюбви, добра и веры,порой такие же слепцы,хотя и не Гомеры.

А жизнь сурова и трезва,и – не переиначить!Куда вы ломитесь, слова,из глубины незрячей?Из бездны белого листа,из чистой, серебристой, —юродивые, босота,слепые бандуристы…

«…Сказал неумолимо – как отрезал…»