Григорий Стернин - Песни нашего двора Страница 6

А за ласки - и жизни не жалко.

Одевал, раздевал и ходил, как шальной,

Деньги тратил направо, налево.

Но забрали меня темной ночкой одной

За одно развеселое дело.

Заклинаю вас, судьи, и вас, прокурор:

Не судите сплеча подсудимых.

Час, быть может, пробьет - будет стыд и позор,

И вас тоже возьмут у любимых.

Я родился на Волге, в семье батрака.

От семьи той следа не осталось.

Мать безумно любила меня, чудака,

Но судьба мне ни к черту досталась.

Я ГРУЗИН-АРМЯНИН

Я грузин-армянин без копейки денег.

Я не ем, я не пью, потому что беден.

Я придумал один штук, как мне стать богатым,

Я поеду в Вашингтон, где гуляют дамы.

Вот идет одна мадам вон с того пригорка,

Я как опытный грузин начал с разговорка:

"Вы красивы, вай-вай-вай, можно в вас влюбляться,

Мы поедем на трамвай - будем прокататься".

Я ее обнимал, целовал немножко.

Из кармана вынимал золотая брошка.

И она пошла домой бледна, как сметана,

Только ветер раздувал два пустых кармана.

ЧУБЧИК

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,

Разве можно чубчик не любить?!

Раньше девки чубчик так любили

И теперь не могут позабыть.

Бывало, шапку наденешь на затылок,

Пойдешь гулять, гулять по вечеру...

Из-под шапки чубчик так и вьется,

Так и вьется, бьется на ветру.

Сам не знаю, как это случилось,

С двух бутылок здесь не разберешь.

Из-за бабы, лживой и лукавой,

В бок всадил товарищу я нож.

Пролетит зима, настанет лето,

В садах деревья пышно расцветут.

А меня, да бедного мальчишку,

Ох, в Сибирь на каторгу сошлют.

Но я Сибири, Сибири не страшуся:

Сибирь ведь тоже - русская земля!

Так вейся ж, вейся, чубчик кучерявый,

Эх, развевайся, чубчик, у меня!

* * *

Помню ночку темную, глухую

На чужом скалистом берегу.

По тебе, свобода, я тоскую

И надежду в сердце берегу.

Помню годы, полные тревоги,

Свет прожекторов ночной порой.

Помню эти пыльные дороги,

По которым нас водил конвой.

На которых день и ночь звучали

Частые тяжелые шаги.

Разве ты забыл, как нас встречали

Лагерей тревожные свистки?!

В лагерях мечтают о свободе.

Не дано там права говорить.

Там винтовки часовых на взводе

Могут вам свободу заменить.

Срок пройдет, пройдут года упрямо.

Все забудут наши имена.

И никто не вспомнит, только мама

Скажет, что у сына седина.

Может, сын еще к тебе вернется.

Мать-старушка выйдет на перрон.

Скажет: "Здравствуй, сын", - и отшатнется,

Подавив в груди невольный стон.

Скоро вы увидите, как летом

На полях цветочки расцветут.

Разве вы не знаете об этом,

Что цветы свободных только ждут?

* * *

Судьба во всем большую роль играет,

И от судьбы ты далёко не уйдешь.

Она тобою повсюду управляет:

Куда велит, туда покорно ты идешь.

Огни притона заманчиво мерцают.

И трубы джаза так жалобно поют.

Там за столом мужчины совесть пропивают,

А дамы пивом заливают свою грудь.

И там в углу сидел один угрюмый

В костюме сером и кожаном пальто.

Он молод был, но жизнь его разбита.

В притон заброшен был своею он судьбой.

Малютка рос, и мать его кормила,

Сама не съест, а все для сына берегла.

С рукой протянутой на паперти стояла,

Дрожа от холода, в лохмотьях, без платка.

Вот сын возрос, с ворами повстречался.

Стал пить-кутить, ночами дома не бывать,

И жизнь повел в притонах и шалманах,

И позабыл он про свою старуху мать.

А мать больная лежит на порванном диване.

Болит у матери надорванная грудь.

Она лежит в нетопленном подвале,

Не в силах руку за копейкой протянуть.

Вот скрип дверей - и двери отворились.

Вошел в костюме и кожаном пальто,

Стал на порог, сказал лишь: "Здравствуй, мама!"

И больше вымолвить не смог он ничего.

А мать на локте немного приподнялась,

Глаза опухшие на сына подняла:

"Ты, сын, пришел проведать свою маму,

Так оставайся же со мною навсегда".

"Нет, мама, нет, с тобой я не останусь,

Ведь мы судьбою навек разлучены:

Я - вор-убийца, чужой обрызган кровью,

Я - атаман среди разбойничьей семьи".

И он ушел, по-прежнему угрюмый,

Чтоб жизнь пропащую в шалманах прожигать.

А мать больная навсегда осталась

В своем подвале одиноко умирать.

