Николай Майоров - МЫ Страница 6

1939

Стихи про стекольщика

Что надо стекольщику, кроме пустых рам?Со стульев вскакивают рыжие управдомы,Когда старик проносит по дворамЯщик, набитый стеклянным громом.А мир почти ослеп от стекла.И люди не знают о том, — вестимо!Что мать Серафимом его нареклаИ с ящиком по свету шляться пустила.На нем полосатые злые порты.В кармане краюшка вчерашнего хлеба.Мальчишки так разевают рты,Что можно подумать — проглотят небо.Они сбегаются с дач к нему.Им ящик — забава. Но что с мальчишек?Прослышал старик, что в каком-то КрымуЛюди заводят стеклянные крыши.Он флигель оставил. Свистя на ходу,Побрел ноздреватой тропой краснотала…Стекольщик не думал, что в этом годуВ лондонских рамах стекла не хватало.

1940

Как воруют небо

Случайно звезды не украл дабыКакой-нибудь праздный гуляка,Старик никому не давал трубы,Ее стерегла собака.

Был важен в службе хозяйский пес,Под ним из войлока теплый настил.Какое дело кобелю до звездИ до прочих небесных светил?

А небом старик занимался сам —Ночью, когда холодеет воздух,Он подносил его ближе к глазамИ рылся в еще не остывших звездах.

Мальчишки понять не могли, засыпая:Что ищет в небе старик ворожей?Должно быть, ворота небесного рая,А может быть, просто пропавших стрижей?

Он знал его лучше, чем тот квартал,В котором живет, занимая флигель.Он звезды, как годы, по пальцам считал —О них он напишет умные книги.

А парень, на небо взглянув некстати,Клялся, теребя у любимой ручонки,Что завтра сошьет он из неба платьеИ подарит его глупой девчонке.

А девушке — что?Ей приятна лесть.Дышит парень табачным дымом.Она готова ни пить, ни есть,Только б на звезды глядеть с любимым.

Старик не думал, что месяц спустяВ сыром убежище, где-то в подвале,Куда его силой соседи прогнали,Услышит, как глухо бомбы свистят.

…Рядом труба лежит без охраны:Собаку убило осколком снаряда.Тот парень погиб, говорят, под Седаном,И девушке платья теперь не надо.

А небо — в плену у стальных ястребят,Трамваи ищут, укрыться где бы…О горе, старик, когда у тебяУкрали целую четверть неба!

1940

Париж весной 1940 года

В такую ночь пройдохам снится хлеб,Они встают, уходят в скверы раньше,А жуликам мерещится все, где бПристроиться к веселой кастелянше.

Чтó им война, когда они забылиГостиницы, где сгнили этажи,Где, если хочешь, с женщиной лежи,А хочешь — человеку закажиПодать вина, что родиной из Чили.

Чтó им теперь подзвездные миры,Тяжба пространств, кометы-величины,Коль нет у них ни женщины, ни чина,А есть лишь положенье вне игры.

В ушах — все ливень, сутолока, гул,И невдомек им, запропавшим пешим,Что дождь давно в ту сторону свернул,Где люди под зонтами прячут плеши.

Есть теплый шарф, цветные макинтоши,Но не для тех, кто на бульваре наг,Тем все равно: французы или боши.Что победителю с таких бродяг?У них отнимут отдых,   а на койИм эта дрема и чужой покой?

Их выгонят на улицы под плети,Они простудятся и будут спать во рву.Но разве можно у таких, как эти,Отнять родное небо и траву?

Не надо им отечества и короля,Они в глаза не видели газеты,Живут подачками, как будто дляОдних пройдох вращается ЗемляИ где-то гибнут смежные планеты!

1940

«Тогда была весна. И рядом…»

Тогда была весна. И рядомС помойной ямой на дворе,В простом строю равняясь на дом,Мальчишки строились в кареИ бились честно. ПолагалосьБить в спину, в грудь, еще — в бока,Но на лицо не поднималасьСухая детская рука.