И вот однажды из темного подвала

В гробу сосновом мать на кладбище несли,

А ее сына с шайкою бандитов

За преступления к расстрелу повели.

Судьба во всем большую роль играет,

И от судьбы ты далёко не уйдешь.

Она тобою повсюду управляет:

Куда велит, туда покорно ты идешь.

Годы пройдут, и ты выйдешь на волю,

Гордо расправишь усталую грудь,

Глянешь на лагерь презренно глазами.

Чуть улыбнешься и тронешься в путь.

* * *

Знаю, мать, что ты ищешь меня

По задворкам глухим да околицам.

По какой-то нелепой статье

Дали, мамка, мне целый червонец.

Край сибирский суровый такой.

Но, однако ж, весна нас ласкает.

Только вот плоховато одно:

Меня, мамка, домой не пускают.

Все пройдет, пролетит, словно сон,

Перемелется, станет мукою.

Только ты погоди умирать,

Надо встретиться, мамка, с тобою.

Знаю, мать, что ты ищешь меня

По задворкам глухим да околицам.

По какой-то нелепой статье

Дали, мамка, мне целый червонец.

* * *

"Что с тобою, мой маленький мальчик?

Если болен - врача позову".

"Мама, мама, мне врач не поможет

Я влюбился в девчонку одну.

У нее, мама, рыжая челка,

Голубые большие глаза.

Юбку носит она шантеклерку

И веселая, как стрекоза".

"Знаю, знаю, мой маленький мальчик,

Я сама ведь такою была:

Полюбила отца-хулигана

За его голубые глаза.

Хулигана я страстно любила,

Прижималась к широкой груди.

Как не вижу - безумно тоскую,

Как увижу - боюсь подойти.

Хулиган был красив сам собою,

Пел, плясал, на гитаре играл.

Как увидел, что я в положенье,

Очень быстро куда-то пропал.

Для кого ж я росла-вырастала,

Для кого ж я, как роза, цвела?

До семнадцати лет не гуляла,

А потом хулигана нашла.

Рано, рано его полюбила,

Рано, рано гулять с ним пошла.

Очень рано я матерью стала,

Хулигану всю жизнь отдала".

* * *

Дни уходят один за другим,

Месяца улетают и годы.

Так недавно я был молодым

И веселым юнцом безбородым.

Но пришла и увяла весна.

Жизнь пошла по распутистым тропкам.

И теперь вот сижу у окна

Поседел за тюремной решеткой.

Не по сердцу мне здесь ничего.

Край чужой, чужеземные дали.

Извели, измотали всего,

В душу, грубо смеясь, наплевали.

А на воле осенняя грусть.

Рощи, ветром побитые, никнут.

Все равно я домой возвращусь,

И родные края меня примут.

Знаю, счастье мое впереди:

Грязь я смою, а грубость запрячу,

И прижмусь к материнской груди,

И от счастья тихонько заплачу.

Здравствуй, милая, добрая мать!

Обнимаю тебя, и целую.

Остается мне верить и ждать,

Что застану тебя я живую.

В ОСЕННИЙ ДЕНЬ

В осенний день, бродя как тень,

Зашел я в первоклассный ресторан.

Но там прием нашел холодный.

Посетитель я негодный:

У студента вечно пуст карман.

Официант - какой-то франт

В сиянье накрахмаленных манжет.

Он подошел, шепнул на ушко:

"Здесь, приятель, не пивнушка,

Для таких, как ты, здесь места нет".

А год спустя, за это мстя,

Я затесался в дивный синдикат.

И, подводя итог итогу,

Стал на новую дорогу,

И надел шкарята без заплат.

Официант - все тот же франт.

В клиенте каждом понимает толк.

Он подошел ко мне учтиво,

Подает мне пару пива,

Предо мной вертится как волчок.

Кричу я в тон: "Хэлло, гарсон!",

В отдельный кабинет перехожу я.

Эй, приглашайте мне артистов,

Скрипачей, саксофонистов.

Вот теперь себя вам покажу я.

Сегодня - ты, а завтра - я.

Судьба-злодейка ловит на аркан.

Сегодня пир даю я с водкой,

Завтра снова за решеткой.

Запрягаю вечный шарабан.

А шарабан мой - американка.

Какая ночь! Какая пьянка!

Друзья, танцуйте, пойте, пейте,

А надоест - посуду бейте.

Я заплачу. За все плачу.

ВДАЛИ ШУМЕЛИ КАМЫШИ

Среди бушующей толпы

Судили парня молодого.

Он был красив и молчалив,

Но в жизни сделал много злого.

Его хотели расстрелять,

Но он просил у судей слова.

Ему не смели отказать

В законе права нет такого.

"Когда мне было десять лет,

Я из семьи родной сорвался.

Я научился воровать,

И со шпаною повязался.

Когда мне было двадцать лет,

Я был в кругу ребят фартовых.

И то, что грабил я один,

Мы всё делили меж собою.

Однажды мы вошли в село,