А за рекою было поле.Там, сбившись в кучу у траншей,Солдаты били и кололиТаких же, как они, людей.И мы росли, не понимая,Зачем туда сошлись полки:Неужли взрослые играют,Как мы, сходясь на кулаки?

Война прошла. Но нам осталасьПростая истина в удел,Что у детей имелась жалость,Которой взрослый не имел.А ныне вновь война и порохВошли в большие города,И стала нужной кровь, которойМы так боялись в те года.

1940

Отцам

Я жил в углу. Я видел только впалостьОтцовских щек. Должно быть, мало знал.Но с детства мне уже казалось,Что этот мир неизмеримо мал.

В нем не было ни Монте-Кристо,Ни писем тайных с желтым сургучом.Топили печь, и рядом с нею приставПерину вспарывал штыком.

Был стол в далекий угол отодвинут.Жандарм из печки выгребал золу.Солдат худые, сгорбленные спиныСвет заслонили разом. На полу —Ничком отец. На выцветшей иконеКакой-то бог нахмурил важно бровь.Отец привстал, держась за подоконник,И выплюнул багровый зуб в ладони,И в тех ладонях застеклилась кровь.Так начиналось детство…Падая, рыдая,Как птица, билась мать.И, наконец,Запомнилось, как тают, пропадаютВ дверях жандарм, солдаты и отец…А дальше — путь сплошным туманом застлан.Запомнил: только плыли облакаИ пахло деревянным масломОт желтого, как лето, косяка.

Ужасно жгло. Пробило все навылетЖарой и ливнем. Щедро падал свет.Потом войну кому-то объявили,А вот кому — запамятовал дед.

Мне стал понятен смысл отцовских вех.Отцы мои! Я следовал за вамиС раскрытым сердцем, с лучшими словами,Глаза мои не обожгло слезами.Глаза мои обращены на всех.

1938

Изба

Косая. Лапами в заборСтоит. И сруб сосновый воет,Когда ветра в нутро глухоеЗаглянут, злобствуя, в упор.

Зимой вся в инее и стуже,Ослабив стекла звонких рам,Живот подтягивая туже,Глядит на северный буран.

Кругом безлюдье. Хоть кричи!Стоит, как на дороге нищий.И тараканы стаей рыщутВ пустой отдушине печи.

Метели подползают ближе.И вдруг рванут из-под плетня,Холодным языком оближутВ хлеву хозяйского коня.

А сам хозяин, бледнолицый,Окутан кем-то в бедный холст,Лежит в гробу на половицах,В окамененье прям и прост.

В окошко свет скупой бросая,Глядит луна в его судьбу,И ветры жутко потрясаютЕго сосновую избу.

Здесь, по соседству с белым гробом,В ногах застывших мертвеца,За полночь я родился, чтобыПрославить мертвого отца.

Чуть брезжил свет в разбитых окнах,Вставал, заношенный до дыр,Как сруб, глухой и душный мир,Который был отцами проклят,А нами перевернут был.

1938

Баллада о Чкалове

Всего неделю лишь назадОн делал в клинике доклад.

Он сел за стол напротив нас,Потом спросил: «Который час?»

Заговорив, шел напролом,И стало тесно за столом.

И каждый понял, почемуТак тесно в воздухе ему.

И то ли сон, горячка то ль,Но мы забыли вдруг про боль.

Понять нельзя и одолеть,Как можно в этот день болеть.

Врачи забыли про больных,И сестры зря искали их.

Иод засох и на столеЛежал как память о земле,

Где людям, вышедшим на смерть,Хоть раз в году дано болеть.

Докладчик кончил. И потомОн раны нам схватил бинтом,

Он проводил нас до палат.Ушел. И вот — пришел назад.

И врач склонился над столом,Над ним — с поломанным крылом.

И было ясно, что емуТеперь лекарства ни к чему.

И было тихо. Он лежалИ никому не возражал.

Был день, как он, и тих и прост,И жаль, что нету в небе звезд.

И в первый раз спокойный врачНе мог сказать сестре: «Не плачь».

1938